Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

• Название: Обитатели потешного кладбища
• Автор: Андрей Иванов
• Жанр: Современная русская литература
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-04-098685-9

Новая книга Андрея Иванова погружает читателя в послевоенный Париж, в мир русской эмиграции. Сопротивление и коллаборационисты, знаменитые философы и художники, разведка и убийства… Но перед нами не историческое повествование. Это роман, такой же, как «Роман с кокаином», «Дар» или «Улисс» (только русский), рассказывающий о неизбежности трагического выбора, любви, ненависти – о вопросах, которые волнуют во все времена.

---

С первых дней Париж меня дурачит и кроит на свой лад, навязывает свою пульсацию, свой телеграфный код; город не оставляет меня без присмотра, сопровождает звуками, тенями, запахами. В сумерках я теряюсь, они наваливаются внезапно, как пьяный прохожий, который кладет тебе на плечо руку, говорит несколько слов и лезет обниматься. Огни фонарей сдвигают перспективу, щекочут глаза, – я хожу медленно, осторожно, боюсь наступить на спящего на решетке бродягу, вздрагиваю от хлопка ставни или скрипа витринной решетки. А как таинственно порой на ветру колышутся тенты, как крылья! Приноравливаюсь и к ночным крикам, и бесцеремонным утрам… пению птиц, гаму, толкотне… Голоса, шарканье, грохот грузовиков, позвякивание цепей – все обладает характером, насмешливым и высокомерным, каждый звук одергивает: чужак, что тебе надо? Ты входишь в тень и потихоньку прозреваешь, но тут тебя небрежно задевают плечом, в лицо летят обрывки фраз, которые ты долго пытаешься склеить, но надоедливый скулеж тележки, сливаясь с голосом попрошайки, не дает собраться с мыслями. Ты раздражаешься, идешь, жмурясь на солнце, а из-за плеча вырастает фигура соглядатая. «Эта авеню бесконечна», – говорит некто, я ничего не отвечаю, не до конца веря, что обращаются ко мне. «Я не ел со вчерашнего дня», – продолжает незнакомец с ясными от голода глазами, – его, наверное, подослал город. «Я спал под открытым небом… Нет, нет, мсье, не лезьте в карман, я не прошу милостыню, мне заплатят завтра. Я просто хотел сказать, что в Париже много улиц и бульваров, и бывают такие дни, когда они становятся длинней, а бывают дни, когда они кажутся короткими… Город словно сжимается и разжимается, как пружина». – «Город дышит», – говорю я, мой попутчик радостно соглашается.

