Юрий Домбровский - Болезнь. Последние годы жизни

• Название: Болезнь. Последние годы жизни
• Автор: Юрий Домбровский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-88010-447-5

Новый роман Юрия А. Домбровского «Болезнь. Последние годы жизни» – третий из серии романов «Золотой век русской литературы». Первый «Неистовый Виссарион» – о критике В. Г. Белинском, второй – «Гений» – о поэте М. Ю. Лермонтове, третий – «Болезнь» о писателе Н. В. Гоголе. Роман «Болезнь» посвящён последним годам жизни писателя и интересен не столько его физическим недугом, сколько – духовным; рассказывающим о «душевной болезни» писателя. Роман написан как по подборке архивных данных биографии Н. В. Гоголя, так и по его письмам родным, близким, друзьям и коллегам по литературному цеху и рассчитан на самый широкий круг читателей.

---

Тем самым, Николай Васильевич, вследствие устройства головы своей, не мог работать без глубоких обдумываний и соображений, и никакая сила не могла заставить его произвести, а тем более выдать вещь, незрелость и слабость которой видел он сам. Он мог умереть с голода, но выдать безрассудного, необдуманного творения не мог. Голос, повелевающий ничтожен жалкому рассудку; оставалось так много всего, что возможно было прочувствовать только глубиною души в минуты слёз и молитв, а не в минуты житейских расчётов.

Сочинения уважающих себя писателей, не должны играть роль журнальных статей, ими нельзя торопиться всякую минуту, как только замечаешь, что у публики возник аппетит. Иные писали и по роману в год, но так – то романы, а ведь он только в шутку назвал свои «Мёртвые души» поэмой; а его поэма похлеще любого романа будет.

Как всё сложно закручено в древнем из миров. Как сложно отличить реальность от мистики. Природа Николая Васильевича была отнюдь не мистическая. Недоразумения и разговоры о его мистике происходили, скорее, от того, что он слишком рано стал говорить о том, что было ясно ему самому, и чего, по его разумению, не понимали другие. И теперь он мог сказать, что в существе своём, всё то, от чего он пытался избавиться, от многого, мешавшего ему на его пути, он видел теперь яснее многие вещи и упрямо называл это по имени.

Ещё он задумался, какая душа в нём – хохлацкая или русская. Да, он и сам не понимал, какая в нём теперь душа. Знал только, что никакого бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключала в себе то, чего не было в другой – явный знак, что они должны просто пополнить одна другую.

Теперь в нём произошла большая перемена – «душа» заняла его всего, и это он увидел слишком ясно. Без устремления своей души к её лучшему совершенству он был не в силах двигаться дальше. Как Бог довёл его до этой мысли, как воспитывалась незримо его душа – это известно только Богу. А об этом и не расскажешь. Для этого бы потребовались целые тома. Да и к чему рассказывать о том, какие вещества горели и перегорали в нём? От любого горения происходили какие-то благоухания. Вот и к нему милостив был Бог; святая милость Его помогала ему в стремлении своём, и что теперь, каким бы он себя не видел, хотя и видел между собой и Ним огромную бездну, отделяющую его от совершенства, видел себя он не хуже того человека, каким был прежде.

В продолжение своего внутреннего воспитания он по-прежнему продолжал встречаться и сходиться с другими людьми, и встречался с ними родственнее и ближе, потому что уже душа слышала душу. А потому и знакомства, завязанные в это время, были прочнее тех, которые завязывались в прежние времена. А в последние времена происходили такие знакомства, что с одного, другого разговора уже обоим казалось, что они век знали друг друга. Всё само собой казалось ясным, сама душа высказывалась и речи говорились. Если же что не обнаруживалось и почиталось до времени пребывать в сокровенности, то уважалась даже и самая причина такой скрытности.

Тем не менее, жертвовать своим временем и своими трудами для поддержания любимых идей новых и старых друзей не хотелось.

Во-первых, потому что далеко не все идеи он разделял, а во-вторых, нужно было как-то поддерживать своё существование, и потому он помещал некоторые свои статьи в их журналы, хотя мог бы и напечатать их отдельно, как новые и свежие, тем самым иметь доход. Но все эти безделицы ушли из виду, как многое уходит из вида людей, которые не любили разбираться в тонкости обстоятельств и положении другого, а любили быстро заключать о человеке и потому на всяком шагу делали ошибки. Прекрасные душой делали дурные вещи, великодушные сердцем поступали бесчеловечно, не ведая того сами.

Холодность его к литературным интересам почитали за холодность к ним самим. Не призадумывались составить из него эгоиста в своих мыслях, которому ничто – общее благо, а дорога только собственная литературная слава. Притом каждый из них был до того уверен в истине и справедливости своих идей и положений, что всякого с ним несогласного считал не иначе, как совершенным отступлением от истины. К тому же, между его литературными приятелями началось что-то вроде ревности. Всякий из них стал подозревать, что он променял его на кого-то другого. И, слыша издали о его новых знакомых и о том, что его стали хвалить люди им неизвестные, усиливали ещё более свои требования, основываясь на давности своего знакомства.

Всё больше он стал получать писем, в которых каждый, выставляя себя вперёд, уверял себя же в чистоте своих отношений к нему; порочил и почти неблагодарно клеветал на других, уверяя, что они ему льстят только из своих выгод, что они его не знают вовсе, что любят его только по его сочинениям. В мыслях своих, казалось Николаю Васильевичу, они сделали из него игрушку, бесхарактерного человека, который вовсе не знал людей, менялся в мыслях и переходил от одного к другому. И вместе с тем придавали ему такие качества, которые явно противоречили такому бесхарактерному человеку. Каждый из них составлял себе свой собственный идеал, им же сочинённый образ и характер, и сражался с собственными сочинениями в полной уверенности, что сражался с Гоголем. Недоразумения доходили до таких оскорбительных подозрений, и притом по таким чувствительным и тонким струнам, о которых даже и не могли подозревать наносившие удары, что вся его и без того больная душа, вся изнылась и исстрадалась до крайней степени. Было тяжело ещё и от того, что оправдываться не было никакой возможности, да и не хотелось оправдываться. Оправдываться было нельзя потому, что слишком много нужно было вразумлять, слишком много раскрывать свою внутреннюю историю. А при мысли о таком труде и самая его мысль приходила в отчаянье, видя перед собой бесконечные страницы. Притом всякое его оправдание было бы ему в обвинение. Оставалось одно – обвинять до времени себя самого, чтобы как-нибудь успокоить общество, а выждав время, когда души противников будут более-менее смягчены, открыть им исподволь настоящее дело. Как же всё оказалось запутано в совершенно простых вещах…

5

Болезнь прогрессировала. Всё чаще Николай Васильевич прибывал в больном и расстроенном состоянии. Временами становилось несколько лучше, временами вновь хуже. Он не мог в полную силу писать и трудиться, малейшая натуга повергала его в болезнь, а что всего хуже – с этим всякий раз соединялась тоска, от которой он не знал, куда бежать. Купания в водах Гастейна или в морской воде в Остенде лишь на время приносили ему облегчение. Подобное холодное лечение бранил он на все четыре стороны, говоря, что кроме каторги самого лечения никакого от него удовольствия, а пользы и на копейку нет. При том там и тут находились охотники до пророчеств, говорившие, что он не в силах будет выдержать всего курса.

Для себя он понял одно: где бы ему ни пробыть лето, но непременно пробыть и проездиться в дорогах; только дорога и переезды казались ему благотворными. А осенью – опять в Рим, где можно встретить начало зимы, а там, Бог даст, – в Иерусалим к говенью и Пасхе. А уже из Иерусалима можно и в Москву податься. Всё это, разумеется, в таком виде, если Бог будет милостив, да повелит прийти в порядок душевным и телесным силам.

Подобное настроение с глубоким оттенком религиозных чувств вводило писателя в некий мистический провал. В его письмах к друзьям становилось всё больше нудных поучений: как себя вести в обществе, что надевать, как и что говорить, о чём писать, а о чём и упоминать не следует. Александру Осиповну Смирнову, ставшую калужской губернаторшей, на правах друга, он просто изводил в письмах покровительственным тоном.

«Ваше влияние в губернии гораздо значительнее, нежели вашего мужа, генерал-губернатора, – писал он ей. – Губернаторша, как бы то ни было – первое лицо в городе. Благодаря нынешнему направлению обезьянства у вас будут брать и заимствовать всё до последней безделицы… Смотрите, чтобы вы всегда были одеты просто, говорите чаще, что теперь и государыня, и двор одеваются слишком просто. Говорите почаще, что вы совершенно считаете за ничто, сделает вам или не сделает кто визита, что принимать это за важное – грех, а выводить из того какие-нибудь заключения – мелко. Как только узнаете, что какая-нибудь из дам захворала, или тоскует, или в несчастье, или просто чтобы ни случилось с ней, приезжайте к ней тот же час. Будьте к ней заботливы и обходительны с ней и, ободривши её, оставляйте её скоро, чтобы обратиться к другой или к ждущему вас благотворительному подвигу. Долго не засиживайтесь, заставляйте лучше желать вашего вторичного посещения; лучше пусть будут чаще ваши приезды для утешения, чем продолжительны… Склоняйте всех, которые хоть сколько-нибудь поумнее, идти по вашим следам и делать в своём кругу то же самое. Убедите их, что пора уже хотя сколько-нибудь понемногу заботиться о душе и среди пустых дел, хотя сколько-нибудь отделять времени на занятия и обязанности важнейшие. Заставьте их также делать визиты, сколько-нибудь благодетельные… Словом, – продолжал своё длинное назидательное письмо Гоголь, – всё вы должны употребить к тому, чтобы вам мало-помалу открылся весь внутренний ход дел в губернии, не только явных, но и тайных. Когда узнаете многие сокровенные пружины, уведаете тогда и то, что многое, по-видимому, ничем не исправимое зло кроткими, тихими, никому не видными путями может быть уничтожено вовсе, прежде чем узнают о существовании его…», – ну, и в том же духе, в том же ключе[8].