Владимир Костицын - «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники

• Название: «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники
• Автор: Владимир Костицын
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0853-5

Владимир Александрович Костицын (1883–1963) – человек уникальной биографии. Большевик в 1904–1914 гг., руководитель университетской боевой дружины, едва не расстрелянный на Пресне после Декабрьского восстания 1905 г., он отсидел полтора года в «Крестах». Потом жил в Париже, где продолжил образование в Сорбонне, близко общался с Лениным, приглашавшим его войти в состав ЦК. В 1917 г. был комиссаром Временного правительства на Юго-Западном фронте и лично арестовал Деникина, а в дни Октябрьского переворота участвовал в подавлении большевистского восстания в Виннице. Позднее был профессором МГУ, членом Государственного ученого совета, директором Геофизического института. В 1928 г. уехал в Париж, откуда не вернулся. Работая во Франции, стал одним из создателей математической биологии. В день вторжения немцев в СССР был арестован и девять месяцев просидел в Компьенском лагере, а после освобождения включился в движение Сопротивления. В своих воспоминаниях и дневниках он пишет о различных эпизодах своей богатой событиями жизни.

---

С возвращением Елены Ивановны начались семейные осложнения. Она уезжала, оставляя семью в богатстве, а когда вернулась, нашла отца разоренным, вещи распроданными. У нее не было твоей деликатности. Ты считала, что все имущество было приобретено трудом твоих родителей, что вы, дети, пользовались этим, но в приобретении не участвовали, и что если после смерти матери вы являетесь юридически ее наследниками, то, действительно, право на все имущество принадлежит отцу и только отцу. Поэтому, когда отец продавал дом, формально принадлежащий детям, ты дала ему доверенность, но не предъявила никаких требований и ничего не получила, и я, твой жених в то время, вполне одобрил это.

Иван Григорьевич распределил меха и другие вещи твоей матери на четыре части, и твою часть дал тебе, а часть Елены Ивановны отправил ей, по ее требованию, с оказией в Киев. В распределении ты не участвовала и понятия не имела о том, действительно все ли вещи были распределены. То, что часть Елены Ивановны была отправлена ей, мы знали и даже случайно присутствовали при отправлении. Иван Григорьевич все время занимался распродажей вещей, и в это мы не вмешивались; один только раз не дали ему продать постели, на которых спали, и столы и стулья, которыми пользовались. По нашему совету Иван Григорьевич сохранил и для себя, и для детей необходимую мебель и носильные вещи.

Когда Елена Ивановна увидела «разгром имущества», она никак не хотела верить, что ты была настолько «глупа», чтобы не попользоваться, и при этом, чтобы я не помог тебе «делом и советом». Более того, получая от Ивана Григорьевича уклончивые объяснения, которые приблизительно все-таки совпадали с твоими, она сочла, что вы проделывали все коммерческие операции вместе и ты получала свою часть. Елена Ивановна знала с детства, что ты не выносишь ссор и дрязг и готова отдать все, лишь бы не пачкаться в этого рода склоке. Поэтому она пошла по линии наименьшего сопротивления: заявив, что посылку Ивана Григорьевича не получила (это была несомненная ложь, так как некоторые вещи, привезенные ею, находились как раз в этой посылке), потребовала от тебя передела твоей части (что-нибудь требовать от Ивана Григорьевича было уже бесполезно: он успел все распродать), и ты уступила.

Тогда аппетиты ее разгорелись, и она все увеличивала запросы, ссылаясь на мужа, который требовал то и то: «Если я не получу от тебя, то Коля рассердится». Тут уж я не выдержал: «Коля может сердиться, сколько угодно; Вава тоже это умеет», – и потребовал прекращения торга. Она выскочила в ярости и потом в течение нескольких месяцев вела с нами самую мелочную войну, сумев даже восстановить против нас бесхарактерного Ивана Григорьевича. Чтобы положить этому предел, мы позвали к себе твоего отца и просили его сказать, в чем же дело. Оказалось, что никакого дела нет, а просто: «Леночка говорит…» Так мы примирились с ним, но Леночка оставалась непримиримой, настроила тетку Розу, и я часто слышал в соседней комнате очень громкий, намеренно громкий, разговор: «Этот человек, который пришел в этот дом без штанов и живет нашим добром…»[426]

Как мы проводили время в Кучине? Конечно, много гуляли – и вместе, и отдельно, и группами. Помню, как ты перепугала всех: отправилась с Катей и дочерью Сперанского, девочкой Катиного возраста, гулять – отправилась сейчас же после обеда, то есть часа в три дня, – и исчезла. Как всегда со мной бывало, я сразу же начал беспокоиться, как бы с тобой чего-нибудь не случилось, и старался мысленно оградить тебя от всевозможных опасностей; в этом отношении я гораздо больше похож на папу, чем на маму, равно как и по интенсивности переживания горя. По мере того, как шли часы, а вы все не появлялись, моя тревога возрастала. К шести вечера я был уже совсем в панике, а в семь часов супруги Сперанские пришли спросить, что мы сделали с их дочерью.

