Александр Секацкий - Как написать Хороший текст. Главные лекции

• Название: Как написать Хороший текст. Главные лекции
• Автор: Александр Секацкий
• Жанр: Языкознание
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-04-101007-2

Уникальный проект от школы «Хороший текст», где учителем может быть только свершивший, а учеником – только жаждущий. Сборник главных лекций от Бориса Акунина, Елены Пастернак, Алены Долецкой и других экспертов.

---

Дмитрий Воденников

Литература предала читателя: я с ужасом понял, что никого не могу утешить

Название сегодняшней лекции – не моя придумка, это слова из первого программного стихотворения поэта Кирилла Медведева, которым открывается его книга «Все плохо». И, прежде чем переходить непосредственно к теме, я хотел бы вспомнить одну примечательную историю касательно того, как появилось это название. Тогда еще существовал знаменитый «Проект О.Г.И.»[1], в который входили такие поэты, как Мария Степанова, Лев Рубинштейн, Михаил Айзенберг и многие другие. В частности, к клубу «О.Г.И.» относились и мы с Кириллом Медведевым. И вот как-то раз Кирилл спросил меня: «Как ты думаешь, мне следует назвать свою книгу? У меня есть два варианта: “Небесные профессионалы” и “Все плохо”». До сих пор неприятно, но я ответил: «Конечно же назови ее “Небесные профессионалы”!», но книга была названа «Все плохо», и это очень здорово. Потому что именно в этом зазоре между «небесными профессионалами» и «все плохо» будут лежать те стихи, о которых я хочу сегодня говорить.

(Вместо эпиграфа)

ДОРОГИЕ СИРОТЫ,
ВАМ МОГИЛЫ ВЫРЫТЫ
НА ЗЕЛЁНОЙ ПАЖИТИ
ВЫ В МОГИЛЫ ЛЯЖЕТЕ
И ОЧЕНЬ НАС ОБЯЖЕТЕ
ОЧЕНЬ НАС ОБЯЖЕТЕ…

М. ГРОНАС

На прошлых лекциях я уже говорил о том, как в современной литературе используется повтор, который неожиданно меняет все стихотворение. Обратите внимание на то, что оно вполне закончено и без последней – повторяющейся – строки, но именно благодаря ей, благодаря тому, что она вдруг возникает, это стихотворение как бы получает маркировку принадлежности к современному стихописанию.

Если говорить о подлинной современной поэзии (а не о той, которую вы считаете и современной, и подлинной), то никак не получится обойти вопрос истерического высказывания. Помните устройство романов Достоевского? Сидит приличное (вроде нашего) общество, все пьют чай, едят малиновое варенье из розеточек, где-то в углу чучело медведя с подносом. Вдруг раздается трель колокольчика, вбегает условная Настасья Филипповна, глаза ее блестят лихорадочным огнем, сервиз вдребезги, медведь бежит в лес, деньги летят в камин… Вот, собственно, по такому же принципу развивается современная поэзия, по крайней мере, та ее часть, которая, как мне кажется, смогла что-то сделать. И рефрен в данном случае – это не украшение, не виньетка, а некое стереотипическое повторение, свойственное психическим расстройствам вообще и истерике в частности. При всем при этом надо понимать, что истерик – это один из самых внимательных людей на свете. Нам только кажется, что он невменяем, что он бьет посуду и кричит невпопад, но на самом деле он очень четко сканирует среду своего обитания. То есть истерик никогда не разыгрывает сцену, если не соблюдены определенные условия – условия, вполне возможно, видимые только ему.

