Аркадий Островский - Говорит и показывает Россия

• Название: Говорит и показывает Россия
• Автор: Аркадий Островский
• Жанр: Публицистика
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-17-093381-5

Удостоенная премии имени Джорджа Оруэлла книга известного журналиста Аркадия Островского, редактора отдела России английского журнала The Economist, много лет проработавшего корреспондентом газеты Financial Times, рассказывает о событиях российской жизни последних нескольких десятилетий. Это сжатая и увлекательная история идей, последовательно овладевавших страной на ее пути от советского прошлого к нынешнему настоящему. Изменения массового сознания происходили под воздействием СМИ, и именно журналисты, редакторы газет, телевизионные начальники, то есть те, кто “говорил и показывал”, являются главными героями книги. Они, вместе с идеологами, конструировали смыслы и концепции, формулировали повестку для всей страны и потому ответственны и за выход России из авторитаризма, и за ее к нему возвращение. “Говорит и показывает Россия” – это краткая и емкая хронология событий, происходивших в стране, которая, по сути, и была ими создана.

---

Текст Солженицына отчасти послужил ответом Андрею Амальрику – историку по образованию и диссиденту по убеждениям, чей очерк под названием “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” был напечатан несколькими годами ранее. Как и Солженицын, Амальрик отказывался рассматривать интеллигенцию под каким-либо духовным или этическим углом, а описывал ее скорее как особый социальный слой, как советское подобие “среднего класса”:

К нему принадлежат люди, обеспечившие себе и своим семьям относительно высокий, по советским меркам, уровень жизни (регулярную хорошую пищу, хорошую одежду, кооперативную квартиру с хорошей обстановкой и иногда даже автомобиль, и, разумеется, какие-то развлечения), обладающие профессией, дающей им уважаемое место в обществе… Сюда относятся лица свободных профессий (как писатели и артисты), лица, занятые научной и научно-административной работой, лица, занятые управленческой работой в экономической области, и т. д.[85]

Свою классовость (и массовость) городская интеллигенция начала осознавать в 1970-е годы. Постепенно она начала приобретать и материальное, и культурное сходство с европейским средним классом. Стало модным проводить отпуск в Прибалтике, наиболее приближенной к Западу, или ездить “дикарем” в Крым. В 1970 году Советский Союз купил старый завод Fiat и запустил в массовое производство “Жигули” – первую отечественную машину для среднего класса. За два следующих десятилетия количество владельцев автомобилей в СССР возросло в десять раз. Благодаря росту цен на нефть в 1970-е годы быт советских граждан начал потихоньку налаживаться. Хронический дефицит товаров и услуг отражал не только неспособность плановой экономики удовлетворить спрос, но и рост самого спроса. Люди вставали в многолетние очереди на кооперативные квартиры, машины и дачи. Советскому среднему классу, как и во всем мире, требовались определенные свободы, но, как и во всем мире, средний класс не желал рисковать своим благополучием.

В действительности советская экономика, настроенная на военные нужды, не могла задействовать всех этих специалистов. Как говорилось в популярном анекдоте, “мы делаем вид что работаем, а государство делает вид, что платит”. В достатке было только время. Огромное количество образованных, умных, но практически невостребованных людей в возрасте от 30 до 40 лет, не имевших почти никаких карьерных перспектив, становилось идеальной средой для брожения либеральных идей. Диссидентами они не были, потому что материально зависели от государства, но им до смерти надоели запреты, навязанные советской идеологией, и на кухнях они охотно рассказывали анекдоты и ругали строй, поднимая тосты “за успех нашего безнадежного дела”. Как отмечал Зорин, все развивалось по уже известному сценарию: вначале государство создает образованное сословие для военных нужд, а затем это сословие эмансипируется и начинает подрывать само государство; в итоге государство рушится и просвещенный класс оказывается погребен под его обломками.

1970-е годы были плохим временем для свободы и самореализации и настоящим золотым веком для накопления знаний и художественных впечатлений. Этот резерв питал страну еще очень много лет. Настоящая жизнь разворачивалась в библиотеках, на сценах театров и в кино. Для тех же, кто имел дело с повседневной реальностью – а к числу таких людей относились и журналисты, – 1970-е были наименее плодотворными годами.

Поскольку честно описывать современную жизнь было невозможно, журналисты обращались к истории. Лацис, например, воспользовался свободным временем, появившимся у него в Праге, для написания книги, которая должна была ответить на вопрос, мучивший все его поколение: как же получилось, что революция, обещавшая всеобщее счастье, привела к обратному? Когда и что именно пошло не так? И как вернуться на ту развилку?

