Михаил Федотов - Банька по-чёрному. Бар-мицва. Банька по-чёрному. Рубеж.

• Название: Банька по-чёрному. Бар-мицва. Банька по-чёрному. Рубеж.
• Автор: Михаил Федотов
• Жанр: Русское современное

«..Был мальчик шестнадцати лет – муж, была красивая женщина – его первая жена, была её дочь, рыжая падчерица, годом младше мужа, была страшная сказочная баня, которая всё видела и знала, были взрослые люди, которые нами играли, и была страшная война, которая оправдывала всех». (Банька по-чёрному) «Заир. Недалеко от Киншасы разбился транспортный самолет… 300 человек погибли… 253 раненых». (Рубеж)

---

Банька по-чёрному Бар-мицва. Банька по-чёрному. Рубеж. Михаил Васильевич Федотов

Фотография обложки Александра Чернявская

© Михаил Васильевич Федотов, 2017

ISBN 978-5-4485-7297-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бар-мицва

Посвящается министру внутренних дел Израиля.

(Бар-мицва – день тринадцатилетия, обозначающий наступление зрелости еврейского мальчика. Празднование бар-мицвы – одно из доказательств «еврейства», которое жестко требуется министерством внутренних дел Израиля, борющегося с приездом в Израиль лиц с «подозрительной кровью». Интересно, что Гитлер признавал евреем человека, у которого было больше одной восьмой еврейской крови с отцовской или с материнской стороны. Государство Израиль давно уже категорически препятствует въезду в страну людей, у которых доказано еврейство только по отцу или по линии отца матери. То есть существуют сотни тысяч людей, которые «по Гитлеру» подлежат уничтожению, а «по Израилю» не подлежат спасению.

Господи! До чего же ничтожен человеческий род, который Ты создал!)

Мой старший брат Исаак любит повторять, что все, что ни делается – все к лучшему. Когда мы были мальчишками, я это выражение ненавидел и всегда этого «лучшего» побаивался. Но сейчас Исаак застрял в Запорожье с русской женой, с русскими внуками и совершенно русским инфарктом. А я уже пятый месяц не могу получить в Израиле никаких документов, меня даже не признают евреем. И я сам начал осторожно употреблять это дурацкое выражение и пробовать его на зуб. И сразу выяснилось, что действительно инфаркт Исаака «к лучшему», во всяком случае, он дотянет с ним в Запорожье до пенсии. И то, что осколки в моей башке побаливают, – это тоже «к лучшему», потому что ни начни они болеть, я снова потащился бы работать на стройку, и этот рассказ, в котором я сам себе доказываю, что я еврей, никогда не появился бы на свет. На стройке я предъявляю документы – по ним мне пятьдесят девять лет, и, в конце концов, если разбираться, по сути, то сотрудник министерства внутренних дел, который уже полгода не выдает мне израильский паспорт, конечно, прав. Он своим чутьем канцелярской крысы понимает, что документы мои не совсем в порядке. Но он, видимо, думает, что просто я не еврей, поэтому в следующем месяце мне предстоят два раввинатских суда по выяснению национальности. Я уже представил в Министерство внутренних дел копии восемнадцати справок, я привез им оригинал свидетельства о рождении своего сына и копию свидетельства о рождении племянника, который живет в Хайфе. Но на вопрос чиновника, прошел ли я бар-мицву, я ничего вразумительного ответить не смог. И еще я не смог представить свидетельство о смерти матери. Когда я начал объяснять израильским чиновникам, что начальником полиции был осетин, а юристом был отец Юрки Плисецкого, но связаться с ними у меня нет никакой возможности, то это ни к чему не привело. И меня просто вывели из кабинета на улице Королевы Шломцион с помощью полицейского. Более того, когда мою папку перенесли в другой кабинет, выяснилось, что и там все мои данные перепутаны, что чиновники присвоили мне имя отца, а отцу – покойного деда и еще меня женили на моей теще. Тогда я уже окончательно понял, что все к лучшему и никак ускорить эти таинственные события, которые происходят в израильских министерствах, нельзя.

А потому теперь я могу попытаться сам начать распутывать эту историю, в которой меня зовут Зиновием Ефремовичем, а до войны звали «Монькой». И еще выдать самому себе свидетельство о смерти матери, а главное, ответить на вопрос, являюсь ли я достаточным евреем без бар-мицвы, для того, чтобы мне, наконец, вручили израильский паспорт или хотя бы вид на жительство. Но для этого мне нужно мысленно вернуться в город, в котором мы жили перед войной, а о сегодняшнем дне постараться пока не думать.

У меня в руках несколько сохранившихся семейных фотографий – оригиналы я отдал в израильское МВД, а копии хочу использовать для реконструкции идиллической картины еврейского довоенного быта.

Вот это фотография Запорожья. Задрипанное местечко. А вот это мой класс, я стою перед Исааком. Это мать со своими младшими сестрами, а вот выцветшая детская фотография отца, он не похож ни на меня, ни на Исаака.

