Любовь Шапорина - Дневник. Том 1

• Название: Дневник. Том 1
• Автор: Любовь Шапорина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0824-5

Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти. В книге нашло отражение близкое знакомство Шапориной с А. А. Ахматовой, А. П. Остроумовой-Лебедевой, Н. С. Тихоновым, А. Н. Толстым, Д. Д. Шостаковичем, М. В. Юдиной и многими другими известными современниками.

---

Год прошел с тех пор, как я кончила, и могу сознаться, какой тяжелый год. И главное, какая ужасная разница между этою жизнью и нашей дорогой, простой, откровенной и открытой жизнью. Жизнь между равными, без придирок со стороны, жизнь, где ты сама отвечаешь за каждое свое действие и знаешь, что если в чем нехорошо и поступила, то только за это и отвечаешь, и главное, знаешь, что имеешь дело с людьми, которые тебя не оскорбят ни за что ни про что, а если и сделают что-либо неприятное, то в твоей же воле повернуть им спину и не обращать никакого внимания. А здесь!

Сколько я перенесла от мамы оскорблений так себе, <за> здорово живешь и с ужасным чувством, что от этого никуда не уйдешь. Денег ни гроша, идти некуда. Боже мой, как вспомню последние дни в Ларине прошлою осенью или, вернее, зимой, как вспомню Пасху (уж не считаю постоянных неприятностей), так прямо холодно сердцу становится. Ах, эта заутреня, этот момент, который для меня бывал в институте самым радостным, восторженным, когда запоют в первый раз Христос воскресе, как я его провела. Ночь, ветер, холод, мы на улице между толкающихся мужиков и солдат, в черном платье. Слезы так и льются, я стою около мигающего фонаря, на сердце пусто, страшно пусто и одна горечь ужасная, а потом эта прогулка по Немецкой и Завальной…[82]

Ах, если б мама только знала, какой след остается в сердце от всех ее выходок и как мало-помалу накапливается целая масса такой горечи, что сердцу прямо физически больно становится, я уверена, что она бы перестала устраивать свои бенефисы. Да что я жалуюсь. Вероятно, это к лучшему. Впрочем, я это только к тому, сколько самого мне дорогого и святого разбилось уже за этот год. И кто это все сделал? Горько, горько. И что больно, страшно, больнее всего, что такова-то будет жизнь навек, навек.

И эта безвозвратность хороших дней, эта безнадежность чего-либо лучшего в будущем – это страшно, прямо страшно. А это так, так. Ох, как тяжело. Что делать? Не вернешь же прежнего, как не вернешь и тех лет чудесных. Что же делать? Боже милостивый, что же мне делать? Ведь мне прямо страшно, горло душит что-то, а я все же не знаю: курсы, конечно, курсы, долг будет исполнен, а счастье, счастье…

Ах ты, матушка, счастья захотела, счастья, а где оно? Для меня его не будет. И это-то и страшно.

Знаю, что все это нехорошо, надо смириться, отыскать ответ в Евангелии. Бог мой милостивый, спаси же меня, прости и помилуй. И дай силы.

6 июня. О, Бог мой, какая это все глупость.

Как можно себя настроить и, главное, как это все фальшиво и натянуто.

Боже мой, будь мне защитником от самой себя.

28 июня. Это, право, комично – я встаю в 6 часов, ложусь в 1 ночи. Итого бодрствую 19, а иногда и 20 часов; и в эти 20 часов я ничего, т. е. ровно ничего не успеваю сделать, и сама не понимаю, как это происходит. А между тем мне надо заниматься. Мне бы надо быть всегда готовой к

6 – 7

7 – 8

8 – 9

9 – 10 чай

10 – 11

11 – 12} рисование

1 – 2

2 – 3} Сашей

3 – 4 обед

4 – 5

5 – 6} прогулка

6 – 7 чай

7 – 8

8 – 9} латынь

9 – 10 письма

10 – 11 ужин

11 – 12 чтение

3 августа. Опять тяжело на душе – от всего, и от болтовни Mlle, и от папиного письма[83], и так вообще.

Что же произошло с тех пор, как я писала в последний раз? Собственно в моей жизни-то ровно ничего, я по-прежнему бездействую и равна нулю. Боже мой, Боже ты мой, помоги же мне измениться. Но за это время вспыхнула нежданно-негаданно война, жертв масса[84]. Туда ведут массу солдат, ведут к какому-то никому не нужному Китаю, в совершенно неизвестную Маньчжурию. Мы, люди, читающие газеты, отчасти понимаем, почему и зачем война, да и то плохо, т. к. никто не хочет, но солдаты-то, т. е. именно те, которые убивают, разве им не все равно, будет ли в Шанхае английское влияние или французское. Конечно, они все идут с радостью, потому что «служба царская» для них вроде религии. Их там режут, убивают, а мы здесь говорим. Ах, это ужасно, но какое счастье, что Васе всего 17 лет[85]. Я хочу идти в сестры милосердия. Когда я первоначально захотела быть сестрой, то меня исключительно пленила именно докторская деятельность. Теперь же к этому стремлению принести посильную помощь присоединилось желание просто уехать от этой каждодневной жизни и окунуться в нечто другое, в нечто такое, что даст мне ощущений на всю жизнь. Я не умею этого высказать, но при одной мысли, что за серая жизнь меня ожидает, у меня мороз по коже и прямо страшно становится.

Я знаю, это эгоистично, но иногда я думаю, что ведь для того же и жизнь-то дана, чтобы жить. Например: я бы не хотела иметь Лелину[86] жизнь. До 23 лет покорялась маме, потом вышла замуж без особенной любви за человека около двадцати лет старше ее, некрасивого. Теперь ей 29 лет, четверо детей, четыре имения, следовательно, по горло хлопот, забот и т. д. Чем же она, бедняжечка, жизнь-то помянет? И всему, я уверена, виноват этот проклятый анализ. Итак, я серьезно хочу в сестры, но теперь мама с папой. Единственно, что меня удерживает сейчас же послать прошение – это боязнь за них. А вдруг заболеют без меня? А тут как еще вспомню папино лицо, когда он был в обмороке зимой, так всякая решительность пропадает. А между тем, как бы это было хорошо, какая бы чудная переделка была бы то для меня, как я бы жизнь узнала! А главное, как меня туда тянет, как хочется. Что же делать? Что-то будет? Чем-то кончится эта война для всего мира? Мне кажется, многое повлечет она за собой, и если XIX столетие было столетием пробуждения отдельных народностей Европы, их самосознания, то будущее грозит нам пробуждением рас – черной, желтой, пробуждением колоний, пора же нашему языческому милитаризму наткнуться на какой-нибудь камень.

4 сентября. Увы, мечта моя не сбылась, осталась я здесь, в сестры милосердия не поехала[87]. Я уверена, будь только мама против меня, я бы с ней справилась, т. е. мама бы в конце концов поняла бы, что это все не так страшно. Но Папа – он буквально как-то дрожал даже, говорил, что для него мой отъезд равнялся бы смерти. Милый Папа! Мне представляется, что он с самого начала понял жизнь немного фальшиво, чересчур трагически – в этом все его несчастие, и я ужасно боюсь, не было бы и у меня этой наклонности. Ведь это было бы ужасно. Вообще, надо признаться, характер у меня отвратительный – тяжелый донельзя и для себя, и для окружающих. Как бы мне его исправить. Вообще мне надо чуть ли не с ног до головы переделать себя. Во-1), отбросить эгоизм, т. е. постоянное наблюдение за тем, как все другие относятся ко мне, как поживает мое драгоценное Я и т. д. Затем 2) выдержка, умение властвовать собою[88], 3) мягкость, ласковость; вот главное, чего у меня совсем нет и что портит мои отношения с мамой. Потом мало ли чего мне не хватает: энергии, силы воли. Неужели же возможно этого всего достигнуть! Господи, помоги мне. Еще раз скажу: характер мой, кажется, удивительно пуст, и самые важные решения не захватывают глубины; мне как-то кажется, что все у меня происходит лишь сверху. Так решение ехать в Китай было вполне серьезное, а между тем – тоже, хотя я и постоянно об этом думала, но не могу сказать, чтоб глубоко страдала от неисполнения его. Мне больно, что я не поехала, я чувствую, что была бы счастливее, если бы поехала, теперь же сижу, стараюсь долбить латынь и всем сердцем молюсь о пленных.

Удивительно, человек мне никогда особенно не нравился, а между тем желаю успеха так, как будто чуть-чуть не влюблена. Что значит на безрыбье. Бедный, а я все-таки ему завидую. Только б остался жив.

Политика меня увлекает бесконечно, и всё новые и новые вопросы подымаются. Всегда ли это так было или только теперь такая сильная и быстрая работа? Тут и Африка[89], и конгресс черных, и турецкая дружба[90], и сионистский вопрос[91]. Все это вопросы будущего. А еще славянское сближение. Все это увидит и разрешит ХХ век. Да! Даже жить хочется, чтобы видеть, к чему придет род людской. Ведь должен же быть конец милитаризму, ведь это противоестественно, противонравственно, должен же быть этому конец. Иногда мне кажется, что русский народ будет со временем народ буров[92], когда вся земельная собственность сосредоточится в руках мужиков и когда культура дойдет и до них. Иногда мне приходит в голову, что уж не вправду ли свет придет от иудеев, и они, поселившись в Палестине, сделаются со временем христианами, просветятся внутренно этим учением, громадные богатства будут разделены, и этому вечному старику, вновь завоевавшему себе свою обетованную землю, придется сказать последнее и решающее слово. А тогда – тогда мы соединимся с Богом, и только тогда поймем, для чего мы жили. Да – жить интересно, но и умереть интересно. Умираешь, и перед тобою подымается завеса того, к чему мы стремимся всю жизнь.

22 сентября. Ужасно я сделалась равнодушною ко всему – например, теперь пообещали мне Крым, затем не пустили, и мне хоть бы что, только с каждым таким разочарованием я чувствую, как еще что-то живое, жизнерадостное умирает внутри. Я знаю, что это гадко, эгоистично, надо быть веселой невзирая на обстоятельства, но я не могу, не могу, впрочем, постараюсь, а пока выскажусь хоть здесь, изолью душу хоть на бумагу. Во мне существует страстная потребность жизни, потребность, которая буквально иногда душит меня, жизни же я не вижу никогда, ее нету для меня, как здесь, так и в Вильне, т. к. не могу ж я назвать веселой жизнью мое пребывание в Вильне.