Он обратился к 1929 году, который Сталин назвал “Годом великого перелома” – то есть к моменту, ознаменовавшему конец ленинского НЭПа и начало первой пятилетки и принудительной коллективизации: событиям, приведшим к физическому истреблению крестьян и ликвидации крестьянства как класса. Для Лациса и людей его круга идея о том, что “развилка” была пройдена еще в 1917 году, казалась неприемлемой. Главной положительной фигурой для поколения шестидесятников был расстрелянный в 1938 году Николай Бухарин, призывавший крестьян “обогащаться” и отстаивавший принцип соревнования между частными и государственными предприятиями.

Либерально настроенным коммунистам Бухарин давал веру в возможность другого, правильного социализма “с человеческим лицом”. Возможность эта, не реализованная ни в 1920-е, ни в 1968 году в Праге, манила. Запрет на упоминание имени Бухарина, наложенный властью, только усиливал притягательность его идей. Табу соблюдалось строго: когда секретная рукопись Лациса попала в руки КГБ, у автора начались неприятности.

Если Лацис, человек более академичного склада, еще находил какое-то удовлетворение в своих интеллектуальных занятиях, то Егор, более энергичный и менее склонный к рефлексии, испытывал депрессию и тревогу. Работа в Праге не приносила ему ни малейшего удовлетворения. “Он приходил домой, ужинал и ложился спать в девять вечера. Ему просто хотелось, чтобы очередной день поскорее прошел”, – вспоминала его жена[86].

После возвращения из Праги Егор снова попал в “Известия”, но ему посоветовали “поменьше писать”. Тогда он обратился к теме, запретить которую было сложно, – к Ленину. К 1970-м годам Ленин уже давно превратился в мифологическую конструкцию, лишенную человеческих или даже исторических черт. Мифом пользовались по-разному и с разными целями. Используя цитаты из Ленина, можно было отстаивать диаметрально противоположные политические позиции. В 1930-е годы ленинскими цитатами подтверждали правильность большого сталинского террора. В 1950-е и в начале 1960-х их использовали как орудие против сталинизма. А в 1970-е трудами Ленина вооружились либералы, чтобы показать несостоятельность советской экономической и политической системы.

Для того чтобы такой политический маневр сработал, новый Ленин должен был разительно отличаться от своего мумифицированного подобия. Егор был одним из тех, кто направил собственные энергию и способности на “оживление” образа Ленина, или, как более грубо выразился Солженицын, на создание той “утешки”, которую интеллигенция “посасывала втихомолку: что «идеи революции были хороши, да извращены»”[87]. Сам Егор признавался: “Мне Ленин нужен был только для одного: показать, что строй, при котором мы живем, не имеет ничего общего с Лениным”[88]. По сути, эти интеллектуальные игры были занятием опасным и дорогостоящим – причем не только для тех, кто их затеял, но и для будущего всей страны. Они создавали вокруг фигуры Ленина целую либеральную мифологию, которая просуществовала вплоть до конца советского режима, удерживая страну в плену давным-давно умершей идеи.

В начале 1980-х годов мало кто верил, что в обозримом будущем наступят хоть какие-то перемены. Время тянулось медленно, исторические контуры эпохи размывались. Даже физическое старение и уход вождей, казалось, ничего не могут изменить. После смерти Брежнева в 1982-м ему на смену пришел Юрий Андропов, проживший после этого всего полтора года, а затем главой государства стал Константин Черненко, который, как говорилось в одном анекдоте, “вступил в должность, не приходя в сознание”. Вскоре, 10 марта 1985 года, он тоже приказал долго жить. Быструю смену генеральных секретарей острословы назвали “гонками на лафетах”. Казалось, все это не кончится уже никогда.

У людей вроде Лациса, Бовина и Яковлева самое сильное раздражение в те годы вызывали даже не нарастающий дефицит или закрытость границ (они-то как раз выезжали за рубеж, да и быт у них был налажен), а полнейшая бесплодность и бессмысленность собственной работы, ощущение, что жизнь протекает впустую. Когда умер Брежнев, им только исполнилось пятьдесят. Они были активны, но чувствовали, что все их усилия уходят в песок. Бессодержательная имитация интеллектуальной деятельности была одновременно утомительной и унизительной.

Лацис в своих воспоминаниях описал чувство тоски, которое мучило его в те годы. После вынужденного ухода из “Известий” в конце 1980-х годов он оказался в Институте экономики мировой социалистической системы Академии наук, где тратил недели, месяцы, годы жизни на писание нудных и никчемных бумажек для советского правительства. Ради работы над очередным докладом создавались многочисленные комиссии, которые отправлялись в ведомственный санаторий Совета министров “Сосны” и там месяцами писали, переписывали и переставляли местами слова, не имевшие ни малейшего смысла и цели.