Запорожье я помню с момента, когда я пошел в школу. Это был маленький городок на две-три сотни тысяч, чуть меньше, чем сегодняшний Иерусалим. Отец мой был простым возчиком, как в Египте на строительстве пирамид. В Запорожье по ГОЭЛРО строилась первая гидроэлектростанция, и было счастьем устроиться на строительство возчиком. То, что отец был возчиком, сохранилось в архивах КГБ и указывается в справке, которую товарищи мне любезно прислали перед самым моим отъездом. Мы жили в землянке 118, там, где строился алюминиевый завод. Отец даже назывался «хозяйственный извозчик-единоличник» – своя лошадь, своя корова. Лошадь и корову держали дома. Там, где сейчас завод «Запорожсталь», мы с Исааком пасли корову.

За селом Вознесеновка начинался новый город с жутким названием «СОЦГОРОД». Сначала построили Днепрогэс, потом Соцгород, но он жил за счет села Вознесеновка. Мы воевали с Вознесеновкой, потому что там жили единоличники, а мы, то есть рабочие поселка, постепенно отрезали их земли. Сколько бы отец ни зарабатывал, кормила нас все равно наша корова. Мать ходила по рабочим баракам и кричала «кому молока!». В день корова давала литров по сорок. Мы с братом ходили на рынок и носили корове битые кавуны.

Потом Исаак пошел в первый класс. Меня не взяли, ведь мне было только шесть, но мы всегда были вместе с Исааком, и в школе я тоже не хотел с ним расставаться. Я был маленьким и нахальным и три месяца сидел в классе как полноправный ученик. Учительница знала, что меня нет в списках, но когда она выгоняла меня за дверь, я залезал в окно. Через три месяца я стал в классе лучшим учеником, и решили, что выгонять уже поздно. Исаак тоже учился неплохо, но хуже чем я. Евреев в классе было человека четыре. Я помню Аню Красник, которую расстреляли до нас, и был еще паренек, которого я через тридцать лет устрою работать на Запорожсталь слесарем. Я его, правда, не узнаю, но он меня вспомнит.

Я пытаюсь рассказывать только то, что было в счастливую пору до бар-мицвы, но Аня Красник и этот лопоухий мальчик, будущий слесарь, оба есть на нашей классной фотографии, и я прошу министерство внутренних дел Израиля извинить меня за излишние подробности.

Отца арестовали в тридцать седьмом году. Когда его уводили, он погладил меня по голове – вот так, со лба.

Потом вывели дядю Хайма. Он был евреем-пьяницей и тоже ездил на лошади. И перерыли все в нашем доме. Мы остались одни. И лошадь. Лошадь и подводу мы продали, хоть лошадь можно было и съесть. В четырнадцать лет, уже в партизанском отряде, я получил свою вторую медаль за то, что я подсыпал нарубленную медную проволоку в корм румынским лошадям-битюгам. На лошадей начался мор. Румыны выводили их за околицу и там стреляли. А мы ездили на санях и рубили топорами куски мороженой конины для отряда. Но это было уже после бар-мицвы и к рассказу отношения не имеет.

Жизнь до войны была вечно голодной. Дома мы терли кукурузные початки, почему-то уже без зерен, и мама делала из них лепешки. Зимой тридцать девятого года у матери под кроватью хранилась большая тыква, но Исаак покатил ее, и тыква разбилась, пришлось ее съесть. Думали, что тыква будет храниться до весны.

Мать шила для людей и еще пошла работать. Она продавала возле алюминиевого завода мороженое – вафелька одна сверху, вафелька другая снизу. Мы шли мимо мамы по дороге из школы, она торопила нас доить коров. Коров в этот момент было две. Рябую зарезали уже, когда немцы должны были войти в Запорожье. Мы собирались уехать на Урал, но не успели. Смогли уехать только люди, у которых были деньги. Нас хотел забрать с собой дядя Яша. Он в начале войны служил на острове Хортиц, за Днепром, откуда вылетали наши истребители.

Дядя Яша заехал к нам в начале августа с перевязанной головой, привез продукты, обещал нас увезти и исчез.

За Хортиц сражались довольно долго. Его отчаянно охраняла тридцатая застава, чтобы дать возможность вывезти авиационный завод. С сентября начались обстрелы, методично, два раза в день. Несколько снарядов попало в нашу школу. Как-то я вернулся домой, и ко мне зашел Вовка из нашего класса, он сказал, что недалеко от Хортицы затонула баржа с консервами, и мы поплыли. Солдаты нас не останавливали. Мы залезали на баржу, брали консервы под майки и относили их домой. Консервы были без наклейки, все в масле. Немцы тоже плавали на баржу, тоже без оружия, в одних трусах, но с противоположной стороны. Я плавал три раза. В последний раз немцы начали обстрел, и Вовку ранило. Мы его вместе с Исааком отнесли в Третью больницу на Пролетарскую. Последнюю порцию консервов красноармейцы у нас отняли, наверное, очень хотелось жратъ. Но Вовку нести нам никто не помог.