Алексей Гатапов - Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя

• Название: Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя
• Автор: Алексей Гатапов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-102792-6

Юный Тэмуджин потерял отца и познал жестокость и несправедливость мира еще в раннем детстве. Однако огромная сила воли, крепость духа и врожденная непокорность позволили мальчику преодолеть трудности, выжить и завоевать уважение соплеменников. Алексей Гатапов пишет о том, как ребенок превращается в мужчину, и это совсем не простая история взросления, ведь в романе реконструируется детство Тэмуджина, будущего Великого Хана – Сотрясателя вселенной. Легендарный Чингисхан, грозный завоеватель, жестокий и властный правитель, основатель Монгольской империи, здесь показан с непривычной стороны: как живой человек, которого окружают родные и незнакомцы, друзья и враги. В романе подробно воссоздан быт древних монголов, их речь и обычаи. Читатель почувствует свежий степной ветер, услышит топот быстрых копыт и ощутит, как мир затаил дыхание в ожидании скорых потрясений.

---

– Как у тебя тут, Сорхон? – спросил Есугей, продолжая смотреть вперед.

– С позавчерашнего полудня, как вы уехали, двадцать восемь голов объездили, – тот, пригнувшись в седле и выглядывая из-за Тэмуджина, почтительно смотрел на хозяина. – Сейчас они все под седлом. С рассветом я на них отправил парней в дневной переход до большого озера, пусть привыкают к узде.

– Есть там на что посмотреть?

– Один белый иноходец хорош, думаю, вам он подойдет. Два рысака неплохие, да один черный есть, с белой метой на лбу, ладный собой, еще посмотреть надо.

Тэмуджин искоса взглядывал на табунщика, на его уже немолодое, в ранних морщинах и рубцах, обветренное лицо. Верхняя губа его слева была рассечена застарелым шрамом до ноздри, на правой скуле, туго обтянутой смуглой кожей, краснел другой, недавно затянувшийся шрам. Крепко натягивая поводья, придерживая своего беспокойного, напористо рвущегося вперед коня, он внимательно разглядывал жеребца Тэмуджина.

– Кажется, этот конь был в табуне у моего отца, – уверенно сказал он.

– У тебя хорошая память, – улыбнулся Есугей. – Семь лет назад ваши табунщики объездили его для меня.

– Это было в год, когда мы вернулись из кереитского похода, – подтвердил Сорхон. – И объездил его я.

– Это правда? – спросил Есугей. – Ты не путаешь?

– Вот этот знак остался на мне с того случая, – Сорхон притронулся к своей рассеченной губе. – Я упал с него, он лягнул, да чуть промахнулся, а то бы я тогда, живым вернувшись с войны, дома погиб от конского копыта. Все монголы смеялись бы надо мной… – Сорхон, вдруг сбросив с себя всю почтительность, с которой он встречал хозяина, залился раскатистым, беззаботным смехом.

– Потому и запомнился этот конь? – спросил Есугей.

– Нет, коней я всегда запоминаю. Человека или другой скот с годами могу забыть, а коня никогда.

– Ваш род с седьмого колена жил при табунах, – сказал Есугей. – Коней своих лучше чем соплеменников знаете.

Польщенный похвалой нойона Сорхон промолчал, гордо поправляя на голове войлочную шапку.

– Поесть что-нибудь найдется? – спросил Есугей. – Покорми нас.

– Овцу зарезать?

– Овцу зарежь к вечеру. Сейчас дела ждут.

– Ну, тогда арса.

– Давай арсу. Что еще нужно мужчине в походе, верно? – Есугей оглянулся на примолкших сыновей.

Смущенные тем, что отец спрашивает их мнение при чужих, те сдержанно покивали.

В неухоженной юрте, заваленной по стенам кучами конской сбруи, большими мотками волосяных веревок, с острым запахом лошадиного пота, пыльного войлока и еще чего-то пресного, они наскоро утолили голод. Облизав деревянные чаши из березового нароста, сложили их на широком камне у стены и вслед за отцом вышли на свет.

Сорхон стоял у недавно вкопанной коновязи, обложенной свежей еще землей, широко расставив ноги и держа руки за спиной. Властным, слегка надтреснутым от частого крика, как у всех табунщиков, голосом он отдавал свои повеления. Юноши, не слезая с лошадей, почтительно выслушивали его, кланялись и шагом отъезжали в сторону. И лишь удалившись на приличное расстояние, с криками пускали коней бешеным галопом, уносясь по склонам холмов прочь.

Есугей окликнул Сорхона. Тэмуджин видел, как у того, когда он обернулся, строгое и неприступное лицо мгновенно изменилось, став таким же почтительным и скромным, как у тех юношей, которые выслушивали его приказы. «Здесь все боятся Сорхона, а он боится отца», – подумал он.

– Этих троих парней я на семь дней отдаю тебе, – сказал Есугей. – Давай им кнута столько же, сколько даешь другим. Сейчас же пристрой их к делу, а потом мы с тобой подумаем, куда отогнать объезженных коней.

Тэмуджину досталось присматривать за свободными от объездки лошадьми. Восьмерых иноходцев, высоких и стройных, решили не отдавать хамниганам, поэтому их отделили и держали в сторонке.

– Не подпускай их к табуну, не давай смешиваться, – говорил ему напоследок Сорхон. – Вон того белого жеребца опасайся. С норовом конь, может и наброситься. Возьми в руку ургу, тогда он побоится нападать. Днем, как табун придет с водопоя, гони их к реке. Все понял?

