Василий Авенариус - Три венца

• Название: Три венца
• Автор: Василий Авенариус
• Жанр: Повести

«Тяжелые времена переживала земля русская в последние годы царствования Бориса Годунова. В течение всего лета 1601 года шли проливные дожди, не давая вызреть хлебам; в средине же августа, под праздник Успения Богородицы, побило морозом весь хлеб на корню. Прошлогодние запасы дали еще земледельцу прожить впроголодь до весны и засеять поля старым зерном; но за первым недородом последовали два года совсем неурожайные, голодные: лежалое зерно не взошло, а засеять землю-кормилицу сызнова было уже нечем…»

---

– Сказано раз – десять фунтов и пуд, – решительно настаивал на своем Михайле.

– Ну, два фунта и полпуда? Далибуг (ей Богу), себе в убыток.

– Христопродавец окаянный! – крикнул тут слышавший весь торг казак и схватил торгаша за шиворот. – Дашь ты ему чего нужно, али нет?

– Дам, все дам! Нехай будет так… Пусти меня только, пане полковнику!

– Не пан я и не полковник, а, слава Богу, казак запорожский! – сказал казак, выпуская его на волю. – Чего стоишь еще, ну? Беги за хлебом и порохом, да живо, чоловиче!

– Сейчас, мосьпане, сейчас… А что, Михайлушка: ведь это же все за одну твою турицу?

– Ну да, – ответил тот, недоумевая.

– А за туренка что?

– Да ведь я же дарю его твоей Рахили.

– Ото подарок! А кормить кто его буде?

– Ах, тателе!.. – вмешалась дочь. Михайло презрительно повел плечом.

– Я, пожалуй, буду носить тебе за него дичину, – сказал он, – только, повторяю, чтобы на нем волоска никто не тронул.

– И ладно! И милый человек! Каждую неделю – по туру либо медведю.

– Что принесу, то и ладно.

– Уй! Этого же никак не можно! Ну, скажем, каждые две недели; хорошо?

– Да что ты, жиде, в кабалу его к себе, что ли взял? – грозно прикрикнул на еврея запорожец и с таким выразительным жестом протянул снова руку к его шее, что тот присел к самому полу и юлой юркнул в корчму.

– Гевалт! Криминал! Не смей меня и пальцем тронуть! В трибунал тебя представлю…

– Что?! Ты еще грозиться? Погоди у меня! Сейчас с тобой по-свойски расправлюсь.

Лихой казак ворвался в корчму следом за беглецом, который укрылся уже за своей стойкой.

– Гвоздь на стене есть; не найдется ли где веревочки?

– Пане региментарь! – приосанясь, не без достоинства воззвал тут Иосель Мойшельсон, и только смертная бледность лица и обрывающийся голос выдавали его внутреннюю тревогу. – Я – бедный старик… жить мне и так не долго… Но без меня дочка совсем сиротой станет… Помыслите, что учил сам Христос ваш…

– Ага! Теперь, небось, и про Христа вспомнил!

– Полно же, Данило! За мухой с обухом, за комаром с топором! – послышался тут от окошка благодушный оклик по-русски. – Давеча, знай, во всю глотку зевал, а теперь вон как развоевался!

Данило опустил приподнятый кулак и с усмешкой оглянулся…

Глава третья В погоне за племянницей

У окна, в переднем углу, за столом, уставленным разной снедью, сидел дородный мужчина лет под пятьдесят с окладистой бородой, с жирно намасленными волосами, остриженными по-русски в кружок и с срединным пробором. Дорожный охабень купеческого покроя был широко отворочен на груди; выхоленное круглое брюшко, упитываемое теперь вновь, просило простора. Вся фигура его, а того более еще его русская речь, его чистый московский говор обличали в нем коренного русака.

– Садись, что ли, – продолжал купец, указывая на лавку около себя. – Натешился и полно.

– Без острастки, братику, с этим народцем никак Нельзя, – по-русски же отозвался Данило. – И то, право, хотел еще галушек поесть, а теперича в рот куска бы не взял: печенку разбередил мне, бисов сын!

– Ничего, милый, садись, говорят тебе: киселем брюха не испортишь. А где же этот молодчик-то, Михайлой звать, что ли? – продолжал купец, обертываясь к выходной двери. – А, здорово, добрый молодец! Жалко: по-нашему, по-русски, чай, не говоришь тоже?

Стоявший в дверях Михайло нерешительно подошел ближе.

– Говорю… Я сам тоже русский.

– Русский! Слава Тебе, Господи! Раз-то хоть опять со своим братом, русским человеком, душу отведешь! Прошу к нашему шалашу, гость будешь.

– Спасибо, почтенный.

Осенясь крестом, Михайло подсел также к столу.

– Слышал я, братец, отсюда в окошко, слышал, как это ты им про свалку свою с турицей сказывал, – говорил проезжий, с удовольствием оглядывая статную фигуру молодого полещука. – Хоть сам-то я по-здешнему, по-хохлацкому, говорить не горазд, а понимать понимаю. Отличился, брат, надо признать. Сам я, скажу прямо, ни в жизнь не посмел бы тягаться с этаким чудищем, наутек бы пошел. А, да вот и тот самый бычок никак?

Рахиль втащила в это время туренка в корчму.

– Ишь ты, какой ядреный! – восхищался купец. – А что, друг, не предоставишь ли его мне, а?

