Михаил Сухачев - Там, за чертой блокады

• Название: Там, за чертой блокады
• Автор: Михаил Сухачев
• Жанр: Детская образовательная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-08-005245-3

Герои повести, ленинградские подростки Виктор Стогов, Валерка Спичкин, Эльза Пожарова, знакомы читателю по ранее изданной книге «Дети блокады». В новой повести, которая читается как самостоятельное произведение, рассказывается об их дальнейшей судьбе. Оставшись в блокаду без родителей, они обрели вторую семью в дошкольном детдоме, устроенном в их бывшей школе, и вместе с ним были эвакуированы под Томск, в сибирскую деревню. Эта книга также и о тех, кто приютил «детей блокады», помог им обжиться на новом месте, – о колхозниках-сибиряках, людях широкой души и щедрого сердца.

Автор повести, бывший блокадник, будучи сам очевидцем и участником описываемых событий, рассказывает в ней о своем поколении, о том, как рано взрослели ребята военных лет, как серьезно и ответственно они относились к жизни, как мужественно и стойко переносили выпавшие на их долю тяжелые испытания.

Для среднего школьного возраста.

---

«Внимание! – раздалась команда по радио. – Лиц медицинского персонала прошу подняться на палубу для оказания помощи пострадавшим!»

Подходили к берегу. Здесь волн таких не было. Матросы спешили навести порядок. Никто из них не возразил, когда им стали помогать пассажиры. В меру сил старались и Витька с Валеркой. Растаскивая разбросанные по палубе вещи, Витька искоса посмотрел на правый борт, где рядком укладывали погибших. Трупы уже не вызывали панического страха, как это было до войны, когда в пионерском лагере ребята рассказывали о них страшные истории перед сном. Привыкнув к трупам за время страшной блокадной зимы, Виктор был уверен, что их здесь, на пароходике, надо укладывать именно рядком. Детдомовских среди погибших не было, все чужие. Но один труп он узнал. Это была женщина в старомодном пальто, все родные и близкие которой похоронены в Ленинграде. Возле нее стояла бабуля из Ижоры и громко причитала:

– Горемычная! Давно ли прощалась со своими усопшими родными, вот и сама преставилась, не уехала далече. Знать, судьба…

…В Кобоне, на восточном берегу Ладоги, картина человеческой суеты повторилась, только в обратной последовательности: люди торопились высадиться на берег, словно забыли, что четыре часа назад брали пароход штурмом.

Почти все ребята сами не могли спуститься по трапу: доконала качка. При выгрузке их из трюма обнаружилось, что трехлетняя Аня, которой по настоянию Эльзы дали фамилию Пожарова, умерла. Она была из группы, к которой еще в Ленинграде прикрепили Эльзу. В полумраке трюма никто не заметил, как это случилось. Возможно, она даже и не стонала. Хотя плохо тогда было многим, и, скорей всего, Анин голосок затерялся среди стонов других детей и взрослых.

Обнаружила мертвую малышку Эльза, когда хотела вынести девочку из трюма. Несмотря на требование директора без паники сообщать о смерти детей только ей и врачу, Эльза уткнулась Нелли Ивановне головой в живот и забилась в истерике, громко повторяя:

– А-а-а-ня-а-а!

Произнеся малопонятную фразу, Эльза беспомощно опустилась на палубу и, как это было с ней всегда при сильных потрясениях, потеряла сознания.

При осмотре трупика врач не нашла других отклонений, кроме вывалившейся прямой кишки. Этим недугом страдали почти все истощенные дети, и умение вправлять ее вменялось в обязанность каждого сотрудника персонала и даже старших ребят, которые и сами мучились от этого, но не признавались, тайком вправляя ее себе так, как их учили делать маленьким детям.

– Болевой шок от ущемления прямой кишки, спровоцированного морской болезнью, – быстро осмотрев трупик Ани, засвидетельствовала смерть врач эвакоприемника, торопясь к другим пострадавшим.

Эльзу привели в чувство, и Витька с Валеркой помогли ей спуститься с парохода. Она еле тащила ноги и, громко всхлипывая, повторяла:

– Я-я-я ее лю-ю-би-и-ла, как ро-о-о-дную…

Витька, не стесняясь Валерки, тоже плакал. Эту девочку они с Эльзой нашли вдвоем у насыпи Витебской железной дороги, когда ходили на квартиру к Эльзе узнать, нет ли каких вестей от отца. После смерти матери Эльза одна домой ходить боялась. Ей все чудилось, что обезумевшая от голода, сгорбившаяся, косматая и страшная мать сидит возле «буржуйки»[4], рвет и кидает в топку книги из богатой отцовской библиотеки. Незадолго перед смертью она совсем помешалась и выгнала дочь из дома.

Выскочив из квартиры, они поспешили в детдом и, чтобы сократить путь, пошли через насыпь железной дороги. Перейдя полотно, Эльза увидела лежащую внизу женщину, а рядом детские деревянные санки с укутанным ребенком.

Это было в первых числах апреля. Началась оттепель. Там, где снега уже не было, проклюнулись первые ростки мать-и-мачехи. Воздух был наполнен запахом нечистот и разлагающихся трупов, привезенных к насыпи с ближайших улиц.

– Обойдем стороной. – Виктор тронул Эльзу за рукав. – Сейчас скажем в нашем жэке. Придут, заберут.

Но Эльза потянула его в сторону женщины. Та лежала на боку, сжимая в руке несколько цветочных головок. К тонким иссохшим синим губам прилипли желтые лепестки.

