Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (сборник)

• Название: Батальоны просят огня (сборник)
• Автор: Юрий Бондарев
• Жанр: Детская проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-08-005244-6

В книгу вошли широко известные повести о Великой Отечественной войне: «Батальоны просят огня» – о героизме и мужестве бойцов и командиров, первыми переправившихся на правый берег Днепра и ведущих там с фашистами трудный, неравный бой, и «Последние залпы» – о боях накануне победы, в Карпатах, на границе с Чехословакией, где артиллерийская батарея получает приказ задержать немецкие танки, прорывающиеся из советского окружения. Также в книге помещен рассказ «Простите нас», ставящий перед читателем важные нравственные вопросы.

Для старшего школьного возраста.

---

Что ж, писатель рождается и умирает несколько раз вместе со своими героями. Поэтому трудно «отсчитать», на какую вещь было затрачено больше сил, на какую меньше.

Если говорить о моем отношении к собственным повестям и романам, то оно напоминает любовь к детям своим. Я не могу отдать предпочтение одному за счет другого, несправедливо и рационально разделить свою любовь и сказать самому себе, что своих детей я люблю неодинаково.

Я сам был участником тех событий, о которых писал, например, в «Горячем снеге». И думаю, что в каждом художественном произведении, нравится это или не нравится читателю, всегда присутствует сам автор, его биография, его чувства и мысли. Однако в моей прозе, например, не нужно искать прототипов, бесполезно в главном герое узнавать автора и сравнивать их, как это в последнее время я замечаю в письмах, в вопросах читателей, когда речь идет о «Береге» или «Мгновениях». Никитин («Берег»), лирическое «я» и Бондарев для многих одно и то же лицо, а это совсем не так. Вместе с тем в каждом образе – и положительном, и отрицательном (назовем так условно, хотя я не очень люблю эти определения), разумеется, есть частица души и чувств самого автора. Ведь что такое роман? Это вымысел, правдиво вылепленный из реальной жизни. Если роман – философия разума, а поэзия – философия сердца, то литература – это закрепленное в нашем сознании чувство эпохи.

Читателю всегда интересно, как у писателя возникает идея будущего произведения. Вот что могу рассказать о рождении замысла романа «Берег». В 1966 году целый день мне пришлось сидеть на одном западном аэродроме. Было очень туманно, сыро, самолеты садились не вовремя, залы ожидания были переполнены. Я был один и от нечего делать сидел в баре, пил кофе, курил, наблюдал за пассажирами. Я не могу ответить, как возникает тень замысла, этот первый миг волнения, но мне кажется, что роман уже пишется задолго до того, как выведена первая строка на бумаге. И в тот момент, когда я увидел женщину, входящую с саквояжем в зал ожидания, вдруг почему-то мелькнула мысль, что сейчас должна произойти встреча некоего человека вот с этой женщиной после длительной разлуки, равной целой жизни, целой вечности.

Я подумал об этом и стал наблюдать за женщиной, а она села на диван, закурила, развернула журнал, начала медленно его листать, просматривать. Вот это был первый толчок, первое ощущение замысла…

В чем смысл названия этого романа? Берег – это поиски счастья, познания самого себя, поиск берега в самом себе.

Многие читатели считают настроение романа «Берег» мистическим. По-моему, определение «мистическое настроение» нельзя назвать точным. Тем не менее хочу сказать, что кроме сознания есть еще и область подсознания, есть рефлексы и чувства, не вполне объяснимые алгеброй и геометрией, логикой общей для всех математической формулы, и если бы было иначе, человек предстал бы слишком примитивной машиной. Для того чтобы постичь литературного героя, открыть его вам не только посредством глагольного действия, но, если хотите, путем его самопознания и самонаказания не стоит легко отмахиваться от этой таинственной категории подсознания. Не нужно думать, что мы знаем о себе всё. Взгляните на свое лицо в зеркале – мы и о нем знаем слишком мало. Мы подчас не можем ясно определить собственный поступок, зачем мы его совершили, подчас не умеем объяснить пережитые чувства. Так вот, литература и есть исследование человеческого сознания и человеческого подсознания, приоткрывание дверей в глубину психики, жизненных страстей.

Я не знаю, высоконравственны мои герои или не высоконравственны. Слово «высоко» чересчур обязывает быть застегнутым, причесанным в образцовом салоне, а мне не хотелось их ни приукрашивать, ни уничижать. Много лет назад я понял: в том случае, если писатель не уходит в края розовых снов и лазурных далей, а опирается на реальность, он наиболее нравствен. Опираясь на правду, писатель обязан видеть в человеке не только солнце, но и ночь. И в этом тоже – нравственность.

