Олег Смыслов - Окопная правда войны. О чем принято молчать

• Название: Окопная правда войны. О чем принято молчать
• Автор: Олег Смыслов
• Жанр: Военное

«Война – это живая, человеческая поступь навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это человеческая кровь на снегу… Это брошенные до весны солдатские трупы… Это постоянный голод, когда до солдата в роту доходит вместо пищи подсоленная водица, замешанная на горсти муки, в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах, когда ото льда и изморози застывает живое вещество в позвонках. Это нечеловеческие условия… на передовой, под градом осколков и пуль. Война – это как раз то, о чем не говорят, потому что не знают…» Эти слова участника тяжелейших боев на Калининском фронте в 1941–1943 гг. гвардии капитана А. Шумилина могут стать эпиграфом к книге О. Смыслова, рассказывающей о той правде прошедшей войны, о которой и до сих пор молчат историки, журналисты и писатели.

Книга выходила ранее в другой серии.

---

Попали в Ельню, которая семь раз переходила от русских к немцам и наоборот. Вот там, на Смоленском фронте, я и увидел, как предавали нас, солдат, советские генералы. Начиная с Власова. Они бросали командные пункты, стреляли друг в друга… Творилось Бог знает что».

Под Ворошиловградом в 1942 г. Михаил Иванович был тяжело ранен в ногу. Уже в госпитале началась гангрена, и Пуговкина стали готовить к ампутации. Три сложнейших операции полевого хирурга – и всего лишь шрам через всю ногу на всю оставшуюся жизнь.

Затем несколько месяцев в эвакогоспиталях Грозного, Тбилиси, где рана зарастала вполне естественным путем. Но дальше еще страшнее: «Когда немецкие войска подходили к Кавказу, мне, как и другим раненым, выдали документы и отпустили домой на амбулаторное лечение. Но добирался до Москвы я целый месяц. На пароход “Ворошилов”, плывущий через Каспийское море, в первую очередь сажали летчиков, а мы, триста человек раненых, ждали своей очереди погрузки. И тут я собственными глазами увидел, как офицеры, вместо своих жен и детей, грузили на борт большие сундуки, баулы и картины. Естественно, все взбунтовались – стали самовольно, не дожидаясь очереди, штурмовать пароход. Не разбирали никого: свой, чужой… В ход уже пошли ножи, пистолеты и даже гранаты. Каким образом я оказался на пароходе – до сих пор страшно вспоминать. Ведь столько тогда человек погибли в этой чудовищной давке…»

Однако зацепило и Михаила Ивановича. Осколок гранаты, брошенный кем-то из толпы, попал ему в щеку.

«Лицо сильно распухло, один глаз не открывался, и даже медсестры эшелона, направляющегося в Москву, шарахались при виде искалеченного солдата».

В июле 1942 г. М.И. Пуговкина уволили в запас по болезни. Казалось бы, стрелок, а затем разведчик войсковой разведки 1147-го стрелкового полка войну отвоевал.

В 1943 г. с палочкой Михаил Иванович пришел в Московский драматический театр, где ему дали главную роль в спектакле «Москвичка». Но в августе 1944 г. его снова мобилизовали в армию и направили для учебы в Горьковское танковое училище. Там и застала Пуговкина Победа!

* * *

Известный в России и за рубежом русский писатель и философ Александр Александрович Зиновьев войну застал во время прохождения срочной службы сержантом танкового полка. В своей, на мой взгляд, выдающейся книге «Русская судьба, исповедь отщепенца» он пишет: «Наше бегство перешло в отступление с боями – приходилось как-то обороняться. Ожидалась атака немецких автоматчиков. Наше сильно поредевшее подразделение было не способно долго обороняться. Было приказано отступать, оставив прикрытие.

А.А. Зиновьев

Несколько человек вызвались добровольцами, я – в их числе. Мы, оставшиеся прикрывать отступление части, приготовились сражаться до последнего патрона и достойно умереть. Это не слова, а вполне искреннее решение. Я заметил, что активная готовность умереть снижает страх смерти и даже совсем заглушает его. Мне не было страшно умереть, будучи беззащитным и не имея возможности наносить удар врагу. Это мое состояние идти навстречу смерти было лишь продолжением и развитием моего детского стремления преодолевать страх, идя навстречу источнику страха. Скоро показались немцы. Мы начали стрелять. И они открыли стрельбу. Мне не раз приходилось читать описания психологического состояния людей в первых боях. Может быть, в этих описаниях была доля истины. Но со мной, так же как и с моими товарищами, ничего подобного не было. Мы начали стрелять так, как будто были старыми солдатами, привыкшими убивать. И дело было не только в том, что враги были на расстоянии, мы не видели их лиц и не знали, в кого именно мы попадем. Потом мне пришлось участвовать в уничтожении группы немецких автоматчиков, оторвавшихся от своей части. Два немца залегли около будки высокого напряжения. Я и еще один солдат встали во весь рост и пошли на них с винтовками. Они не стреляли, может быть, растерялись от неожиданности. Мы прикололи их штыками. Произошло это так быстро, что мы просто не имели времени испытать все те психологические перемены, которые так подробно и вроде бы со знанием дела описывали писатели.