– Я отдал его уже вон хозяйской дочке.

– Уступи-ка мне его, красавица! – на ломаном малорусском языке обратился к ней гость. – Не знаешь, как удружишь.

– Нет, ни за что! – наотрез отказала молодая еврейка, прижимая к себе туренка.

– Купи, так уступим, – отозвался с другого конца корчмы хозяин.

– За ценой мы не постоим. Что возьмешь за него?

– Но я же не отдам его, татэле! – запротестовала Рахиль.

Жадный содержатель корчмы разразился в ответ целым потоком еврейской брани. Купец только рукой отмахнулся и обратился опять к полещуку:

– А что, добрый молодец, имя-то тебе ведь Михайло?

– Михайло.

– А по отечеству как величать?

– Андреич.

– Михайло Андреич? Так-с. Из каких будешь? Пользуясь тем, что рот у него был набит съестным.

Михайло не торопился с ответом. Сделав из кружки глубокий глоток, он откашлянулся и затем уже ответил:

– Я тут не издалеча: из-под Новограда-Северского.

– Из-под Северского? Да ведь и я тамошний! То-то мне из лица ты с места знаком будто показался. Постой, постой, на кого это ты схож?.. Дай Бог памяти… Да нет, то боярин и князь родовитый. А ты, молодец, ведь не княжеского рода?

– Я – крестьянский сын, – поспешил уверить любопытного опрашиваемый, однако отворотил лицо от окошка, откуда падал на него слишком яркий свет. – Наша деревенька маленькая; ее и в Северском редко кто знает: Березайкой называется.

– Березайкой? Не слыхал что-то. А сюда-то, на Волынь, тебя как занесло? Не от голода ли тоже, от нужды горькой в темный бор бежал?

– От голода, точно, от голодной смерти.

– И дома у себя никого родных не оставил?

– Никого.

– Все от голода же перемерли?

– Все: и родители, и сестра, и два братика.

– Так, милый, так. Много нонече по белу свету вашего голодного брата мыкается. Прогневили мы, знать, Господа. Грехи наши тяжкие! Ешь, сердечный, кушай во здравие – не обедняешь. А чтоб и тебе тоже знать, с кем хлеб-соль ведешь, и сам скажусь тебе. В Северске бываючи, про купца Биркина, чай, слышал?

– Как не слыхать!

– Еще бы нет! Всякий мальчонка уличный тебе пальцем дом Биркина, Степана Маркича, укажет. Ну, этот Биркин, значит, мы самые и есть. Не богатеи какие, а живем в добром достатке, жаловаться не можем. Родом-то из Белокаменной; после отца нас четверо братьев осталось: Иван, Андрей, я – Степан, да Гордей. Но там, в Москве, вместе нам тесно стало. Старший-то, Иван, само собою, отцовскую торговлю принял и один на месте засел. Мы же, прочие, как выделил нас, рассеялись по матушке-Руси, основались кто где: Андрей – в Нижнем; я – в Северском; а меньшой-то, Гордей, сюда, за рубеж, к хохлам перевалил, с ярмарки на ярмарку кочевал да деньгу зашибал, Господь упокой его душу!

Купец Биркин троекратно перекрестился.

– Так его уж и на свете нет? – спросил Михайло. – А я так думал: не к братцу ли ты, Степан Маркич, сюда погостить собрался?

– Нет, самого его не довелось уже увидеть! – со вздохом отвечал Степан Маркович. – И навряд бы удосужился: своих дел – не оберешься. Да вот дочка-то после него, невеста, одна-одинехонька осталась, и именьица изрядная толика. Как бы ни было, а все по плоти племянницей мне доводится. Хошь не хошь, а пустился в путь. И бычка-то этого самого для нее торгую: надо ж девоньке гостинец привезти.

– Так она у вас, знать, охотница до мелкого зверья?

– Уж такая ли охотница, и – Боже мой! Сызмальства еще, увидит, случится, в окно, как уличные ребятки кошку, собаку мучат, – пошлет сейчас силой отнять, к себе принести; обмоет, вычешет, накормит – ну, что твою куколку алибо ребенка; нянчится, возится; смеху-то, балованья-то! Такая шальная, право.

– Золотое, значит, сердце.

– Да уж там понимай как знаешь. Было б хошь серебряное, да в голове-то только меньше этой девичьей дури, сумятицы неразборной. Ведь по ее милости же вот которую неделю уже без толку кружусь, по чужим людям маюсь. И когда еще отыщу ее – одному Богу в небе известно.

– Да ты, Степан Маркыч, не знаешь разве, где она, где жил напоследок брат твой?

– Как не знать: дом то у него на Украине, в Лубнах.

– В Лубнах! Да ведь то будет еще подалей Киева?

– Куда подалей! Плутал я, братец ты мой, плутал; а тут еще непогодь, бездорожье великое: насилу добрался.

– Так, выходит, ты был уже там?

– Был-то, был, но племянницы уже не застал.

– Как не застал.

– Да уж – ау!

– Убежала?

– Нет, милый, храни Господь, такой порухи чести нашей она не сотворила б: честного, богобоязненного купецкого роду. Не уходом ушла, а, как по весне все равно птенчик, из гнездышка упорхнула. Не хотел я про эти дрязги наши по свету трезвонить, да так уж к слову молвилось; ведь ты, молодец, дальше не перескажешь?