Я видел, как поймали вора в метро, сначала услышал истошный вопль, протяжный, переходящий в завывание, и вспомнил: так кричали ослы, у нас в Чистополе были ослы, иногда они кричали совсем как люди; вору, наверное, было не больше семнадцати, мальчишка, тощий, с красивыми вьющимися волосами, сразу двое мужчин заломили ему за спину руки, прижали к каменному полу туннеля, он плакал и молил отпустить. В тряских тесных вагонах все пропитано близостью, доступностью, в них появлялись демоны, облаченные в человеческую плоть, одетые в изношенные манто, с испещренными, как исцарапанная лакировка, физиономиями, и ангельские лики девушек утонченной, невиданной восточной красоты, с черными густыми бровями, насмешливыми, слегка выпученными губами, раскосыми глазами, тяжелыми от туши ресницами и ослепляюще белой холодной кожей. Ты сидишь в полудреме, и вдруг тебе бросаются в глаза открытое плечо, декольте, колено, черные локоны, вздернутый носик – Незнакомка! Она сидела, забросив ногу на ногу, и смотрела перед собой, безразличная ко всему: к пассажирам, к грохоту, к болезненно подмигивающим лампочкам; ее легкое для осени платье шевелилось – васильки, на платье были васильки, колокольчики; я стеснительно оглядывался, стараясь, чтоб никто не приметил, как я любуюсь ею, смотрел на ее отражение в пыльном вагонном стекле (там, в стремительно летящей сквозь мрак перспективе, она казалась еще прекрасней и более недосягаемой): белая грудь, тонкие лодыжки, тонкие руки, хрупкие пальцы, платье приоткрывало ее голени; воздух в метро такой живой, такой участливый, он доносил до меня запах ее духов, ее дыхание, – я долго ею любовался, думая заговорить с ней, но неподвижность ее взгляда меня парализовала, так и не решился. Была одна проститутка. Она села напротив меня, я услышал ее дыхание, намеренно громкое, призывное. У нее был хищный рот и развратные глаза, туш и помада немного размазались, но это ее не портило, наоборот, придавало больше шарма. Сильно прогнувшись, она откинулась назад и закрутила волосы. Нет, красивой она не была, но меня возбуждали ее легкое тесное платье и большая грудь (наверняка эта грудь потом вызвала бы во мне тошноту, и, как часто бывало, у меня бы ничего не вышло). На ее плечах лежал мятый арабский платок. Незаметно она стянула его и обвязала вокруг талии; туго затянутая, вызывающе соблазнительная, она играла концами платка, поочередно ударяя ими по колену и посматривая на меня; платье поднималось выше и выше, оно будто сжималось, приоткрывая ее сытную плоть; она была так доступна… но денег не было, и даже если бы были, я голодал, мои натруженные от ходьбы ноги ныли, мозоли щипали пятки, в тот день я много ходил, был в гостях у нескольких человек, которые согласились дать интервью, весь вечер занимался расшифровкой. Отвернулся и уставился в мелькающую черноту туннеля. Проститутка поняла, что я пустой, что не только в моих карманах ничего нет, но и желание мое поедено коррозией усталости, вмиг ее поза перестала быть вызывающей, спина ослабла, грудь обмякла, она натянула платок на плечи и пересела. Я не сразу пошел домой, долго в полумраке бродил по улице Тольбиак, заходил на улицу Артистов, ходил по прилегающим тихим улочкам, прогуливался по rue de la Santé, и когда пошел к себе, изможденный от впечатлений, работы и голода, услышал, как в клинике Святой Анны кричала сумасшедшая, на минуту я впал в оцепенение, затем быстро поднялся к себе, чтобы посмотреть из окна, но так ничего и не увидел, было темно, фонари светили слабо, крик терзал темноту, где-то за стенкой работала швейная машинка, хозяйка квартиры сделала телевизор погромче, послышались еще голоса (санитары, возможно), хлопнула дверь, и все прекратилось. Роза Аркадьевна поселила меня к своей старой знакомой, которая укрывала ее с мужем во время оккупации, мне повезло: мое окно выходило на сад психиатрической клиники, и я часто туда посматривал, я решил, что это неслучайно – Париж с первых дней дал мне понять, что знает о моем прошлом. Я смотрел на темно-зеленые ворота, воображением просачиваясь в запертые комнаты, где находились пациенты, и видел тех, с кем когда-то делил мою не-свободу, на койках лежали те, с кем я пил чай, чьи рассказы слушал, от кого прятал глаза, кому улыбался; глядя на охряную стену клиники Святой Анны, я чувствовал, что часть меня еще томится в застенках и, может быть, никогда не будет свободной, потому что однажды перенесенный ужас будет сжимать мое сердце, как неизлечимая судорога, во всяком случае, пока будут решетки, запертые двери, за которыми томятся люди – хоть бы и один человек! – я не успокоюсь. По выходным я смотрел, как они, в тапках или галошах, халатах и смешных шапочках, прогуливаются в своем дворе. Там был настоящий парк, с дорожками, статуями, красиво постриженными кустами и клумбами. Они сидели на скамеечках, курили, разговаривали. Я видел, как некоторых уговаривали выйти: санитар стоял у дверей и приглашал, делая театральные жесты, даже кланялся. К ним приходили посетители… На черепичную крышу одного из отделений (старинное здание из серого камня с маленькими окошечками) листья падали, падали, покров делался плотней и плотней. Для меня эта крыша стала своеобразным указателем смены сезонов. Я следил за тем, как приближается зима. Дождь смывал листья с крыши, они снова падали, украшая черепицу, застревали в водостоке, прилипали к карнизам. В погожие дни ветер их срывал, уносил, но листья собирались вновь, однажды они покрыли крышу плотным слоем и лежали так до весны.

