Борис Сударов - Звёзды нашей молодости. Эксклюзивные интервью с кумирами ХХ века и рассказы о них

• Название: Звёзды нашей молодости. Эксклюзивные интервью с кумирами ХХ века и рассказы о них
• Автор: Борис Сударов
• Жанр: Прочая документальная литература

В книгу «Звёзды нашей молодости» вошли материалы, которые были опубликованы в периодике 1998—2006 годов, но не утратили своей актуальности и по сей день. В них затрагиваются самые главные вопросы: в чём смысл жизни и творчества? Что даёт человеку силы в экстремальных ситуациях? В чём секрет творческого долголетия? И ещё не менее важные вопросы: необходима ли цензура? Помогает ли она оттачивать творчество или унижает творца? И почему с отменой цензуры искусство утратило свою былую высоту?

---

– Мария Ильинична, – обратился к ней Бухарин, – посмотрите-ка эту штукенцию. По-моему, ее можно напечатать.

Это была сестра Ленина, ответственный секретарь «Правды». Карикатура на следующий день появилась на первой странице, положив начало моим дальнейшим многочисленным рисункам в этой главной партийной газете страны, а потом и в «Известиях», и в других печатных изданиях.

— В те годы какова, в основном, была тематика ваших газетных рисунков, карикатур?

– Самая разная. Высмеивались бюрократы и волокитчики, очковтиратели, ротозеи… Диапазон для смеха был широкий. Хотя с середины тридцатых годов было и не до смеха. По заданию редакции приходилось делать карикатуры на Троцкого, Бухарина, других уважаемых мною людей. Зато дела международные давали для этого большой материал, тут было над кем посмеяться: Гитлер со своими приближенными, Муссолини, Франко, безымянные японские милитаристы, самураи, руководители «западных бюрократий»… Остин Чемберлен в двадцатые годы за карикатуру на него выразил свое возмущение даже в дипломатической ноте. И такое было.

Еще одно поле деятельности – дружеские шаржи. В журнале «Прожектор», издаваемом «Правдой», популярными были дружеские шаржи на известных политических деятелей. Однажды кто-то сказал: «А что, если шарж на Сталина?». Я сделал рисунок по всем канонам этого жанра – низкий лоб сделал еще более низким, глаза – еще уже, усы – еще гуще, до блеска начищенные сапоги – еще тяжелее. Шарж получился как шарж, в меру корректный и «дружеский». Мария Ильинична рассмотрела шарж без тени улыбки. «У него тут какая-то лисья рожа, – сказала она. И, подумав, добавила: – Пошлите-ка это Товстухе (помощнику Сталина)». Так и сделали. Через два дня рисунок вернулся с краткой надписью Товстухи: «Не печатать».

— Борис Ефимович, при работе в «Известиях» вам, очевидно, приходилось общаться с Маяковским, который, как известно, печатался там?

– Как же, конечно! Он часто бывал у нас в газете. Помните его строки: «В году раз сто или двести я хожу из «Известий» в «Известия»? Вначале его не очень-то жаловали. Его футуристические стихи не печатали. А вот после «Прозаседавшихся», которые высоко оценил Ленин, Маяковскому дали «зеленый свет» в нашей газете. Каждое появление его в редакции было событием. Мы сбегались в кабинет редактора, чтобы послушать его новые стихи. А читал он их великолепно. На прослушивании делались порой какие-то замечания, и потом ему приходилось что-то исправлять. Он садился в секретариате и работал, успевая при этом отпускать по поводу кого-то из присутствующих какие-то реплики.

– Встречались не только в редакции?

– Конечно. Как-то брат взял меня с собой на квартиру Маяковского и Бриков, куда человек сорок друзей и знакомых пригласил Владимир Владимирович послушать его новую поэму «Про это». Помню, там были Луначарский, Керженцев – зав. РОСТа, поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов… В огромной комнате Маяковский читал свою поэму, читал, как всегда, выразительно, темпераментно. Все так внимательно слушали, одобрительно кивали. Я, откровенно говоря, к своему ужасу, тогда ничего не понял в его стихах.

После бурного обсуждения поэмы на столе появились бутылки с вином, пирожки с яблоками. Маяковский был в отличном настроении, шутил, произносил остроумные грузинские тосты.

Затем на середину зала вышли танцующие пары… В тот вечер я впервые увидел Маяковского в такой непринужденной, домашней обстановке. И он произвел на меня огромное впечатление.

Мы часто встречались затем в редакциях журналов «Огонек» и «Чудак», основанных Михаилом Кольцовым. Помнится, в крохотном помещении «Огонька» собрались персонал, авторы, художники, фотографы. На одном из столов среди других материалов лежат мои иллюстрации к какому-то рассказу. Входит Маяковский. Он по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи. Потом берет один из моих рисунков:

– Ваши?

– Мои, Владимир Владимирович.

– Плохо, – берет второй. – Плохо! – берет третий рисунок: – О-очень плохо!

Вот таким он был – прямым, принципиальным, предельно откровенным. В вопросах искусства не считал нужным дипломатничать. Плохо – значит плохо. Таким путем, я думаю, он нажил себе немало врагов.

Маяковский часто принимал участие в творческих «муках» коллективов редакций «Огонька» и «Чудака», когда рождались всевозможные идеи, планы, рубрики. Возможно, с этим связаны шуточные строки из его записной книжки:

Две щеки рыданьем вымыв,
Весь в слезах Борис Ефимов.
Разгрустившийся Кольцов
Трет кулачиком лицо…

Последний раз, и это навсегда осталось в памяти, я слышал Маяковского на открытии «Клуба мастеров искусств», которое состоялось в феврале 1930 года. На этот вечер собралась интеллектуальная Москва. Было шумно и весело. Во время общего ужина на маленькую эстраду один за другим поднимались из-за столиков популярные артисты, певцы, веселя собравшуюся публику. Вдруг слышу голоса: «Маяковский! Просим выступить Маяковского!». Многие зааплодировали. Владимир Владимирович сидел за одним столиком с Яншиным и Полонской.

– Полонская – это последняя любовь Маяковского?

– Да. Я вижу: он медленно встает, улыбаясь, и как бы нехотя идет через переполненный зал к эстраде. Поднявшись, небрежно так рукой провел по волосам, вынул записную книжку, посмотрел на нее, потом закрыл и впервые стал читать своим громовым голосом вступление к новой поэме «Во весь голос». Вначале показалось, что это будет что-то смешное, сатирическое. Но вскоре все почувствовали значительность и серьезность стихов. «Мой стих тр-рудом гр-ромаду лет прор-рвет…» Затаив дыхание, мы все слушали строфы, которые потом станут хрестоматийными, знакомыми каждому грамотному человеку. Заключительные строки: «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек» – потонули в громе аплодисментов. Все, стоя, провожали Маяковского к своему месту. Это было менее чем за два месяца до его трагической кончины.

О том, как Москва провожала поэта, писали многие. Я хочу сейчас обратить внимание только на одну деталь, которая мало кому известна: за рулем траурной машины с гробом Маяковского, направлявшейся в крематорий, сидел один из его друзей – Михаил Кольцов.

– Ваш старший брат. Это вы с ним на фотографии в военной форме?

– Да, это мы на военных маневрах в Киевском особом военном округе.

– Очень похожи – словно близнецы.

– Он был старше меня всего на каких-то полтора года. В 30-е годы был очень популярен. Переписывался с Горьким, не раз встречался со Сталиным, выполнял его ответственные поручения. В частности, принимал активное участие в организации Первого Международного конгресса писателей в защиту культуры в Париже, а затем, через два года, в 1937 году, по поручению вождя, возглавил работу по проведению второго такого конгресса уже в Испании. Он был членом редколлегии «Правды», председателем иностранной комиссии Союза писателей, редактором «Огонька», «Крокодила», «За рубежом». Летом 1938 года его избрали депутатом Верховного Совета, несколько позже – членом-корреспондентом Академии наук СССР, он был награжден тремя орденами, в том числе орденом Ленина. Его арестовали 13 декабря тридцать восьмого года, а второго февраля сорокового года расстреляли как «врага народа».

— Фадеев, я слышал, хотел ему тогда помочь.

– О чем вы говорите?! Попавшему на Лубянку никто тогда ничем помочь уже не мог. Гражданская жена брата немка Мария Остен, работавшая корреспондентом в Париже, узнав о его аресте, примчалась в Москву, чтобы защитить его, так ее, бедную, тоже арестовали и затем расстреляли.

– Кого это вы держите на руках? – спросил я, разглядывая фотографию на стене.

– Ольгу Лепешинскую, нашу великую балерину. Мы вместе с ней много лет были членами правления ЦДРИ, даже заместителями председателя правления. В связи с чем я называл Ольгу Васильевну «замшей», на что она немедленно окрестила меня другим материалом из кожи – «шевро». Кто-то сфотографировал нас на встрече «старого» Нового года. Фото сопровождалось анонимным дружеским посланием.

– О Нюрнбергском процессе много писали. Тем не менее интересно послушать живого свидетеля тех событий.

– Освещать процесс было поручено большой группе советских журналистов, писателей, кинематографистов, фотокорреспондентов. По указанию Сталина, в Нюрнберг были направлены Кукрыниксы и ваш покорный слуга. Как я уже говорил, карикатуры на Гитлера, Геббельса, Геринга еще в довоенные годы появлялись в наших газетах и журналах. С особым удовольствием рисовали мы толстобрюхого, увешанного орденами Геринга, других главарей фашистской Германии. И вот они сейчас перед нами воочию, в натуре, а не на фотографии. В перерыве можно подойти вплотную к барьеру, ограждавшему скамью подсудимых, и уставиться на «рейхсмаршала», словно на змею за стеклом в террариуме зоопарка, не боясь, что он может ужалить.