Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

• Название: Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
• Автор: Инна Лиснянская
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0823-8

Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой – документ эпохи. Это не просто переписка дочери и матери, разделенных волею обстоятельств тысячами километров и множеством государственных границ. Это письма на фоне новых мировых катаклизмов. И на фоне старых – тоже. Потому что уже самой своей работой, своим творчеством обе раздвинули границы современности. Это их объединяет. А отличает то, что когда-то экзистенциалисты назвали поведением человека перед лицом катастроф. Замечательный русский поэт Инна Лиснянская, оставаясь в подмосковном Переделкине, подробно и поэтично описывает все, что происходило с Россией в эпоху перемен. Замечательный прозаик Елена Макарова, живя в Иерусалиме, но став фактически человеком мира, пытается осмыслить не только современность, но и разобраться в калейдоскопе стремительно меняющегося мира.

---

Эпоха зеркал сменялась эпохой не просто окна – каскада компьютерных окон. А никем не прочитанный образ крещеной Эвтерпы, глаза у которой «так черны и круглы», родился еще в 1991-м, когда кое-как налаженный мир в очередной раз ломался и крошился, словно сухари, которые в пору «Дождей и зеркал» «сгорели в духовке».

Эвтерпа – самая прекрасная из девяти сестер, дочерей богини памяти Мнемосины, увеселительница в венке из живых цветов и с двойной флейтой или с лирой (арфой), как у Гаврилы Державина:

Пой, Эвтерпа дорогая!
В струны арфы ударяй,
Ты, поколь весна младая,
Пой, пляши и восклицай.

На лире, положим, Эвтерпе аккомпанировал Орфей. Но с одной из флейт – авлосом, согласно мифу, не справилась сама Афина: не смогла выдуть отдаленного подобия мелодии, а Гера и Афродита над ней потешались. Эвтерпа справилась. «Меняется все – отношение к ходу истории, к деяниям царей, пророков… Но миф остается неприкосновенным», – говорила Лиснянская. Но одним лишь эпитетом «крещеная» сама же посягнула на мифологическую инвариантность, постигнув, что наступили времена, когда

Меж фактом и мифом, быльем и историей
Разрушена ткань.

Но ведь слово «музы» (μοῦσαι) переводится как «мыслящие». И Эвтерпа давно перестала увеселять, особенно там, где обнаружилось «много Авеля и Каина». Слишком много, даже больше, чем «наследников» Серебряного века. В выписках грека Досифея Магистра из латинянина Гигина Эвтерпа именуется музой трагедии, а поэзией «заведует» Каллиопа – мать Орфея. «Крещеная Эвтерпа» лишний раз подтверждает неотъемлемость высших образцов русской поэзии от христианского мировоззрения, невзирая на личное исповедание. Ведь и Ева не была христианкой, но почитается в сонме святых.

Как это обычно и бывает, найденная метафора, практически полностью покрывающая весь свод творчества, проброшена, как случайная обмолвка, затеряна среди куда более броских строк и тропов. И только внимательный читатель зацепится за эту неприметную вешку и вытащит из нее полносмыслие. Так случилось и с «крещеной Эвтерпой» – самым, на мой взгляд, емким образом русской поэзии, местом ее в мире людей и того, что бесконечно выше людей, и местом в ней Инны Лиснянской.

Неповторимость ее поэтического голоса заключается в вере. Вере в то, что рай не потерян Евой безвозвратно, но обретаем в любви, памяти и раскаянии, напоминающем о себе «виноватостью». Эта вина часто кажется чрезмерной, но как никто не судья человеку, кроме Бога, так никто не может поставить и счетчик суда человека над самим собой, кроме самого кающегося человека:

Голос, в котором рай не утрачен,
Где мы не врозь еще, а вдвоем.
Зеркало, что ж мы так остро плачем,
Будто не память – себя толчем.

О диалектике отношений матери – Инны Лиснянской – и дочери – Елены Макаровой – написано в предисловии этой необыкновенной книги. Я же скажу только, что и здесь Лиснянская-поэт пошла дальше других, сказав такую полную, не прикрытую никаким гримом самооправдания правду, что добавить к ней нечего:

Я из тех, кто собственное слово
Любит больше собственных детей.

И все же эта книга – о любви. Две женщины, разлученные исторической стремниной и объединенные памятью потерянного Эдема, разговаривают на немыслимо высоком и при этом всем понятном языке. Это язык свободы, рожденной в неволе биологических и моральных, неотменимых для женщины обязательств. Но одна из них – старшая – обладает еще и виноватым и бесстрашным голосом русского поэта и вечной лирической молодостью, фантастически сочетая в себе «крещеную Эвтерпу» и Клио с компом.

Пой, Эвтерпа молодая!
Прелестью своей плени;
Бога браней усыпляя,
Гром из рук его возьми.
Лавром голова нагбенна
К персям склонится твоим,
И должна тебе вселенна
Будет веком золотым.