– Да.

– Возьми ургу, – повторил Сорхон, отъезжая, и рысью направился к юрте, где поджидал его Есугей.

В помощники Тэмуджину дали одного худотелого, из одних костей под темной кожей, паренька лет десяти-одиннадцати. Тонкогубый, какими бывают, как знал Тэмуджин, люди с коварством в мыслях, в грязной латаной рубахе, надетой почему-то наизнанку, тот сразу не понравился ему. Маленькая голова со шмыгающими бусинками глаз, с которой сзади свисали плохо собранные жиденькие пряди волос, делала его похожим на крысенка, попавшего под ливень. Сидя на невзрачной каурой лошади без седла, он беспрестанно озирался во все стороны, подобно сороке, севшей на одинокий кустик. Увидев стебелек судуна или мангира, он воровато оглядывался вокруг, будто собирался украсть, торопливо спрыгивал на землю и выкапывал корешок. Уже на коне он, еле очистив, съедал свою добычу. Тэмуджин неприязненно присматривался к нему.

– Ты что, голодный? – наконец, не выдержав, спросил он, оглядывая его с головы до ног. – Плохая скотина сколько ни ест, хорошего тела не наберет, так же, видно, и ты, жуешь без передышки, а худой, как годовалый теленок в весеннюю бескормицу.

– Ем, пока есть время, а потом, может, некогда будет, – рассудительно ответил тот. – Вот пошлют что-нибудь делать, так хоть живот будет не пустой. Вчера целый день волосяные веревки на арканы плел, аж ладони опухли, – парень протянул к нему обе руки с кровавыми ссадинами на ладонях. – Ни отойти не мог, ни перекусить чего-нибудь. Со всех сторон орут: быстрее давай, быстрее, а куда быстрее, две руки у меня, а не двенадцать.

– Вас что здесь, не кормят, что ли?

– Кормят, да что это, вечером наешься баранины, будто насытился, а с утра до конца работы семь раз проголодаешься.

– Ну, тогда сядь на одном месте и наедайся, сколько влезет, что ты, как дурная птица, то вверх, то вниз слетаешь.

– Сидеть нельзя, – сказал парень, снисходительно улыбнувшись, будто прощая его незнание. – У Сорхона глаза острые. Увидит, что на земле посиживаю, сразу найдет какую-нибудь работу. А у меня до сих пор ладони ноют, ночью даже заснуть не мог. А здесь хорошо, нам сегодня повезло, ничего ведь не делаем и спросу никакого.

Не дослушав, Тэмуджин отвернулся от него и стал смотреть вокруг. Тот уразумел, что говорит лишнее, смолк на полуслове и сник, подавленно вздохнув.

По склонам ближних холмов густыми косяками паслись молодые лошади. Согнанные из разных табунов, нехолощеные кони держались беспокойно. Высоко поднимая косматые морды, они враждебно посматривали друг на друга, били копытами и всхрапывали, угрожающе оскаливая длинные желтые зубы.

По гребням бугров редкими цепями маячили всадники: подростки стерегли коней, не давая разбрестись по степи. То с одного, то с другого края доносились их крики и ругательства – разнимали разодравшихся жеребцов. На помощь к ним, разматывая длинные пастушьи кнуты, спешили другие.

Больше всего шума было в низине перед юртой. На большом ровном кругу, до черноты истоптанном конскими копытами, объезжали сразу около десятка коней. Юноши, разбившись по семь-восемь человек, арканами вылавливали дикарей из табуна, приводили к юрте, под взоры Сорхона, и начинали седлать.

Ближе всех к Тэмуджину объезжали черного, как уголь, стройного четырехлетка с единственным, белым как сметана, пятном над левым задним копытом. С него на глазах у Тэмуджина уже второй раз падал парень лет четырнадцати. Едва он успевал вскочить в седло, конь тут же начинал метаться во все стороны, высоко подбрасывая задом.

– Поводья крепче держи!

– Не давай голову опускать! – кричали ему парни.

Тот не слышал их или, может быть, тряска не давала ему собраться с силами и натянуть поводья. Он неуклюже взмахивал локтями, пытаясь удержаться. Но конь, изловчившись, высоко подпрыгивал, успевая взлягнуть в воздух крепкими, маленькими копытами, и парень снова слетал с него на землю под смех шестерых парней, которые, с силой упираясь гутулами в землю, удерживали коня на волосяном недоуздке. Упавший тут же, кувыркнувшись через голову, не давая коню опомниться, вскидывал свое небольшое тело в седло, и все начиналось сначала.

Тэмуджин видел, что главное дело вершится там, перед юртой Сорхона, и делают его лучшие парни, ловкие и храбрые. Остальные толкутся по сторонам, в подручных.

Он оглянулся, посмотрел на своих иноходцев. Недалеко, ограждая их от табуна, с равнодушным видом посиживал на коне его помощник.

«Что это за дело, каких-то восемь голов караулить? – подумал он, и тут его обожгла догадка: – Сорхон дал их мне, чтобы чем-то меня занять, как маленькому дают овчинку, лишь бы не путался под ногами. Не допустил к объездке лошадей: опасно, попади я под копыта, он будет отвечать. Но и не отправил пасти большой табун вместе с простыми, детьми харачу – хитрый, понимает, что не к лицу нойонскому сыну. А здесь будто при деле: иноходцев, лучших коней стеречь…»