Мария Полянская - Сон городского воробья

• Название: Сон городского воробья
• Автор: Мария Полянская
• Жанр: Русское современное

Русская девушка нелегально эмигрирует в Нидерланды и поселяется в Амстердаме. В городе ее ждут встречи с удивительными людьми и невероятные приключения. Все это выливается в откровенную книгу-дневник, буквально взрывающую общество, после чего девушка таинственным образом исчезает. Некоторое время спустя другая девушка, местная провинциалка, пускается по ее следу и находит свою судьбу.

---

Дело было в том, что Руди больше не мог есть. Как будто господь бог вдруг решил создать человеческого индивидуума, не нуждающегося в бренной пище человеческой, способного жить вечно, работать и быть неизменно приятным человеком во всех отношениях. Другими словами, то была попытка сотворить ангела во плоти. Надо сказать, что лучшего материала можно было бы и не искать. Руди был великолепный человеческий экземпляр с душой ребенка и телом постаревшего викинга. Однако для воплощения господнего плана у Руди имелся крупный недостаток – он слишком любил жизнь в ее живых проявлениях – Руди великолепно готовил, как никто другой, и как никто другой, умел ценить и пить вино. Если бы господь бог не намеревался послать срочное предупреждение всему нашему испорченному миру, он, возможно, избрал бы иное место, иной способ и иного Иова, но было очевидно, что на этот раз он сильно торопился.

Итак, Руди не мог есть, но по-прежнему мог готовить прекрасную пищу богов, угощать всех друзей вином и радоваться той оставшейся половине жизни, к которой относятся общение с людьми и женщинами. Сначала божий промысел был нам совершенно неведом. Мы шутили, называли Руди ангелом, сошедшим на землю именно в этом прелестном, почти не тронутым заботливой голландской цивилизацией уголке Европы, но постепенно шутки умолкли, потому что легкость и бестелесность бытия Руди становилась обременительной для всех окружающих. Нет, дело было не только в том, что Руди не уничтожал то, что было послано земле свыше, не только в том, что он не нуждался в каждодневном добывании хлеба насущного, нет, скорее все крылось в той бесплотной форме существования, которую Руди обрел благодаря отказу от земной пищи. Казалось, он подобно Будде перешел в иную ипостась и черпает энергию из источников, недоступных всем смертным. Глядя на то, как он день за днем не испытывает потребности в пище, продолжая оставаться все тем же живым, полным сил и ума человеком, любой из нас испытывал сначала легкую зависть, переходящую постепенно в благоговейное чувство ужаса перед нечеловеческим человеком. Я ловила себя на мысли, что мне стыдно есть и пить в присутствии Руди, не говоря уже о том, что при нем совершенно невозможно было бы отправлять свои естественные надобности.

Это была еще одна удивительная способность Руди – он перестал нуждаться не только в питании, но и в избавлении от лишнего в своем неземном организме. Не знаю, был ли в том промысел божий, но так уж получилось, что при строительстве дома Руди выделил туалетной комнате не самое традиционное место. Посреди огромной гостиной, разделяя пространство кухни и зоны отдыха, была возведена круглая капсула из непрозрачных блоков стекла, с полукруглой дверью-перегородкой. Любой желающий войти в нее, таким образом, оказывался у всех на виду, что, впрочем, избавляло от необходимости в голландской прямолинейности – пойду-ка я облегчу мочевой пузырь или что-то в этом роде, однако и сам процесс никак не располагал к приватности. Прямо над капсулой имелась мощная вытяжка, блоки скрадывали звуки, но поход в туалетную комнату был тем не менее предан публичности. Руди стал единственным человеком, не входящим в капсулу, и те, кто посещал его, не могли не думать об этом, проходя мимо хозяина в кухню, но вдруг совершенно нелогично сворачивая на полном ходу, боком протискиваясь в капсулу, стараясь замаскировать то, что было очевиднее явного. Руди улыбался далекой улыбкой смущенному гостю, остальные делали вид, что им это тоже не нужно. В один из вечеров, когда все были увлечены беседой, мне впервые открылся страшное значение божьего замысла. В тот день мы угощались свежеприготовленными мидиями, запивая их вином и летним солнцем. Через три часа я пожалела о том, что не живу в туалете Центрального вокзала. Это было мучительно вдвойне – прекрасная еда, приготовленная одним из лучших поваров-любителей, великолепные морские продукты из дорого магазина, высоколобые долгоногие гости, и я, вынужденная изрыгать из себя их рафинированное общество. Чем короче становились промежутки между приступами дурноты, тем меньше стыда во мне оставалось. Чем громче кричал мой желудок, тем меньше во мне было наносной цивилизации и тем больше проступала суть существа из плоти и крови, вынужденного есть и изрыгать. В конце концов я уже не могла ходить и пристроилась слушать беседу из туалетной капсулы. Гости старательно делали вид, что ничего не происходит, и ни один из них не спросил, как я себя чувствую. Руди приготовил мне раствор марганцовки только тогда, когда все пошли в сад. Я поняла тогда две очень важные вещи – что Руди больше не дано ощутить, что значит быть человеком плоти и крови, и что эта бестелесность причиняет его гостям мучительную боль зависти к тому, что недоступно. Они стремятся отрицать свою телесность тем, что упорно не замечают рядом корчащееся в муках плоти существо, как будто оно не принадлежит их роду. Они хотели бы быть тем, что есть Руди, а не я, и поэтому они не хотят показывать свою телесность и ее родство с моей грубой формой жизни. Как только я нарушила видимость общей с Руди бестелесности, я просто перестала существовать для гостей. Но тогда же мне открылось то, что станет явным для всех остальных много позднее – это было только самое начало божьего промысла. Став бестелесным, то есть утратив систему пищеварения и выделения, Руди должен был постепенно утратить все, что роднило бы его с людьми – чувство боли, наслаждения и в конце концов страха перед неизбежным. Все это означает только одно – смерть в человеческом понимании этого слова, или полное превращение в ангела небесного.

Надо сказать, что так и произошло – в скором времени Руди перестал испытывать физическую боль, и его лечили в специальной клинике боли, пытаясь зайти так далеко, как только можно, в истязании человека. Потеряв способность к физической чувствительности, Руди освободился духовно, лицо его разгладилось, и морщины стали излучать промытый свет ровного, лишенного пристрастия отношения к миру. Этого нельзя было не видеть, это более невозможно было игнорировать, тем более, что самому Руди эти изменения явно были по душе. Казалось, он был заодно с божьим промыслом, или хотя бы видел, куда его ведут на заклание.

И тут Труди впервые сказала то, что вертелось у всех на языке. Она сказала, что Руди болен, и его нужно лечить, вот что она сказала во всеуслышание. Она сказала, что нельзя сидеть сложа руки, надо что-то делать. Она начала связываться с врачами по всему миру, она вела конференцию в Интернете, она срочно штудировала медицинские книги, она возила к Руди толпы специалистов. Можно сказать, что она делала пиар превращению Руди в ангела, сама того не понимая. Руди был настолько умен и бестелесен, что не мешал ей осуществлять то, что, по-видимому, тоже входило в общий замысел. Мне было искренне жаль Труди – ведь ей пришлось быть женой человека, превращающегося в ангела, или человека, покидающего ее мир, что по сути было одно и то же. Каждодневная необременительная для него самого, постепенно нарастающая бестелесность и ангелоподобность Руди была не только непонятна Труди, она ощущала ее враждебность человеческой сути, она сводила на нет физические усилия Труди по поддержанию тела в форме, по питанию здоровой пищей, по активной работе в кругу голландских левых и зеленых, она, наконец, противоречила самой природе, которую Труди всесторонне изучала всю свою жизнь. Надо сказать, что в прошлом у Труди тоже был некий период бестелесности, когда она была заключенной лагеря Равенсбрюк и потеряла 20 кг живого веса. Но потом жизнь вернула Труди в мир людей из плоти и крови, когда добрые шведы откормили ее, спасая тем самым от смертельного туберкулеза. Поэтому Труди свято верила, что человек должен питаться, чтобы жить, и правильно питаться, чтобы жить правильно. Руди, не употребляющий пищи, Руди, не выделяющий ничего во внешнюю среду, Руди, не испытывающий привычной боли, Руди, не имеющий страха перед физическим концом, был ей чужд уже потому, что не желал лечиться, то есть принимать естественную для всех форму бытия. Труди подняла на ноги весь лечебный мир, чтобы выяснить, что феномену Руди, как его назвали много позже, нет аналогов. Естественно, что ее пытливый ум такое объяснение не могло ни удовлетворить, ни остановить, но это уже не имело значения.

Тем временем, шестеренки все вертелись и вертелись, а Руди все продолжал и продолжал умирать. Я могла видеть далеко идущую последовательность в том, как он терял все, роднящее его с людьми. Вслед за почками отказала его печень, потом он настолько перестал чувствовать ноги и руки, что уже не мог передвигаться самостоятельно. Он лежал в самом шикарном госпитале послевоенной Европы, в дорогой палате, буквально прошитый насквозь никому не известными приборами и датчиками, напичканный новыми, так и не допущенными к массовому производству препаратами, и умирал. Я держала его костистую, теплую тяжелую руку в ладонях, и не могла не видеть того, что с ним происходит. Он был счастлив собой и миром. Он с улыбкой дарил мне чрезвычайно нужные советы, он диктовал мне правильные с точки зрения политики и грамматики письма в вышестоящие инстанции, он был моим адвокатом в деле с недобросовестными нанимателями, он учил меня, как правильно пресекать попытки сексуальных домогательств, он был мне отцом и дедом, и в то же время его уже не было. Он заботился о здоровье Труди, он взял с нее слово, что плешивый Феникс умрет своей смертью, он помогал детям заниматься бизнесом, внукам – получать первоклассное образование, друзьям – наслаждаться жизнью в его владениях на юге Франции, а врачам – изучать неизвестное науке явление. И во всем этом не было доброты в обычном понимании этого слова. Руди просто делал то, что было нужно в данный момент его земного существования. Он шел к концу, он распадался, и в то же время он становился все животворительнее в том, что он совершал. Многие после его смерти с благодарностью вспоминали, сколько он сделал для них именно в то, тяжелое с их точки зрения, время. Тогда он уже очень исхудал – видимо, пришло время сократить его телесность до минимума, чтобы она могла безболезненно перейти в иную форму существования материи и духа, но по– прежнему его морщины светились тем удивительным сиянием мира и покоя, которые многие из нас хотели бы обрести, не желая, впрочем, платить такую дорогую цену.