В этой операции я был ранен в плечо. Ранение оказалось не опасным. Но плечо распухло.

Я долго не мог двигать рукой. Ни о каком госпитале и думать было нечего. Некому было даже перевязать плечо. Я был горд тем, что был по-настоящему ранен. И был рад, что уцелел. (…) После сдачи Орши мы отступали в направлении к Москве. Я тогда установил для себя, что война – это пять процентов сражения и на девяносто пять процентов – всякого рода передвижения и работы. А из пяти процентов сражений противника в лицо видит лишь ничтожная часть воюющих. Большинство солдат погибали, ни разу не увидев врага, а многие – даже не сделали ни одного выстрела. (…) Конечно, война не была развлечением. Были все те ужасы, о которых писали бесчисленные авторы и которые показывались в бесчисленных фильмах. Я их видел и переживал так же, как и другие. Кое-что досталось и мне самому. Я не могу добавить к тому, что уже сказано на эту тему, ничего нового. Кроме того, мое сознание всегда было ориентировано так, что все очевидные ужасы проходили мимо меня стороной. Я видел в происходящем то, на что не обращали внимания другие, а именно нелепость, уродливость и вместе с тем чудовищную заурядность происходящего».

* * *

Народный артист России Георгий Александрович Юматов в 1941 г. поступил в Московскую объединенную школу ВМФ. Ему было пятнадцать. Со школьных лет москвич Юматов мечтал стать моряком, достаточно серьезно занимался спортом. И вот он в школе юнг, где сотни мальчишек с великим удовольствием постигали азы армейской службы в напряженной учебе, учебных вахтах, нарядах и караулах.

Среди морских специальностей Георгий Александрович выбрал специальность сигнальщика. И не только потому, что курс обучения там был короче.

«Я пошел в сигнальщики не случайно, – рассказывал он своему однокашнику, – мне казалось, что их работа на корабле – одна из самых важных. Сигнальщик – глаза и уши командира, и даже когда от пуль и снарядов не было спасения, стоял на мостике, ты должен видеть все на море и на суше…»

Георгий Александрович буквально рвался на фронт. Куда попал уже в 1942 г. шестнадцатилетним юнгой. Был рулевым-сигнальщиком на бронекатерах Азовской, а затем и Дунайской флотилий. Участвовал в Малоземельском, Евпаторийском десантах, в штурме Измаила, во взятии Будапешта, Бухареста и Вены.

Неоднократно раненный и контуженный, он был точно заговоренный. В одном бою их корабельная собака, испугавшись обстрела, прыгнула за борт. Георгий бросился за ней. В это время его торпедный катер разнесло снарядом в щепки. И он остался жив.

Была в военной биографии великого артиста-самородка и рукопашная за Венский мост, где погибли более 2000 моряков-десантников. При этом Георгий Александрович ни разу не сошел на берег, не побывал в госпитале, предпочитая лечиться на кораблях.

Медаль Ушакова, которой он был награжден 25 ноября 1944 г. Приказом по Керченской бригаде кораблей за № 05, стала самой значимой для него наградой из всех заслуженных на фронте.

Демобилизовавшись в июле 1945 г., матрос Юматов совершенно при фантастических обстоятельствах стал актером. И в 1949 г. служил в Государственном театре киноактера.

* * *

Булат Шалвович Окуджава ушел на фронт семнадцатилетним добровольцем в апреле 1942 г. В Кахетии, где базировался 10-й отдельный запасной минометный дивизион, таких, как он, мальчишек встретили неприветливо. Они ходили в своем домашнем, не принимали присягу, потому что не было обмундирования. «А потом нам выдали шапки альпийских стрелков, и мы, обносившиеся, босиком, в этих альпийских широкополых шляпах, запевая и ударяя босыми ногами в грязь, ходили строем, – рассказывал Булат Шалвович. – Однажды нас вдруг подняли. Повезли в баню и после помывки выдали новую форму. Привезли нас, чистеньких, в Дом офицеров в Тбилиси».

Правда, после многочасового митинга и художественной самодеятельности Окуджаву и его товарищей отправили не на фронт, а под Тбилиси. Он вспоминал: «Там мы изучали искусство пользования ручной гранатой. Раздали гранаты и предупредили, что если сунуть неудачно капсулу внутрь, то тут же взрыв, и все. Гранаты заставляли на пояс прицепить, капсулы отдельно, и с этим добром велели лечь спать. Мы ложились медленно, стараясь не дышать. Ночь была страшная. Полный ужас. Утром смотрим: стоят новенькие американские “студебеккеры”, наши минометы прицеплены к ним. По машинам! Скорее, скорее. Эшелоны стоят. Погрузка. Начинаем грузить каждый свой миномет». А дальше фронтовые скитания: «Это была отдельная минометная батарея, которая придавалась разным частям. Вот мы едем-едем, нас должны придать такому-то полку. Приезжаем, оказывается там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потом нас отправляют в другое место. Опять эшелон, опять придают какому-то полку. Придали, оказывается у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что давал, все в общий мешок приносили. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом один отворачивался: “Кому?” – “Тому”. Так раздавали. И командиры питались, и мы.