Витька отвернулся. Но Эльза подошла к санкам, осторожно отвернула края нескольких теплых платков и увидела худое синюшное личико. От внезапного яркого света веки ребенка вздрогнули.

– Он жив, Витька! Ребенок жив! Потрогай его!

– Ну да. Еще чего… – пробурчал Стогов. – Жив – не жив, давай отвезем его к нам в детдом. Погляди, нет ли в карманах у женщины каких-либо документов[5].

Эльза внимательно проверила все карманы.

– Нет ничего. Пойдем скорее, а то и ребенок помрет.

Это была девочка, и Эльза помогла ее помыть, потом покормила с ложечки, проявив при этом прямо-таки материнскую заботу. Она же через неделю добилась от девочки первого слова. Это было ее имя – Аня. Больше от девочки узнать ничего не удалось. Воспитательница хотела присвоить ей фамилию Боровая, по названию той улицы, где ее нашли. Но Эльза настояла, чтобы ее записали Пожаровой.

…О чем думала Эльза, в слезах спускаясь по трапу? Может быть, в смерти Ани узрела какой-то рок, нависший над фамилией Пожаровых, и корила себя за то, что, назови она Аню Боровой, девочка осталась бы жива?

По три-четыре хрупких, истощенных человечка матросы сажали на носилки и доставляли их с парохода к большому бараку приемного пункта, где на длинных столах, прямо под открытым небом, были приготовлены железные тарелки и кружки. Воздух здесь благоухал умопомрачительным запахом пшенной каши со свиной тушенкой.

Несмотря на приглашение помыть руки перед едой, большинство прибывших боялись отойти от столов, жадными глазами следя за девушками, приносившими большие бачки с кашей и подносы с кусками черного хлеба.

За раскладыванием каши следила врач, в каждом отдельном случае определяя размер порции. Большой опыт и чувство ответственности сделали ее привычной к разным реакциям наголодавшихся людей.

– Доктор, что вы делаете, почему мне только половину поварешки? Умоляю вас! – Пожилой мужчина, несмотря на тепло, одетый в старое демисезонное пальто, крепко вцепился в рукав халата женщины-врача. – Последние дни я почти ничего не ел. Понимаете, умерла жена, а за рытье могилы, похороны и прочее пришлось расплачиваться хлебом. Я художник, есть интересные идеи, надо срочно восстановить силы, чтобы успеть реализовать замыслы.

Он пытался сказать что-то еще убедительное, но врач вежливо освободила свою руку.

– Конечно, я вас понимаю, но вам сейчас нельзя сразу много пищи. Это никакой пользы не принесет, только навредит. Все будет нормально, но нужна постепенность…

Пожилая женщина с Ижорского завода оказалась следующей за столом и сама опередила врача.

– Э-э, дочка, он интеллигент. – Она кивнула в сторону художника. – Ему, может, и вредно много пищи, а мы люди рабочие, всегда ели много, впрок. Мне не страшно, ты уж не скупись!

Она обеими руками, чтобы, не дай бог, не уронить, протянула миску.

Но врач огорчила и ее.

Глядя с испугом и возмущением на свою порцию, она со всей пролетарской прямотой накинулась на врача:

– Что ж ты делаешь, а? Зачем я сюда ехала? На мне экономишь?! Сама небось ешь досыта! Говорили, здесь накормят! Как же! Меньше, чем в городе! Буду жаловаться!..

За другими столами раздавались почти такие же возгласы, но в более мягкой, умоляющей форме. Дети детдома просили тихо, жалобно, со слезами.

Обед прервала воздушная тревога.

– Граждане! Быстро в щели! – командовали те же девушки, которые только что раздавали кашу. Они хватали детей и устремлялись к траншеям, выкопанным вдоль кустарника в сотне метров от «столовой».

Большинство людей бежали, унося свои миски и хлеб. Таща закрепленных за ним детей, Виктор увидел, как его обогнала Ижорская. Достигнув конца стола, она на секунду задержалась, затем запустила миску в оставленный бачок с кашей и помчалась дальше.

Немцы начали бомбить пристань, потом переключились на железнодорожную станцию. Бомбы ложились все ближе к эшелону, в котором предстояло эвакуироваться прибывшим ленинградцам. Кто-то из «стервятников» взял на прицел и «столовую».

Виктор понял, что взрывы приближаются к траншеям. Несколько комков земли упали на него. Он всем телом навалился на двух своих подопечных малышей, прижав их к земле, и накрыл руками ребячьи головы.

Приученные к взрывам, малыши не кричали и даже не плакали. Один из них держал кусок хлеба. Худенькие синие пальчики глубоко вонзились в мякиш, словно боясь, что прилетевшие фашисты отберут драгоценный ломоть. Это была рука ребенка блокады, и в ней угадывался весь ужас пережитого года.

«Вот тебе и Большая земля! – подумал Стогов. – Здесь нисколько не лучше, чем в городе. Бомбят, как и там. Еще могут и убить. Зря я уехал из…»

Совсем рядом вдруг поднялась черная стена земли. И тотчас Виктор почувствовал, как голову ото лба к затылку пронзила резкая боль. Когда земля стала опускаться, она приобрела какой-то розовый оттенок с переливами, словно облако, подсвеченное солнцем перед закатом. Показалось, что и он сам, вслед за облаком, стал куда-то опускаться, проваливаться. Это напоминало голодные обмороки, которые часто случались прошедшей зимой. Правда, боли тогда не было.