Есть такой замечательный критик – Илья Кукулин, который писал о невротическом теле. О том, что современные и по-настоящему новые стихи – а не те, которые лишь мимикрируют под таковые, пишутся по большому счету невротическим телом в пограничном состоянии. Не менее замечательный критик, Валерий Шубинский, который читал вам лекцию накануне, упомянул Геннадия Гора, советского поэта, претерпевшего Ленинградскую блокаду. Пережив этот пограничный, в общем-то, опыт, уже в эвакуации Гор напишет такое стихотворение:

ЭДГАРА ПО НЕЛЕПАЯ УЛЫБКА,
СЕРВАНТЕСА НЕЛОВКАЯ ПОХОДКА,
НЕНУЖНАЯ, НО ЗОЛОТАЯ РЫБКА,
ТРЕВОЖНАЯ, ОПАСНАЯ НАХОДКА.
МЕНЯ УБЬЮТ, Я ЗНАЮ, В ПОНЕДЕЛЬНИК
И БРОСЯТ ТУТ ЖЕ, ГДЕ И УМЫВАЛЬНИК.
И БУДЕТ МОЙ УБИЙЦА УМЫВАТЬСЯ,
И УДИВЛЯТЬСЯ ТАМ, ГДЕ ЦЕЛОВАТЬСЯ,
И УМЫВАЯСЬ, БУДЕТ УЛЫБАТЬСЯ.

Какие страшные стихи. Они тем страшнее, что уложены в какую-то якобы узнаваемую, якобы традиционную форму, но в какую – в точности сказать нельзя. Создавая впечатление детской поэзии, Гор по большому счету описывает квинтэссенцию ночных кошмаров. Посмотрите, как часто в этом стихотворении фигурирует атрибутика детской поэзии: улыбка, золотая рыбка, поцелуй. Но тут же совершенно неожиданное вводное предложение – «меня убьют, я знаю, в понедельник»… Удивительные стихи.

Еще кое-что по поводу истерического высказывания, чтобы вам было понятно, о чем я говорю. Была такая замечательная певица (нет, не Алла Пугачева) – Лидия Русланова. Так вот ей перед выходом на сцену очень важно было устроить небольшой скандал. Ну, так она заряжалась. И вот в какой-то момент ее многочисленной свите, по всей видимости, надоело терпеть выкрутасы народной артистки, и перед выходом на сцену Русланова обнаружила, что за кулисами нет ни души. Разумеется, она заметалась, поскольку ее выход уже объявили, а вокруг никого, только какая-то одинокая тумба в углу. Что сделала Русланова? Она подошла к этой тумбе, пнула ее ногой и, сказав что-то вроде «понаставили здесь», удовлетворенно вышла на сцену и запела про свои валенки. Я рассказываю вам эту историю не для того, чтобы развлечь, а только для того, чтобы на простом примере объяснить, как осуществляется новое высказывание, которое, собственно, и есть этот удар ногой по тумбе. Что происходит за кулисами, т. е. за пределами стихотворения, мы не знаем, но с первой же строчки, как бы из затакта, на нас смотрит истерическое высказывание.

А теперь вернемся к Кириллу Медведеву.

