Алексей Кунцевич - Жажда справедливости. Избранный

• Название: Жажда справедливости. Избранный
• Автор: Алексей Кунцевич
• Издательство: ООО "ОФОРТ"
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2004
• ISBN: 5-473-00040-1

Что такое справедливость: власть закона или нечто высшее? Книга не отвечает на этот вопрос. Её главный герой – обычный человек, которого избрали для восстановления справедливости вне зависимости от действующих законов и прихоти власть имущих, наделили безграничными возможностями и дали право определять заслуживающих наказания и возвышения, право казнить и награждать. Как справится человек с данной задачей, и что в конечном итоге выйдет из этой идеи – об этом рассказывается в данной книге.

---

Виталий вышел на свежий воздух, глубоко вздохнул и направился к автобусной остановке. Что с ним сегодня было дальше в это утро, нам не известно, но мы знаем, что случилось с жильцом из квартиры № 49, который нализался в стельку по поводу своего дня рождения.

Как только за Виталием закрылась дверь подъезда, на пятом этаже щелкнул замок в двери квартиры № 49, и на площадку вышла женщина средних лет в ярко-красном в желтый горох халате. Шлепая стоптанными на нет тапочками, она стала спускаться вниз. То была супруга именинника— Клавдия Ильинична Семечкина, которая, услыхав дикий хохот, а затем и всхлипы, и поняв, что эти звуки издает ее благоверный, решила привести его в квартиру.

Вдруг Николаю Андреевичу привиделось нечто прямо перед ним. Вытаращив глаза, он медленно стал подниматься, держась за перила. Затем сделал движение рукою, как будто что-то хотел схватить, но рука сжалась в кулак, и он ничего не поймал. Вместо этого вторая ладонь соскользнула с перил, ноги неестественным образом вывернулись, и Николай Андреевич стал проваливаться вперед лбом. Несомненно, это могло закончиться весьма плачевно, ежели б не могучие руки его жены. Клавдия Ильинична ухватила Семечкина за шиворот пальто и поставила на ноги.

—О-о… К… к… ла-а-а-а,— еле ворочая языком, промолвил увидевший супругу именинник.

С клавиных уст слетело длинное непечатное ругательство, к коему она присовокупила слова «напоролся с утра пораньше».

Женщина подхватила мужа под руки и поволокла в квартиру. Ноги Николая Андреевича не слушались, то и дело цеплялись за ступеньки и каждый раз подпрыгивали. Николай с головой ушел в пальто, и оттуда доносилась невнятная, непрекращающаяся ни на минуту брань.

Затащив мужа в квартиру, Семечкина жена с грохотом закрылась. Придерживая за ворот пальто своего благоверного, словно мешок с картошкой, вытерла ноги о половик. Дома Николай каким-то чудом пришел в себя, вырвался из цепких рук жены, ринулся к уборной, еле совладал с дверью, склонился над белым фарфоровым унитазом и, издавая звуки, похожие на стоны умирающего, избавился от содержимого своего желудка, изгадив стенки унитаза и кафельный пол. После чего силы его тем же чудом иссякли, и он откинулся на спину так, что ноги находились в уборной, а все остальное— за ее пределами. Тяжело дыша, словно после бега, Николай Андреевич попытался встать. Но ноги его, обутые в зимние ботинки, только скользили по кафельному полу туалета, оставляя мокрые, грязные следы. После нескольких безуспешных попыток подняться Семечкин провалился в сон и уснул.

Клавдия Ильинична, не теряя терпения (как-никак к подобным происшествиям она привыкла), заволокла мужа в спальню, раздела там его и положила на кровати отсыпаться. После чего повесила на вешалку пальто, прибрала в уборной и, наконец, занялась своим туалетом.

Спустя некоторое время, когда Клавдия Ильинична уже завтракала, из спальной донесся ужасающей силы храп, напоминающий мотоциклетный двигатель на малых оборотах. Жена Семечкина, нисколько не дивясь этому явлению, спокойно поглощала маринованные грибы, макая их в кроваво-красного цвета соус и заедая все это вареным картофелем.

Наевшись, Семечкина оделась и в четверть десятого покинула квартиру.

* * *

Оправился от передозировки спиртного и встал с кровати Николай Андреевич в половине второго дня. Еле двигая ногами, которые вероятно находились с головой в плохих отношениях, постоянно натыкаясь на косяки, он побрел на кухню, где отыскал полбанки грибов и несколько вареных картофелин,— все, что осталось от трапезы жены. Затем он вскипятил чайник и, заварив почти полпачки «Майского чая», смачно причмокивая, опохмелился. В ванной комнате трясущимися руками умылся ледяной водой, в зале, где стояла его гордость— телевизор «Sony», Семечкин привел свою шевелюру в относительный порядок с помощью расчески.

Вглядываясь в трельяжное зеркало, Николай Андреевич почесал трехдневную щетину. Нагнулся, выдвинул ящик и вытащил старенькую электробритву «Харьков». Бритва имела вид инструмента, пережившего не одну сотню сражений со щетиной Николая. Сильно поредевшая решетка была испещрена пробоинами. Посмотрев после этого в зеркало, Семечкин открыл рот, издал какой-то задушенный звук и зашатался. Глаза его буквально выпирало из глазниц, брови едва не доставали макушки. Бритва выскользнула из обессиливших рук, упала на трельяж, затем разлетелась с треском на две части и показала свои запыленные внутренности. С тихим стоном Семечкин сближался с полом. Осевши на пол, он повалился на левый бок и затих в глубоком обмороке.

Пришел в себя он часа в три пополудни в той же позе, в которой потерял сознание. Еле найдя в себе силы, поднялся. Испытывая неимоверный ужас, Семечкин вновь посмотрел в зеркало. На него смотрело его собственное небритое отражение. Волосы у отражения стояли дыбом. В широко раскрытых глазах застыл страх. Руки дрожали.

«Боже,— подумал Семечкин,— допился до чертиков. Надо завязывать». В перед глазами возник виртуальный образ зубного врача Шпака, который сказал: «Закусывать надо». Николай нашарил в трельяже коробку с «Панадолом», швырнул две капсулы в рот и запил из стоявшего рядом графина. Затем сел в глубокое кресло и откинул голову назад, дожидаясь, когда начнет действовать столь рекламируемое телевизором лекарство. Головная боль прошла спустя пятнадцать минут. Николай Андреевич решил покончить с бритьем. Бритва находилась в плачевном состоянии. Всё говорило о том, что из последнего сражения она вышла отнюдь не победителем. Казалось, ничто уже не заставит ее издавать тот скрежещущий с потрескиванием звук, из-за которого Семечкин постоянно опасался, что в один прекрасный момент, не выдержав вибраций, решетка вдруг слетит к чертовой матери, а один из вращающихся с бешеной скоростью ножей, не удерживаемый никакой преградой, выстрелит и попортит ему физиономию, или же,— что ещё хуже,— лишит глаза. К тому же, хозяину бритвы следовало заменить шнур, ибо имелись реальные шансы во время одной из процедур быть ударенным током. Но на этот раз никаких происшествий, связанных с бритвой, не произошло. Семечкин соединил обе половинки бритвы, воткнул вилку в розетку, и бритва со скрежетом приступила к выполнению своих обязанностей.

—Только кактусы тобой брить,— проворчал по окончании бритья именинник задорновскую шутку. Он потянул за шнур вилку, выдернул ее и вторично выронил бы бритву, но совладал с собой и всмотрелся в зазеркалье.

Оттудова на него щурилась помимо его собственного отражения висящая в воздухе поганая и, как показалось с перепугу Николаю, глумливая рожа. Рожа скалила зубы с совершенно невозможными клыками. Стон сорвался с уст Андреевича. Никогда не веривший в Бога Семечкин занес руку вверх, чтобы осенить себя крестом.

—Ты еще «Отче наш» затяни!— угрожающе рявкнула рожа хрипло, причем было слышно со стороны зазеркалья. Стекло вступило в резонанс с голосом и задрожало.

Рука Семечкина бессильно упала.

—Горячка,— прохрипел Николай, проглотив часть слова так, что получилось невесть что. Он попятился назад и, споткнувшись, бухнулся в кресло с бритвою в руке.

Далее в зазеркалье происходило вот что: у рожи появилась недостающая часть, то есть тело. Человек просвечивал некоторое время. После уплотнился, и его можно было разглядеть отчетливо. Личность эта имела худые длинные узловатые пальцы, на плечах болтался как на колу, серый пиджак в мелкую полоску, ноги были облачены в такие же брюки. Из-под брюк выглядывали белые грязные носки. На ногах находились домашние тапочки. Под костюмом имелась белая сорочка, воротник которой, равно, как и манжеты, по чистоте ничем не отличался от носков. Из-под ворота сорочки свисал погано-зеленого цвета галстук. Кроме всего прочего, личность вызывала отвращение торчащими во все стороны усами и козлиной бородкой. Борода напоминала об испохабленной временем и маляром кисти, усы же имели нечто общее с разорванным в клочья взрывом телефонным кабелем.

Человек засунул руку в карман пиджака, извлек за кончик носовой платок, по размерам сильно напоминающий скатерть, и шумно высморкался. Затем улыбнулся еще шире и стал продвигаться к Семечкину. Миновав стеклянную перегородку, словно водяную плоскость, и ловко перескочив тумбу трельяжа, личность на тумбе же и уселась.

Лицо Николая Андреевича приобрело цвет русской бумаги «Снегурочка». Он теребил свободной рукой пуговицу рубахи и постоянно повторял про себя, что сходит с ума.

—Добрый день, достопочтенный Николай Андреевич,— высоким голосом сказала личность и вытянула ноги, обнажив из-под брюк резинку носков и тощие, как у козла, волосатые ноги.

Потом человек нашарил за собою графин, вытащил его, обтер грязнущим платком горлышко, вероятно, вследствие брезгливости, и, задрав кверху свою невозможную рожу, избавил графин от воды, напоминая при этом сливной бачок в уборной в активном состоянии. Тем же платком вытер торчащие усы. Поставил графин на место и произнес: