Антология - Хаос: отступление?

• Название: Хаос: отступление?
• Автор: Антология
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-097867-0

Созданный под редакцией Джона Джозефа Адамса и Хью Хауи – опытнейших составителей фантастических антологий, Триптих Апокалипсиса представляет собой серию из трех сборников апокалиптической фантастики.

«Хаос на пороге» фокусируется на событиях, предшествующих массовой катастрофе, когда лишь единицы предчувствовали грядущий коллапс. «Царствие хаоса» обрушивает на человечество мощные удары, практически не оставляющие выбора ни странам, ни отдельным людям. «Хаос: отступление?» изображает участь человечества после Апокалипсиса.

В этом сборнике вашему вниманию представлены 22 новые, ранее не публиковавшиеся истории, вышедшие из-под пера Тананарив Дью, Нэнси Кресс, Кена Лю и многих других мастеров современной фантастической прозы.

---

Жизнь возвращается в Окленд. По крайней мере, днем на берегу видны люди, копающиеся в мусоре, а по ночам в руинах к югу от порта, мерцая, горят костры. И здесь, на борту контейнеровоза, севшего на мель во Внешней гавани Окленда, я постоянно вижу один и тот же сон. Либо я вхожу в маленький задний дворик Театра Миссии, где Феликс устанавливает свет. Либо стою на площадке пожарной лестницы за нашим кухонным окном, на верхнем этаже викторианского дома, который ни одна душа не удосужилась хорошенько покрасить – узоры декора поглощены безликими розовыми ляпами, похожими на мел, который дают больному при несварении желудка. Или же я взбираюсь на один из холмов, Потреро, возвращаясь домой из театра, и мои руки нагружены покупками или нуждающимися в ремонте театральными костюмами; при этом на другой стороне холма я почти наверняка встречу какое-нибудь чудище. Или увижу конец нашего мира: весь город сползает по крутому откосу в никуда, в океан пустоты, простирающийся так далеко, как хватает глаз. И в своих снах я права – по ту сторону нет ничего. Ни бегущей вниз улицы, уставленной рядами викторианских домов, которые, словно лемминги, маршируют по направлению к приморскому шоссе. Ни фресок с богинями, бабочками или волнообразными карпами кои над переполненными мусорными контейнерами позади китайского кафе. Только серая пустота, как на экране нашего аналогового телевизора в спальне, на который мы кладем неоплаченные счета. В моих ушах – легкий звон, как будто жужжание мух над мусорной кучей. Можно ли считать сном то, что ты видишь каждую ночь, если ты почти не в состоянии отличить сон от реальности? Это вопрос, который я задаю себе каждый раз, когда приходит пора проснуться.

Два

– Еще раз, – говорит Лена. – Прошу тебя.

Всплываю из самых глубин с ощущением, будто все мои чувства медленно протащили по поверхности наждачной бумаги. Глаза полны слез. Я снимаю визор, и на мгновение внутренняя поверхность корабельного контейнера исчезает, а я погружаюсь куда-то, где нет ни света, ни запаха, а только легкое потрескивание в наушниках. Прохлада, которую я чувствую левым боком, говорит о том, что скользящая дверь контейнера открыта и сквозь нее внутрь входит солнечный свет, а также чистый сухой воздух, не пахнущий абсолютно ничем. Я стряхиваю слезы с ресниц, и Лена поднимает голову от экрана компьютера.

– Сделаем то же самое, прошу тебя, – говорит она.

На столе у дальней стены контейнера она разложила свое имущество. Компрессионные перчатки, капюшон с широким голубого тона визором и целые ярды изолированных проводов, соединяющих костюм и присоски с компьютером. Темные волосы Лены, влажные от пота, выбиваются из-под заколки. На висках следы соляного раствора, что говорит о том, что она вновь пыталась сделать запись. Что означало следующее: вспышки памяти, которые я ощущала при погружении, влажный ритмический плеск (наверное, волны) и шероховатая твердость чего-то, что я чувствовала ладонями (сталь или бетон), принадлежали ей.

– Подожди немного, – отвечаю я и медленно сажусь, чувствуя, как кровь приливает к голове. Ноги, ниже колен, у меня спят.

– В самом конце я что-то почувствовала, – говорю я. – Твердое и шероховатое. Что это могло быть?

Лена вздыхает, облокотившись спиной о рифленую стену контейнера, и медленно проводит пальцами по выбившейся из-под заколки пряди. В Колумбийском университете, где она раньше работала, они, как она говорит, могли устроить почти полное погружение. Могли полностью, контур за контуром, запрограммировать и реконструировать, допустим, ярмарочную площадь где-нибудь в Небраске. Несколько лет они потратили, чтобы сначала перевести в цифру результаты сканирования мозга, записать все эти многочисленные ощущения: и то, как под твоими ступнями похрустывает пыльный гравий, и шуршание травы; все вариации запахов, движения, света и цвета. Все эти файлы она скопировала, и они теперь хранятся на многочисленных дисках, разложенных повсюду в ее самодельной лаборатории на контейнеровозе.