В поэзии Инны Лиснянской золото сплавлено с серебром. Такой природный сплав назывался в древности электрум – по-древнерусски «илектр». Он обладает колоссальной износостойкостью. Архимандрит Никифор, составивший «Библейскую энциклопедию», обнаружил описание электрума у пророка Иезекииля и так откомментировал: «пылающий металл, или блестящий кристалл, или просто нечто блестящее, сияющее, как раскаленный, огнем пылающий уголь». «Угль, пылающий огнем» «водвинул» в грудь пророка шестикрылый серафим в стихотворении Пушкина.

И видел я, гласит Иезекииль, как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вокруг; в каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом (1: 27–28). Вот чего лишают себя те, кто не читает стихов!

Марина Кудимова

Долгоиграющие письма

Мама, с юности мечтавшая о далеких путешествиях, обклеивала чемоданы этикетками иностранных авиалиний. Увы, душевная болезнь, сопряженная с различными фобиями, превратила ее в домоседку. Однако в периоды просвета она выходила в свет и смотрела на него, как новорожденное дитя. Зрячий, широко открытый глаз все вбирал в себя, слепой, потухший был направлен в ночь, в темные бездны души. Физическая травма, полученная при рождении, в каком-то смысле определила дуальную сущность мировоззрения – одномоментность света и тьмы, мгновения и вечности. Мама-поэт мыслила парадоксально, эту ее земнонебесность держала в рамках классическая форма стиха. Религия дает свободу свободным и закабаляет рабов. Классическая форма стиха была маминой религией, в ней она царила.

Письма мамы обращены к моей жизни, изменившей с весны 1990 года почтовый адрес и теперь отражающейся в окнах разных домов, городов, стран и даже материков. Свитки факсовой бумаги с обеих сторон исписаны бегущей строкой с креном влево – мама была левшой. Она, умевшая отрешиться от событийности и вместить мысле-чувства-видения в капитальное строфическое здание, в письмах отдавалась потоку событий, мыслей и чувств.

Стихи возникали вдруг. Изнуренная длительной немотой, мама теряла веру в себя. И когда наконец являлись слова, стихи писались один за другим, до опустошения. Мама завидовала прозаикам – какое счастье – утром продолжать с той точки, на которой остановился вечером. Наша разлука в этом смысле была маме на руку – она могла писать каждый день. Из письмописаний родились повести «Отдельный», «Величина и функция» и автобиографический роман «Хвастунья». Да и стихи 90-х годов проклевывались из той же скорлупы. Большая их часть опубликована, некоторые «импровизации на тему» остались в письмах. Это те же «Египетские ночи», которые мама под настроение устраивала для друзей и близких, рифмуя вслух на предложенную тему в духе разных поэтов и поэтических школ, – с той лишь разницей, что тему я не заказывала, она выявлялась сама.

Мама с папой сверяли полученную обеими сторонами информацию, зачитывали друг другу по телефону выбранные места из переписки. Семену Израилевичу подавались «живописные картины» Израиля, рассуждения о жизни и литературе и пр. Некоторые образы нашли место в их стихах. У мамы – цветок алоэ, у Семена Израилевича – «коржиком верблюда кормит бедуин».

Мы уехали в Израиль 20 марта 1990 года. В ноябре мама с Семеном Израилевичем приехали в Иерусалим по приглашению главы правительства, жили в роскошной гостинице с видом на Старый город. Семен Израилевич был счастлив, мама же пребывала в тревоге. Всю жизнь перед сном она читала Библию, и оказаться вдруг в Библии стало невыносимым для ее души потрясением. Иерусалим не задался. В Тель-Авиве все успокоилось, мы гуляли по берегу моря и даже ходили в гости.

С 2003 года, после смерти Семена Израилевича, мама поселилась в Книге надолго и теперь с липкинской мудростью перелистывала страницы Бытия. «Иерусалимские тетради» рождались в поездках на Кумраны, в Тимну и Галилею, в прогулках по оливковой роще близ монастыря Креста – мы жили неподалеку оттуда. Мало того, случилось Иерусалимское чудо – мама стала самостоятельно выходить на улицу. Ей нравилось ходить за покупками, благо магазины были на углу, улицу переходить не надо. Однажды мама вернулась из похода в новой шляпе. Вид победоносный. «Сама себе купила!» – повторяла она, крутясь перед зеркалом.

В 2007 году мама потеряла на море обручальное кольцо, и я отдала ей свое золотое колечко. Мы «обручились», и она сказала: «Я твоя удочеренная мать». В этой шутке была доля истины. Мама-поэт была и остается для меня недостижимой величиной, а мама по жизни – маленькой беззащитной девочкой. Поэтому и разлуку она переживала столь болезненно, как потерю части себя, как ампутацию.

Мама мечтала, что когда-то мы будем жить вместе и читать вслух наши письма. Мечте не суждено было осуществиться по той простой причине, что мои письма мама сдала в РГАЛИ. Свои письма, уже в электронном виде, она перечитала за год до кончины.