Валентина Чемберджи - В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

• Название: В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер
• Автор: Валентина Чемберджи
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-103305-7

Книга филолога и переводчицы Валентины Чемберджи, дочери композиторов Николая Чемберджи и Зары Левиной, представляет собой рассказы о музыкантах, среди которых она выросла и провела большую часть своей жизни.

Жанр рукописи – не мемуары, а скорее наброски к портретам музыкальных деятелей в драматическом контексте истории нашей страны.

На ее страницах появляются не только величайшие композиторы, исполнители и музыкальные критики – от Шостаковича, Прокофьева и Рихтера, но и незаслуженно обреченные на забвение достойные восхищения люди.

Много внимания автор уделяет описанию эпохи, в которую они жили и творили. Часть книги занимают рассказы о родителях автора. Приведены насыщенные событиями начала XX века страницы дневниковых записей и писем Зары Левиной.

---

Я много думала о том, почему мой честнейший папа совсем не разобрался в произошедшем. Вступил в партию. Видимо, роковую роль не только для него, но и для многих его сверстников сыграло взрывоопасное совпадение идеалистического возраста с идеалистическими и на вид красивыми идеями. Конечно, папа горячо верил словам, с рождения верил во все доброе, вычитанное в книгах, и до приезда в Москву не сталкивался с проблемами реальной жизни. И еще: все же музыка была относительно далека от властей – они, как, впрочем, и почти все остальные, ничего в ней не понимали. Власти понимали «слова», а писавшие серьезную музыку, симфоническую или камерную, могли сочинять достаточно свободно, не прибегая к помощи «слов». Им никто не мешал.

Да! Ну а как же Шостакович? Преступных гонений на него я не забываю ни на минуту.

Сокрушительный удар по опере «Катерина Измайлова», знаменитая статья «Сумбур вместо музыки», каких только страшных уничижительных слов не бросали ему и коллеги, и чиновники всех рангов… Но в то же самое время мне совершенно очевидно, что если бы хоть кто-нибудь услышал, что говорил Шостакович во всех своих симфониях, квинтетах, квартетах и других «бессловесных» сочинениях, сгнить бы ему в тюрьме, как… несть им числа. А вот без слов жил всё-таки.

Музыковеды с легким сердцем приписывали ему в самых отчаянных финалах его сочинений «просветление» («просветленный финал»), – это когда разве что не слышен стук забиваемых в крышку гроба гвоздей.

И Шостакович продолжал писать: должен ли гений отвечать в творчестве на современные его жизни события – это трудный вопрос. Особенности личного человеческого склада неразрывно связаны с этим вопросом. Гений мог жить в своём мире, не допуская в него политику. До той поры, впрочем, когда она не становилась войной.

Однако похоже на то, что именно гении так или иначе с сокрушительной силой выражали суть своего времени. И, мне кажется, нет в XX веке ни художника, ни писателя, ни композитора, который бы с такой болью, яростью и полнотой описал все чудовищные страдания, насильственную смерть, уродства, принесенные в мир коммунизмом и фашизмом, как Шостакович. Для кого-то, может быть, это просто трагический гений, но для тех, кто прожил жизнь в нашей стране, Шостакович стал выразителем трагедии нашего народа, его горькой тяжкой доли. Как пишет Анна Ахматова в стихотворении «Музыка», посвященном Д. Д. Шостаковичу: …Она одна со мною говорит, Когда другие подойти боятся, Когда последний друг отвел глаза, Она была со мной в моей могиле…

В Шостаковиче помещаются и Бунин с его «Окаянными днями», и Булгаков, и Платонов, и Зощенко.

Для нашей семьи важно написать, как реагировал на гонения Шостаковича папа.

Однажды, уже в конце 80-х годов, Ира Будашкина, дочь композитора Николая Павловича Будашкина, писавшего музыку для русских народных инструментов, в свое время известного композитора, автора любимых песенных мелодий («И были три свидетеля»…) – одна из немногих оставшихся на своих местах жителей нашего второго подъезда – зашла ко мне и протянула стенограмму Первого съезда советских композиторов.

– Почитай, – сказала Ира, – тут есть речь твоего папы и много еще чего интересного.

Признаюсь, я не без опаски сразу же бросилась искать папину речь и, о, какое я испытала облегчение. Больше всего я боялась, что он присоединится к хору хулителей Шостаковича, – член партии, занимавший уже тогда видное положение, – и в стенограмме, кстати, я нашла немало поразивших меня выступлений, совершенно неожиданных. Но папа оказался молодцом. Победила порядочность. Как подумаешь, к кому можно с полным правом отнести это когда-то вполне неэкзотическое качество, хватит пальцев на одной руке. Так вот папа, не скрывая своей полной растерянности, сказал примерно следующее: да что же это мы, друзья («товарищи», конечно, «товарищи»), вчера только взахлеб хвалили Шостаковича, считали его гением, а сегодня вдруг начали поносить его! Это же просто невозможно, ни в какие ворота не лезет.

Помню свое чувство огромного облегчения. Ведь люди, как мне кажется, вовсе не обязанные подпевать, подпевали. Впрочем, осуждать их – это самое простое, никто не обязан рождаться героем, а время стояло страшное. Одни и в самом деле быстро поверили партии и правительству, но, конечно, были и такие, которые спасали себя, в душе не принимая партийной абракадабры. Скажу, что, несмотря на все помои, которые в «перестройку» модно лить на Тихона Николаевича Хренникова, тогда еще совсем молодого человека, он хоть и осудил «формалистические приёмы», но выступил не оголтело, как многие его старшие соратники, а мягко, с явственно слышащимся глубочайшим уважением к Шостаковичу.

Среди хулителей оказались, к моему удивлению… нет, не стану их называть. Однако, на мой взгляд, это было не так омерзительно, как вещающие сейчас в обстановке полной свободы, в частности свободы от порядочности, нынешние носители идей современной музыки, недостойные мизинца гения. Многие модные нынче представители композиторской профессии обвиняют Шостаковича за вступление в партию, за какие-то вынужденные поступки. И, естественно, не упоминают о действиях Шостаковича, требовавших гражданского мужества, в тех случаях, когда они имели смысл. И Шостакович добивался правды. Но, главное, конечно же, музыка, в которой сказано все, что не под силу ни их дарованию, ни морали.

Но вернусь к папе. Человек бурного общественного темперамента, он со всей страстью и верой наивного человека бросился в самое месиво, варившееся вокруг искусства. Массовое искусство – эта идея увлекла его. Соблазн приобщить к искусству широкие пласты населения в молодые годы оказался очень сильным.

Папа писал наряду с симфоническими сочинениями, не вызывавшими у правителей ни малейшего сочувствия, массовые песни, марши! У него были очень известные марши, и какой-то из них, недавно мной услышанный, показался мне даже как бы народным, без автора. Я очень удивилась, что этот марш написал папа.

Всецело преданный новым идеям, папа активно и бурно участвовал во всех музыкальных мероприятиях, связанных с лозунгом «искусство в массы». Они с мамой выступали (вместе с другими своими коллегами, молодыми композиторами) на заводах, фабриках, вели кружки. Папа со своей любовью пошутить однажды поставил маму в весьма затруднительное положение. Композиторы сидели на сцене в неизменном и неизбежном «президиуме», и пока длились какие-то ура-патриотические речи, папа искусно и незаметно опускал маме (тогда еще не его жене) за шиворот ключи. И когда мама пошла к роялю, они всю дорогу, звякая, падали на пол.

Папа был членом РАПМа, не из активных, а так называемый «попутчик»; дружил с Виктором Белым, Борисом Шехтером и самым, как всегда считали, талантливым и честным создателем песен для рабочих и крестьян – Шурой Давиденко. Так называла его мама. Среди ценнейших фотографий, принадлежащих моей семье, где можно найти самые неожиданные снимки, запечатлевшие, например, папу и Хачатуряна во время работ по упаковке муки (!), или маму на приеме у Хрущева, с выразительным скептическим выражением лица и скептически же сложенными на груди крест-накрест руками, хранится и фотография Шуры Давиденко, красивого, молодого, светлоглазого и светловолосого, с трогательной надписью маме и папе.

Хранится у нас дома и напечатанный на плохой серой бумаге сборник «Музыкальная самодеятельность», № 7, Москва, Музгиз, 1934 г., полностью посвященный памяти рано умершего композитора А. Давиденко, «его творческой и музыкально-общественной деятельности». Как важно прочитать подлинный документ эпохи – только таким образом можно восстановить атмосферу, дух времени. Другой язык, всеобщее умопомрачение. При том, что Александр Давиденко был и в самом деле чистым и талантливым человеком. Посвящая ему прощальные слова, Владимир Георгиевич Фере, тоже житель нашего дома, впоследствии большой специалист по киргизскому фольклору, говорит: «Идейная стойкость и принципиальная непримиримость – эти качества были хорошо известны как друзьям, так и врагам Давиденко. Его отличала всегда непреклонная воля в достижении намеченной цели, исключительная прямолинейность и прямота в суждениях и действиях, сугубо честное отношение к творческой работе своей и других. Некоторые музыкальные обыватели приписывали ему демагогические приемы в спорах. О, как ошибались те, которые осмеливались произносить подобные суждения».

Еще один фрагмент из речи Фере, где он рассказывает об обстоятельствах смерти А. Давиденко. «Он умер, возвратившись с демонстрации в день пролетарского праздника 1 мая, с той демонстрации, которую он безгранично любил, которую никогда не пропускал без участия в ней, с той демонстрации, во многих и многих колоннах которой, без сомнения, звучали в этот день его песни…» В сборнике есть воспоминания А. Суркова, Р. Глиэра, Д. Локшина, М. Чулаки, А. Новикова и др. и, конечно, их все предваряет манифест рапмовского вождя Л. Лебединского: «Композитор масс».