Джоанн Гринберг - Я никогда не обещала тебе сад из роз

• Название: Я никогда не обещала тебе сад из роз
• Автор: Джоанн Гринберг
• Жанр: Зарубежное современное

Впервые на русском – знаменитый автобиографический роман о борьбе с душевным расстройством и его успешном преодолении, современная классика. «У меня не было намерения писать историю болезни, – отмечала Джоанн Гринберг в недавнем послесловии, – я хотела показать, что испытывает человек, отделенный от мира бездонной пропастью».

Итак, познакомьтесь с Деборой. С раннего детства она старательно изображала нормальность; никто не должен был знать, что она живет в волшебной стране Ир, что ее преследует Синклит Избранных, что Падающий Бог Антеррабей ободряюще подшучивает над ней, сгорая в пламени. Но однажды нагрузка оказывается слишком велика – и Дебора не выдерживает. Три года проводит она в клинике для душевнобольных; три года – один сеанс психотерапии за другим – пытается она вернуться к реальности. Но в человеческих ли это силах? И если в силах – чего это будет ей стоить?

Книга выдержала множество переизданий, разошлась многомиллионным тиражом по всему миру, послужила основой одноименного фильма и даже музыкального хита.

---

Немного позже Дебора вышла из Жерла, и все ее ощущения были прозрачны, как утро. Все еще туго запеленутая, она согрела простыни жаром своего тела, и они достигли температуры ее сил. Вся душевная боль, вся борьба ушла на то, чтобы согреть этот кокон; от жары она ослабела. Дебора слегка повернула голову набок и в изнеможении застыла. Другие части тела не двигались.

Прошло еще немного времени; кто-то вошел.

– Как самочувствие?

– Ну… – В ее голосе звучало удивление. – Долго я здесь провалялась?

– Часа три с половиной. По норме положено четыре часа, и, если ты в порядке, мы тебя через полчаса отпустим.

Незнакомец вышел. От вынужденной неподвижности у нее заныли все суставы, но ее окружала реальность. Как ни странно, ей удалось без мучений подняться из глубин.

Казалось, санитарки не приходили очень долго. Пока ее высвобождали, она изучала конструкцию своего кокона. Под шеей лежал пузырь со льдом, в ногах – грелка. Система пут состояла из простыней – получилось подобие мумии. Поверх простыней все тело – грудь, живот, колени – туго стягивали три холщовые ленты, широкие и длинные, пропущенные под сеткой кровати. Четвертой лентой, которая крепилась за прутья в изножье, были связаны лодыжки. Большие простыни плотно облегали туловище, из них три были замотаны внахлест, как мокрые белые листья, а одна, внутренняя, фиксировала руки.

Когда Дебора встала, она почувствовала слабость и едва переставляла ноги, но ее мирское «я» окрепло. Полностью одевшись, она вернулась к своей койке, чтобы прилечь. Нетайная несупруга отрекшегося короля Англии проявила сочувствие.

– Бедненькая шлюшка, – сказала она. – Я видела, как тебя покарали за отказ переспать с этим лекарем! Тебя связали, да так, что ты не могла пошевелиться, а потом явился он и совершил над тобой насилие.

– Вот счастье-то привалило, – язвительно отозвалась Дебора.

– Не лги мне! Я – нетайная несупруга Отрекшегося Короля Англии! – вскричала Жена.

К ней стекались ее призраки, и она занимала их беседой, изображая светскую учтивость и позвякивание фарфоровых чашек. Из вежливости она представила гостям Дебору, у которой только-только стали бледнеть рубцы от складок простыней:

– А это юная потаскушка, я вам о ней рассказывала.

Глава восьмая

– «Надзорное»… что бы это значило? – недоумевала Эстер Блау, снова и снова изучая выписку.

У нее сохранялась надежда, что это слово вдруг изменится или рядом с ним возникнет какое-нибудь уточняющее слово, которое преобразит сообщение в желанную весть. Присланная в очередной раз выписка, скупая и обезличенная, настраивала на терпеливое ожидание, но излагала совершенно недвусмысленные факты, и внизу стояла подпись другого врача: заведующего надзорным отделением. Не откладывая в долгий ящик, Эстер направила в больницу запрос и вскоре получила ответ: в настоящее время посещение нецелесообразно.

В страхе, близком к паническому, Эстер написала доктору Фрид. Нельзя ли все же приехать – не для того, чтобы повидать дочку, коль скоро в больнице это считают нецелесообразным, а чтобы проконсультироваться с врачами насчет этих перемен. В ответе, который тоже настраивал на терпеливое ожидание, сквозила попытка честного человека обнадежить родных пациентки. Конечно, если родители сочтут свой приезд необходимым, свидание с дочерью им разрешат, но этот кажущийся срыв сам по себе не дает оснований для тревоги.

Эстер бросило в дрожь, когда она вспомнила, какие вопли доносились из того высокого здания с двойными решетками. Раз за разом перечитывая письмо, она обнаружила в нем, как в тайном донесении, мельчайшие крупицы скрытого смысла. Ни она сама, ни Джейкоб не должны допускать, чтобы их страхи препятствовали лечению дочери. Пусть наберутся терпения и ждут. Без лишней суеты она положила письмо к остальным. И больше к нему не возвращалась.

– Надо разобраться, нет ли здесь определенной модели поведения… – сказала доктор Фрид. – Стоит тебе раскрыть нам очередной секрет, как ты начинаешь метаться в поисках убежища и бросаешься в свой тайный мир. В какой-то Ир.