Нравственность – это не свод сухих назиданий; не кодекс сплошных догматических запретов, а совестливое отношение человека к жизни, к окружающему его миру. Разумеется, многое в понимании нравственности зависит от того, какие первые жизненные впечатления испытал человек в детстве. Кстати, все истоки добра лежат там.

Напоследок хочу добавить, что уже несколько лет я работаю над романом об интеллигенции. Хотя говорить об этой вещи пока еще рано.

А в последнее время продолжаю публиковать «Мгновения», жанр которых не имеет никакого отношения ни к воспоминаниям, ни к лирически мемуарам. Их форма позволяет, как мне кажется, наиболее лично, искренне высказать то, что требует краткого, а не романного выражения. Убежден, что в будущем мировая литература все чаще и чаще будет обращаться к жанру маленького романа.

Ю. В. Бондарев

Батальоны просят огня Повесть

Глава первая

Бомбежка длилась минут сорок. В черном до зенита небе, неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом уходили немецкие самолеты. Они шли низко над лесами на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое пульсировало в клубящейся мгле.

Все горело, рвалось, трещало на путях, и там, где еще недавно стояла за пакгаузом[1] старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов дымилась гора обугленных кирпичей; клочья горячего пепла опадали в нагретом воздухе.

Полковник Гуляев, морщась от звона в ушах, осторожно потер обожженную шею, потом вылез на край канавы и сипло крикнул:

– Жорка! А ну где ты там? Быстро ко мне!

Жорка Витьковский, шофер и адъютант Гуляева, гибкой независимой походкой вышел из пристанционного садика, грызя яблоко. Его мальчишеское наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины[2].

Он опустился возле Гуляева на корточки, с аппетитным треском разгрызая яблоко, весело улыбнулся пухлыми губами.

– Вот бродяги! – сказал он, взглянув в мутное небо, и добавил невинно: – Съешьте антоновку, товарищ полковник, не обедали ведь…

Это легкомысленное спокойствие мальчишки, вид пылающих вагонов, боль в обожженной шее и это яблоко в руке Жорки внезапно вызвали в Гуляеве злое раздражение.

– Воспользовался уже? Трофеев набрал? – Полковник оттолкнул протянутую руку адъютанта и хмуро встал, отряхивая пепел с погон. – А ну разыщи коменданта станции! Где он, черт бы его!..

Жорка вздохнул и, придерживая автомат, не спеша двинулся вдоль станционного забора.

– Бегом! – крикнул полковник.

То, что горело сейчас на этой приднепровской станции, лопалось, взрывалось и малиновыми молниями вылетало из вагонов, и то, что было покрыто на платформах тлеющими чехлами, – все это значилось словно бы собственностью Гуляева, все это прибыло в армию и должно было поступить в дивизию, в его полк, и поддерживать в готовящемся прорыве. Все гибло, пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели после более получасовой бомбежки.

«Бестолочь, глупцы! – гневно думал Гуляев о коменданте станции и начальнике тыла дивизии, грузно шагая по битому стеклу к вокзалу. – Под суд сукиных сынов мало! Под суд! Обоих!»

На станции уже стали появляться люди: навстречу бежали солдаты с потными серыми лицами, танкисты в запорошенных пылью шлемах, в грязных комбинезонах. Все подавленно озирали дымный горизонт, и щуплый низенький танкист-лейтенант, ненужно хватаясь за кобуру, метался меж ними по платформе, орал срывающимся голосом:

– Тащи брёвна! К танкам! К танкам!..

И, наткнувшись растерянным взглядом на Гуляева, только покривился тонким ртом.

Впереди, метрах в пятидесяти от перрона, под прикрытием каменных стен чудом уцелевшего вокзала, стояла группа офицеров, доносились приглушенные голоса. В середине этой толпы на голову выделялся высоким ростом командир дивизии Иверзев, молодой румяный полковник, в распахнутом стального цвета плаще, с новыми полевыми погонами. Одна щека его была краснее другой, синие глаза источали холодное презрение и злость.

– Вы погубили всё! Па-адлец! Вы понимаете, что наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?..

Он коротко, неловко поднял руку, и стоявший возле человек, как в ожидании удара, невольно вскинул кверху голову – полковник Гуляев увидел белое, дрожавшее дряблыми складками лицо пожилого майора, начальника тыла дивизии, его опухшие от бессонной ночи веки, седые взлохмаченные волосы. Бросились в глаза неопрятный, мешковатый китель, висевший на округлых плечах, нечистый подворотничок, грязь, прилипшая к помятому майорскому погону, – запасник, по-видимому, работавший до войны хозяйственником, «папаша и дачник»… Втянув голову в плечи, начальник тыла дивизии тупо смотрел Иверзеву в грудь.