Была немедленно запряжена институтская лошадь, чтобы искать вас на дорожках в лесу. А я отправился один исследовать лесные тропы и всего в десяти минутах ходьбы от института, на перекрестке двух дорожек, вижу три фигуры: вы стоите и совещаетесь, куда же идти. Оказывается, вы заблудились и несколько часов блуждали в ближайших окрестностях, причем было бы достаточно держать любое направление в течение четверти часа, чтобы выйти на одну из больших дорог, ведущих к институту. Очевидно, вы меняли часто направление и запутали сами себя: дочь Сперанского сбивала тебя с толку своим знанием окрестностей, а ты – ее своим взрослым авторитетом; при этом Катя ворчала и вносила элемент паники. Как я был счастлив, найдя тебя, а ты радостно вскрикнула: «Вавка, что ты тут делаешь?»

Мы часто купались в речушке, которая имела несколько глубоких мест, – купались, конечно, в купальных костюмах, иногда большими компаниями. Развлечением было для тебя и ознакомление с метеорологической практикой – инструментами, методами наблюдения и обработкой их: преподавал это тебе и другим дамам и девицам Бончковский и делал это очень толково. Ханевский почувствовал ревность и хотел заинтересовать тебя своей работой, но неудачно. Работа его была рассчитана на долгое время и могла дать (и в конце концов дала) интересные результаты, но шаблонная, без всякого проблеска, обработка числовых данных не привлекала интереса. Он стремился определить среднюю скорость ветра по величине и направлению на разных широтах, на разных высотах и в разные эпохи года. Для этого нужно было сделать однородной всю массу аэрологических и метеорологических наблюдений, т. е. внести в них все нужные поправки. Работа должна была занять несколько лет, после чего предполагалось приступить собственно к вычислению средних. Возбудить энтузиазм этим процессом внесения поправок было довольно трудно.

Очень много времени я отдавал детальному ознакомлению с работой института и его сотрудниками, стараясь определить удельный вес каждого. Для меня стало ясно, что научное оборудование, оставшееся от Рябушинского, ничего не стоит: большая аэродинамическая труба не давала равномерного потока воздуха, а приспособления для униформизации вызывали добавочные вихри; аппарат для изучения трения воздуха совершенно не соответствовал цели; мелкие измерительные приборы – трубка Пито, анемометры и т. д. – давали колоссальные ошибки. А что сказать об «опытах» Рябушинского с возбуждением «колебаний в эфире» путем сбрасывания с башни чугунной плиты и улавливания микрофоном «эфирных волн»? Но хозяином он был хорошим: плотина и электрическая станция продолжали без отказа работать; постройки были по-купечески основательны; рабочие, слесари, столяры и механики – хорошо подобраны; библиотека – хорошо составлена (помимо научных, она содержала большое количество исторических книг, беллетристики и даже порнографии – конечно, на французском языке).

Обо всем этом мы очень много разговаривали с Бастамовым и уговорились с ним о реформах, структурных и программных, которые нужно внести в институт: для нас было ясно, что, имея могучего конкурента – ЦАГИ, он не может вести самостоятельную гидро- и аэродинамическую работу. Поэтому мы решили употребить аэродинамическое оборудование на изучение метеорологической и геофизической аппаратуры и решение вытекающих отсюда задач. Эта реформа требовала, чтобы в институте был хороший теоретический отдел, способный решать математические проблемы, возникающие в процессе геофизической работы («теоретический» отдел Ханевского состоял из нескольких вычислительниц и был совершенно неспособен, как и он сам, выполнять новую программу). Мы решили учредить теоретический отдел из хороших прикладных математиков и физиков под моим руководством, а Ханевскому оставить его вычислительный гарем и дать возможность продолжать работу. Все это были очень полезные реформы, но мы сделали и одну ошибочную вещь, а именно: проявили империализм.

Помимо Кучинского института, в Москве еще существовали Бюро погоды, возглавляемое очень крупным специалистом – Сергеем Ивановичем Небольсиным, и Аэрологическая обсерватория на Ходынке, возглавляемая Витольдом Игнатьевичем Виткевичем, тоже моим земляком. Преобразуя Кучинский аэродинамический институт, мы решили объединить в нем всю метеорологическую и геофизическую работу в Москве. С. И. Небольсин, человек прямой, открытый и честный, не возбуждал ни в ком сомнений, но как могли геофизики, имевшие еще так недавно склоку с Виткевичем, настаивать на его введении в институт? Еще в гимназии Виткевич занимался политическими доносами. После Октябрьской революции его доносы пошли по другому направлению, но не прекратились: в Наркомпросе ими было заполнено огромное «дело». Он обвинял своих противников (того же Бастамова) в контрреволюции, хищениях, ничегонеделании, ремонте ванных и т. д., и т. д. Относительно себя самого он менял показания: сначала был поляком и католиком, потом – белорусом и православным; во время войны с Польшей стал окончательно белорусом, но перестал быть православным. Я предостерегал Бастамова против введения Виткевича, и как будто он слушал меня, но, воспользовавшись каким-то из моих отсутствий, провел-таки объединение с Аэрологической обсерваторией и Виткевичем.