– Вы крадете мои рифмы, – указала ей Дебора, и обе они посмеялись.

– Что ж, расскажи мне, каков ритм этих твоих неприятностей.

Она пристально наблюдала за пациенткой, стремясь понять, что это за мир, который прежде служил девочке укрытием, но вдруг сделался серым, а теперь и вовсе превратился в тиранию, где она днями напролет вынуждена угождать местным властителям.

– Как-то раз… – начала Дебора. – Как-то раз иду я домой из школы, ко мне подходит Лактамеон и объявляет: «Три Перемены с их Зеркалами, а потом – Смерть». Говорил он по-ирски, а в этом языке словом «смерть» обозначается и кое-что другое: сон, безумие и даже само Жерло. Не знаю, что именно было у него на уме. Первая перемена мне понятна: это поездка домой из больницы, якобы после удаления опухоли. Зеркалом этой перемены стал сломанный цветок, который я увидела через много лет. Вторая перемена – это мои унижения в лагере, а зеркало – случай в машине, когда мне было лет четырнадцать. Третья – переезд в город, а зеркало, согласно предсказанию, – то, что привело к осуществлению пророчества. То ли вскрытие вен, то ли возвращение домой – не знаю, но это и была та смерть, которую предсказал Лактамеон.

– Две перемены обнаружились еще до того, как их предсказал бог, или кто он там, правильно я понимаю?

– Но третья – после, и все зеркала – тоже. – И Дебора завела рассказ про сплетение пророчества и судьбы, которое и составляло ткань ее потаенного мира.

После удаления опухоли родные ликовали. Возвращаясь из больницы домой сквозь легкий дождик, они веселились. Дебора, привстав с заднего сиденья, разглядывала серое небо, мокрые улицы и прохожих, которые поплотнее запахивали плащи. Реальность была не здесь, в салоне автомобиля, а ближе к мутному небу, мрачному и усталому, смыкавшемуся с дождем. Ей подумалось, что этот мрак отныне будет цветом ее жизни. Спустя годы, после того как мир вступил в борьбу с ее душой за другие реальности, Лактамеон напомнил ей об этом дне прозрения.

Перед госпитализацией Дебора видела сон: белая комната – так ей представлялась больничная палата – с распахнутым окном, за которым синело яркое небо со стремительно меняющимися белыми облаками. На подоконнике стоял цветочный горшок с красной геранью. «Вот видишь, – сказал ей голос из сна, – в больнице тоже есть цветы и сила. Ты выживешь и окрепнешь». Но в том же сне воздух неожиданно потемнел, небо за окном стало черным, а невесть откуда прилетевший камень разбил глиняный горшок и сломал кустик герани. Раздался вопль, нахлынуло предвестие чего-то страшного. Много лет спустя горькоголосая начинающая художница – совершенно другая Дебора – шла по улице и упала, споткнувшись о разбитый цветочный горшок. Земля из него высыпалась, а поникшее красное соцветие запуталось в корнях и побегах. Лактамеон был тут как тут; он зашептал: «Видишь… видишь… Перемена произошла давно – а вот и зеркало той перемены. Этап завершен». Теперь назревали еще две перемены и два зеркала этих перемен, а потом – Иморх (это слово обозначало нечто близкое к смерти, сну или безумию; слово – как вздох безнадежности).

Вторая перемена случилась с нею в возрасте девяти лет и пришла вместе с ее унижением. Был первый день ее третьего сезона в летнем лагере; в пылу борьбы с несправедливостью, которая виделась ей в том, что она уродилась такой, как есть, Дебора пожаловалась на двух девчонок, которые осыпали ее издевками и запрещали к себе приближаться. Начальник лагеря посмотрел на нее в упор:

– Кто именно произнес эту фразу: «Мы не ходим рядом с вонючими жидами…»? Клэр или Джоан?

Поскольку это был самый первый день, она еще путала имена и лица.

– Клэр, – ответила Дебора.

Но когда к директору вызвали Клэр, которая стала с жаром отпираться от этих слов, Дебора сообразила, что Клэр только слушала и согласно кивала, тогда как обидчицей была Джоан.

– Клэр этого не признает. Что ты теперь скажешь?

– Ничего.

За Деборой неумолимо тянулся шлейф гибели. Она прекратила борьбу и не произнесла больше ни звука. В тот вечер все собрались у костра – одного из тех, что со щемящей грустью вспоминает каждый, кто в пору своей невинной юности побывал в летнем лагере. Начальник выступил с патетической речью и во всеуслышание поведал, что в их ряды «затесалась обманщица, которая использует свою веру, чтобы вызвать к себе жалость и досадить ни в чем не повинным девочкам, не останавливаясь ни перед подлостью, ни перед бесчестьем». Ни одного имени он не назвал, но все и так поняли.

Через несколько дней, когда у нее появилась возможность побыть одной, до ее слуха долетел сладостный, темный голос: «Ты – не из их числа. Ты – одна из нас». Дебора попыталась определить, откуда доносятся эти слова, но они вплетались в мозаику листвы и солнца. «Не сражайся более с их ложью. Ты – не их поля ягода». Прошло еще немного времени, и Дебора, безуспешно пытаясь еще раз услышать этот голос, уже пала духом, но на общей вечерней прогулке уловила его, неслышного остальным, среди звезд – тот же звучный голос, будто бы читавший стихи: «Ты можешь стать нашей птицей, что свободно парит на ветру. Ты можешь стать кочевой лошадкой, что вскидывает голову и не знает смущения».