С февраля в воздухе зреет что-то предгрозовое, гул идет по Парижу, неслышная дрожь закрадывается под кожу, все кажется чуть более настоящим, отчетливым, ярким, – так бывало в детстве перед каким-нибудь праздником или ответственным днем: от волнения в голове хрустело, как в скрипучий мороз. Впрочем, буря – еще тот праздник. В марте началось: Нантер. Пришлось ехать, смотреть, говорить, писать… Хотя казалось бы, какое нам, русским, дело до их забастовок?

– В нашей газете должно быть все, – отрезала главный редактор. – Мы тут живем. Мы – часть этой страны. Другой у нас нет.

Честно говоря, я с ней согласен: зачем себя ограничивать «эмигрантской жизнью»? Ехал в Нантер воодушевленный, ехал и думал: в Советском Союзе меня и близко к газете не подпускали, и не допустили бы, пациент психиатрической клиники – жирный крест, а тут – материал для первой полосы. Жаль, что ехать было недалеко. До этого я ездил в Страсбург на встречу с бывшими эльзасскими солдатами вермахта, которых насильно погнали на Восточный фронт, где они сдались на милость Красной армии и затем отбывали срок в лагерях, кто под Тамбовом, кто в Ульяновске. После возвращения газетчики их осаждали. Они не хотели ни с кем встречаться. Говорят, переговоры тянулись не один год, еще задолго до моего приезда эпопея началась. Наконец-то сломались; их уговорил местный пастор. Собирался ехать Вазин, старый эмигрант, перхотью обсыпанный кряхтун, ходил, посвистывал от удовольствия, но поехал я. Озлобившись, Вазин несколько дней со мной не разговаривал, желваками поигрывал; он меня не терпел еще до того, как я увел у него поездку в Страсбург, а с тех пор – всякое лыко в строку. Хотя моей прямой вины в том не было; les malgré-nous[1], когда узнали, что среди репортеров есть молодой человек, который бежал из СССР, сами попросили, чтоб я приехал (хотели расспросить о жизни в Советском Союзе). Они были милые и еще крепкие, чуть за сорок. Большинство из них гитлеровцы забрили семнадцатилетними. Правда, война, плен, лагерь оставили на них отпечаток. Такие глаза – с глубоко погребенной надеждой – я видел только у тех психических, кого очень долго держали. На Арсенальной был один старик, учитель истории, попал в плен в Харьковском котле, выжил в Шталаге 338 в Кривом Роге, оттуда был угнан в Германию, после освобождения ему дали инвалидность, он преподавал в школе, через несколько лет арестовали, пошел по психиатрическим клиникам, как бревно по реке, плыл из одного отделения в другое: электрошок – аминазин – допрос – рентген – аминазин и так далее. Когда я оказался с ним в одном коридоре, он уже провел семь лет в психушках и выглядел настоящим стариком, а ему было едва за пятьдесят; в его взгляде была животная затаенность, он настороженно вглядывался в лицо говорящего, даже если говорили не с ним, в его глазах тлел огонек ожидания, он смотрел на человека, как собака, которая пытается предсказать следующий жест, мимическое движение, сигнал, от которого зависела его судьба, в этом взгляде было глубинное ожидание, надежда величиной с кратер. В глазах эльзасских пленных я подметил похожее тление надежды, с тех пор не угасшей (наверное, они ждут, что их наконец-то поймут). Я видел их семьи. Дома у каждого было как-то особенно тихо, как после похорон. Они говорили, что их дети не имеют ни малейшего представления о том, через что им пришлось пройти, они им не рассказывают. Как рассказывать? С чего начинать? С чего ни начни, всюду стыд, страх и боль. Тем не менее чувствовалось, что тут что-то известно, о чем-то догадываются даже дети. Старый пастор мне устроил экскурсию по городу и окрестностям. Показывал, где и какие улицы во время германской аннексии были переименованы. Он хранил старые таблички с немецкими названиями улиц и плакаты, один впечатлил особенно: большая метла выметает красного французского петуха с обозначенной на карте территории Elsass-Lothringen. Я фотографировал, записывал интервью. Один из них настолько хорошо выучил русский, что преподавал его в университете, он катал меня на машине, тоже показывал город, после чего отвез в Тан на встречу с еще двумя узниками Тамбовского лага. Мы ехали чуть больше часа. Вогезы, церквушки, река. Встали на холме с видом на руины замка Энгельбург, он дал мне полюбоваться; наконец, спросил: