Авенир Вайнштейн - В поисках веселого Ганса

• Название: В поисках веселого Ганса
• Автор: Авенир Вайнштейн
• Жанр: Короткие истории

Авенира Вайнштейна называют человеком-эпохой белорусского джаза: он – солист-кларнетист, композитор, аранжировщик, организатор в столице Республики Беларусь городе Минске «АВЕНИР-бэнда – В джазе только дедушки», автор стихов, прозы и в прошлом – фотожурналист. Между прочим, именно фоторепортажем Авенира Вайнштейна открывался в 1967 году первый номер газеты «Вечерний Минск», в которой он проработал более 30 лет. Автор нескольких книг стихов и прозы, множества публикаций в СМИ на тему музыкального и театрального искусства, преподаватель музыки, радиожурналист Авенир Вайнштейн продолжает творческую работу: пишет песни для детей, симфоническую музыку, стихи и прозу. Вот уже семь лет живет в Германии – в городе Киль.

Светлана Босенко, журналист

---

– Ты станешь хорошим музыкантом. В военной школе, где ты овладеешь искусством игры на кларнете, замечательные педагоги, среди них и мои давние коллеги и друзья. Наслышан я о твоих успехах. После школы тебе надо будет поступать в Институт военных дирижеров.

Обязательно. Правда, Циленька? – Он взял маму за плечо, посмотрел ласково ей в глаза. – Ты же мечтаешь, чтоб Алинька вошел в большую музыку? И не беда, что он сейчас не с тобой, а в казарме – он постигает Великое Искусство, все дороги ему будут открыты, – добавил дядя с пафосом. – И пусть его воспитывает Родина, армия. Тебе одной тяжело сейчас растить двоих, хорошо, что твой старший – фронтовик – вернулся с войны и учится в Институте стали. После института – тоже тебе опора. Трое сыновей! Об этом так мечтал твой Миша…

– Не дождался радости – год как схоронили… – вздохнула женщина.

Революция для скрипки и фортепиано

«Музыка удваивает, утраивает силы армии».

(А. В. Суворов)

Та весна была хлябной, бурной и стремительной. Поезд шел с большими задержками на станциях, со «штурмами» безбилетников и криками охрипших проводников: мешочники и многодетные матери умоляли пустить их хоть в тамбур, хоть на крышу. Железнодорожная милиция стаскивала людей с буферов и крыш вагонов…

Арон волновался, усаживая сестру в вагон того состава на Украину: «Ты береги себя в пути, мало ли что может случиться, как приедешь домой, сразу напиши открыточку мне в Питер». Дорога была неспокойной. Ширились слухи о каких-то белогвардейских отрядах, о бандах, вовсю уже разрозненно шнырявших по Украине. И как раз где-то под Бахмачем такая банда, то ли Шкуро, то ли Зеленого, с дикими криками и визгом налетела на состав. Пассажиров грабили, вышвыривали из вагонов. В панике и неразберихе, захватив пожитки, люди бросались наутек – подальше от того злосчастного состава. Их догоняли, били плетьми, шашками плашмя. Крики, плач, бабий вой, стрельба и бандитский гогот перекрывали тревожные гудки паровоза, пока несколько пьяных налетчиков не выволокли машиниста паровоза из кабины. Мама видела, как он лежал в крови у ступенек, обдуваемый шипящим паром.

– Пойдем, пойдем, бежим! Скорей! Сюда! Дай руку! Со мной! – кричала маме какая-то дивчина в хохляцкой хусточке и расшитой рубашке.

Девушка-попутчица, родом из этих краев, знала, куда бежать: за станционными постройками была дорожка, ведущая в небольшое сельцо, где жила ее – Маши – тетушка. Туда они и летели без оглядки, задыхаясь и спотыкаясь. Но за ними гнались. Дворами и тропинками, известными Маше с малолетства, попали они в одну хату и замкнули дверь на засов. Притаились за старым комодом.

– Ты, Циля, дай-ка твое личико. – И Маша, зачерпнув золы из поддувала русской печки, ловко вымазала нежное девичье лицо. – Тихо-тихо, красотка, нехай будешь старушкой. Я тэж зроблю. – И вымазалась сажей.

В дверь уже ломились.

Дюжий казак ворвался в хату. Циля в панике кружила по комнате.

– Не бегай, убью! – Сбил ее на кровать.

– Не тронь, не тронь! – кричала она, протягивая молодому бандиту золотую цепочку и обручальное колечко – подарок жениха.

– Давай, давай! Все давай! – Навалился на девушку, потный, разящий сивухой, – Ишь, красавица, старухой, намалявалась, молодка!

Вдруг страшная сила оторвала насильника и отшвырнула его к стенке. Ворвавшийся в хату красноармеец схватил бандита за горло, заорал в ярости: «Выходи, сволочь!»

Вытолкнул его пистолетом во двор, где уже разоружали пойманных бандитов. «Красные» уже разводили разгоряченных лошадей по коновязям.

– Всех под ревтрибунал! Судить будем! Именем Революции! – объявил комиссар перед толпой плененных беляков.

Допросы проводили в избе.

– Заходи, – сказал красноармеец Циле. Она увидела среди пленных и того красавца-казака, который не успел поиздеваться над ней. – Смотри, кто из этих насильничал?

– В комиссаре она узнала своего старшего брата Бориса, он воевал в Первой конной Буденного. – Кто, кто из этих? – повторил комиссар. В портупее, с саблей на боку и наганом в кобуре он выглядел живописно и сурово. – Этот?

– Нет.

– Этот?

– Нет, – ни на кого не показала – ей стало жаль молодого красавца-бандита. Циля опустила глаза…

Отца все родные и друзья звали Мишей. Хотя он по паспорту Давид. Может, это оттого, как мне объясняли старшие родственники, что в те далекие времена евреям давали при рождении два-три имени при одном отчестве. Из религиозных соображений. Так я понял. Если болен Сема, его защитит второе имя. Потому что тот же Сема – он еще и Гирш. Дай Бог им благополучия на Небесах, этим древним еврейским мудрецам!

Поэтому я до сих пор в восхищенном недоумении от имен моих дядьев и теть – родных братьев и сестер моего отца Давида; у одного имя и отчество Марк Григорьевич, а папа, то есть мой дедушка, в честь которого я ношу его имя, был Авенир, у другого – Абрам Иосифович при том же отце Авенире, у одной тети – Эсфирь Абрамовна, у другой – Раиса Абрамовна. Почему не Авнеровна или Авенировна? Вопрос.

Я не смог его никому из старших задать лично – стеснялся. Был мал. Глуп. И ассимилирован, в те годы не осознавал себя евреем. Жил в казармах по военным советским законам. Мне не давали забыть, что я жид. А стал повзрослей, слышал о себе: «Хороший парень, хотя и еврей».

Такой вот экскурс в национальное прошлое… Национальное-то понятно, а прошлое? Оно и есть прошлое… Оно в нас.

Шел, летел разрываемый кровавыми бурями 22-й год – Гражданская война. А любовь времени не выбирает. Общие интересы в музыке, объединяющий обоих талант и молодая жажда деятельности укрепила любовь молодых: Михаила и Цили. Они поженились. Расписались в Харькове аккурат в 22-м году, о чем я с радостью узнал года четыре назад, получив из архива Украины свидетельство о браке моих родителей. Держал в руке бесценный документ. Дохнуло родным и теплым, хотелось смеяться и реветь! Слезы сжимали горло: почему, почему мы в юные лета свои мало, ничтожно мало знали о самых родных и дорогих людях, почему разметали нас по земле страшные события в только открывающемся для нас, детей, мире, в котором для нас сразу же не стало ни Дома, ни Семьи, ни Уюта, ни Традиций.

Ни запахов детской кроватки, ни разноцветья игрушек и книжек – ничего, кроме воя сирен, крестов прожекторов в небе, гавкающих залпов зенитных орудий, свиста бомб!

…Михаил и Циля разъезжали по воинским частям и бригадам, выступая перед красноармейцами. Получали за свой артистический труд на благо Революции буханку хлеба в качестве солидного гонорара. В Советской России свирепствовал голод.

Вот так для Миши и Цили продолжалась Революция для скрипки и фортепиано…

Старший брат

– Мама, не плачь. Не пла-а-ачь, мама! Ну не пла-а-ачь! – четырехлетний Санька и сам готов расплакаться. В маминых руках дрожит нетерпеливо и радостно вскрытый фронтовой треугольник. Почти два месяца она изводилась в ожидании весточки с фронта.

Алька, хоть уже и второклассник, не может прочесть прыгающие неровные строчки незнакомого почерка. «Не волнуйтесь, мама, братишки, не волнуйтесь, – вслух читает мама эти долгожданные строчки. – Я в госпитале, ранение легкое, скоро к своим, в часть. Целую – ваш сын и брат».

– Боже мой, что с тобой, сынок? – причитает она. Ранен, но не так уж легко: кого-то попросил написать, сам-то не смог, диктовал кому-то…

Держа у груди заплаканный драгоценный листок, прижав к себе среднего – Альку, гладя по голове младшенького, устремив перед собой взгляд, мама говорит тихо, покачиваясь в такт словам, обретшим самый главный смысл, самую главную надежду ее ожиданий и волнений: «Жив, жив, жив. Слава Богу, жив наш Изенька»…

Втроем они, прижавшись друг к другу, долго сидят, пока незаметно в комнату не вползают сумерки. Мама и ее двое сыновей словно олицетворяют Терпение и Надежду… Мама зажигает керосинку с лопнувшим стеклом. Стелет всем на ночь, но они долго не могут уснуть; какое-то возбуждение нервным разрядом пронизало всех.

– Вот, сыночки, здесь наша семья. Не вся: папа и старший ваш братик на войне. – Голос мамы дрожит. – А папка до войны мечтал, – нотки радости звучат в мамином голосе.

– Знаешь, Мусенька, – говорил он, – так хорошо, что у нас трое сыновей. Представь себе: они вырастут, у каждого будет своя семья, а мы, старенькие, будем каждую неделю гостить у них по очереди. Постучимся к старшему: «Принимай, старшенький, гостей!» И навстречу выбегут мал мала меньше карапузы-внуки! Я им буду играть на скрипке и рисовать домики и лошадок. На следующей неделе пойдем к среднему: «Принимай, средненький, гостей!» И навстречу выбегут трое мальчишек, таких же, как у нас с тобой, Мусенька. На третью неделю постучимся к самому младшенькому: «Принимай, Санечка, гостей!..