А кроме этого, у Лены на борту есть я, Махеш и еще человек пять выживших – со всеми нашими воспоминаниями о плохо приготовленном кофе, о кособоких тротуарах, дурно покрашенных домах в викторианском стиле, да о мягком поскрипывании попавших под башмак сигаретных бычков на крыльце родного дома. Достаточно, как считает Лена, для того чтобы восстановить Сан-Франциско. По крайней мере, его призрак. Ровно столько, сколько можно найти в музее или на похоронах. Общий контур с несколькими пятнами высокого разрешения, такими же четкими, как и в тот день, когда ты их переживал, – вот чего она ищет.

Но пока то, что мы имеем, отличается одинаковым ровным серым цветом. И очень много тумана. «Наверное, ты выбрала Сан-Франциско именно поэтому?» – Каждый раз, когда я повторяю эту шутку, Лена улыбается. Но дело не в этом. Лена выбрала Сан-Франциско потому, что любит этот город. Потому что долгие годы он был ее домом – задолго до землетрясений, извержений и изменения атмосферы, после чего дождь смыл все, что осталось. Если вы хотите вызвать из прошлого призрак, пусть это будет призрак того, кого вы любите.

– Вот это, вероятно, мост, – говорит Лена. Ее пальцы добираются до кончика конского хвоста, и она забрасывает волосы за плечо.

Я говорю:

– То есть Золотые Ворота.

Движение на север, пешком. Приятная прогулка. Классика туризма.

– Я никогда туда не ходила, – продолжаю я. – Истоптанный туристский маршрут.

– Ты шутишь?

– По поводу туристов?

Я подмигиваю ей, и она улыбается – мгновенная вспышка белых зубов. Говорит:

– У меня толком и времени не было на такие прогулки.

– Понимаю, – отвечаю я.

Лена догадывается, что теперь это я дразню ее. Она выпрямляется, отходит от стены и поигрывает затекшими плечами.

– Я помню его именно потому, что мы там редко бывали редко, – говорит она. – Ходили с сестрой, может быть, всего раз пять за все время, пока там жили.

Я остерегаюсь спрашивать, что произошло с ее сестрой.

Мне кажется, во всем этом кроется некий парадокс, и его наличие начинает изводить Лену, хотя она в этом не признается. Когда погибает такой город как Сан-Франциско, первыми исчезают люди, которые знают его действительно хорошо. Исчезают, погибают – самыми разными, самыми ужасными способами: кто-то сгорает, кто-то задыхается или тонет в море. Выживают те, кто, как Лена, должны были когда-то уехать, или – как я – смогли убежать. Город похоронил с собой миллионы историй, которые я не знаю. Никогда не знала и не узнаю никогда.

– Хорошо, – соглашаюсь я, опускаю визор на глаза, и сейчас же стены контейнера скрываются за налетом голубизны. – Начали. То же самое. Мне кажется, я почти поймала.

Ради Лены я пробую это снова и снова. Так часто, как она просит. И, вне зависимости от того, что я думаю о городе, я должна сказать: ты заслуживаешь, чтобы о тебе помнил тот, кого ты любишь.

Три

А интересно, кто-нибудь из выживших помнит Феликса?

Феликс был настоящей катастрофой. Я слышу, как мама говорит эти слова, хотя в действительности она их никогда не произносила. По поводу Феликса у нее было дурное чувство, и сейчас, ретроспективно, это чувство окрашивает все, что произошло.

Я закрываю глаза и вижу, как он приближается ко мне, словно вестник судьбы; со своей бородой медового цвета и голубыми глазами он – вылитая тепловая смерть вселенной. Тесный темный свитер с плотно облегающим шею воротником; свитер подчеркивал его стройную талию и скрывал замечательную татуировку, которая рукавом покрывала его руки, а от бедер по бокам взлетала к основанию шеи. Половины изображенного я не помню; помню только яркие краски.

Он подошел к моей кассе с чеком на кофе и сэндвич с индейкой и вместе с кредитной картой протянул бумажку со своим именем и номером телефона.

– «Феликс», – спросила я. – Это означает «счастливый» или «удачливый»?

Не уверена, что он понял мой вопрос, но я все равно ему позвонила. Я любила его, по крайней мере, поначалу. Любила достаточно сильно для того, чтобы следовать за ним на запад и на север, на самый край земли, следуя указанию его пальца, который ткнет, бывало, во что-то невообразимое, где-нибудь в Тихом океане, и – пожалуйста!

Не то чтобы я слишком часто наслаждалась видом океана. Наш дом окнами выходил на залив, и, если встать на цыпочки, можно увидеть водную гладь на приличном расстоянии, в прореху между домами. Теплыми ночами мы стояли, насколько хватало сил, на площадке пожарной лестницы, потягивали купленное в ближайшем магазинчике «СиВиЭс» вино из пластиковых стаканчиков и притворялись, что все это очень романтично!

Феликс нашел мне работу в театре – приходить после представлений и убирать в вестибюле и в зале. Я выметала пустые бутылки, брошенные программки, бычки косяков, а иногда вещи самые невообразимые и самые немыслимые, с которыми иметь дело пристало бы скорее токсикологам, взрывникам или пожарным, но никак уж не девушке осветителя. Я ненавидела эту работу, но ради Феликса я пыталась полюбить город. И, как я думала, иногда мне это удавалось.