Я С УЖАСОМ ПОНЯЛ
ЧТО НИКОГО НЕ МОГУ УТЕШИТЬ;
ЕСТЬ ЛЮДИ КОТОРЫЕ МОГУТ УТЕШИТЬ МЕНЯ;
ОДИН-ДВА ЧЕЛОВЕКА
НЕ ИМЕЮЩИЕ ОТНОШЕНИЯ К ЛИТЕРАТУРЕ;
А Я НЕ МОГУ НИКОГО УТЕШИТЬ
ЕЩЕ Я ПОЧЕМУ-ТО НЕ УМЕЮ
ОПИСЫВАТЬ ФИЗИЧЕСКУЮ БОЛЬ
КАК ИМЕННО БОЛИТ У ТЕБЯ ГОЛОВА
СПРАШИВАЕТ МАМА
ОПИШИ СВОЮ БОЛЬ
ГОВОРИТ ОНА
ТЫ ЖЕ
ЛИТЕРАТОР
А Я НЕ МОГУ
ОПИСАТЬ СОБСТВЕННУЮ ФИЗИЧЕСКУЮ БОЛЬ
И ЗНАЧИТ ТЕМ БОЛЕЕ НЕ МОГУ ОПИСАТЬ
ЧУЖУЮ БОЛЬ И НЕ МОГУ
НИКОГО УТЕШИТЬ
ОБ ЭТОМ ЕЩЕ ГЕОРГИЙ ИВАНОВ ПИСАЛ
ЧТО ЛИТЕРАТОРЫ БОЛЬШЕ НЕ МОГУТ НИКОГО УТЕШИТЬ
Я ДУМАЮ МОЖЕТ БЫТЬ ОНИ МОГУТ
ЧТО-ТО ДРУГОЕ
(ВПОЛНЕ ВОЗМОЖНО)
Я ПРАВДА НЕ ЗНАЮ ЧТО ИМЕННО
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО;
ПОЧЕМУ-ТО ЛИТЕРАТУРА УШЛА СЕЙЧАС ТАК ДАЛЕКО ОТ ЧИТАТЕЛЯ;
ЕМУ ВЕДЬ ВСЕ ЕЩЕ НУЖНО ЧТОБ ОПИСЫВАЛИ ЕГО СТРАДАНИЯ;
ЕМУ НУЖНО
ЧТОБ ЕГО ПУГАЛИ ИЛИ СМЕШИЛИ
А ИНОГДА
УТЕШАЛИ
А ЛИТЕРАТУРА ПРЕДАЛА ЧИТАТЕЛЯ
А МОЖЕТ И НАОБОРОТ – ЧИТАТЕЛЬ ПРЕДАЛ ЛИТЕРАТУРУ —
ОН ОБМЕНЯЛ ЕЕ НА ВУЛЬГАРНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
ДЕШЕВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
ПЕРЕКЛЮЧЕНИЯ
ПОЛИТИКА МИСТИКА
ПСИХОЛОГИЯ
КОМПЬЮТЕР
КИНЕМАТОГРАФ
ПЛЯСКИ СВЯТОГО ВИТА
ДИКИЕ СУДОРОГИ ОБРЕЧЕННЫХ
НА КРАЮ ПРЕИСПОДНЕЙ ОГНЕННОЙ
ГЕЕННЫ КИПЯЩЕЙ
И Я ДУМАЮ
ЧТО ВЗАИМНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО ПРОИЗОШЛО.

Вы обратили внимание, как построено это стихотворение? Какая-то мама, о которой мы ничего не знаем и по большому счету не должны знать, вдруг возникает и исчезает. Я в свое время уже говорил, что использование личных имен, а вернее, частных личных имен, совершенно несвойственно классической традиции. К примеру, в знаменитом «последнем» стихотворении Елены Ширман упоминается некая Полтавская встреча, которая, конечно же, означает не встречу Карла XII с Петром I, а означает какую-то частную встречу, о которой мы ничего не знаем, кроме того, что она была. Так вот, упоминание таких встреч, соседей, родственников становится документальной печатью текста. И нам совершенно не надо знать историю мамы Кирилла Медведева, чтобы оправдать ее упоминание. По какой-то причине введение в текст личного имени позволяет нам присвоить написанное и себе тоже.

Или, допустим, Вера Павлова. Стихотворение из двух строчек называется «Подражание Ахматовой»:

И СЛОВО ХУЙ НА СТЕНКЕ ЛИФТА
ПЕРЕЧИТАЛА ВОСЕМЬ РАЗ.

Кто-нибудь вообще понимает, где тут подражание? Понятно, никто не понимает. А подражание скрыто вот в этих ахматовских строчках:

ПОКАЗАЛОСЬ, ЧТО МНОГО СТУПЕНЕЙ,
А Я ЗНАЛА – ИХ ТОЛЬКО ТРИ!

Кстати, к вопросу об этих строчках: ведь это же откровенно неправильная, совершенно неточная, подложная деталь! Какую бы узкую юбку ты ни надела, «чтоб казаться еще стройней», как бы быстро ты ни сбегала, «перил не касаясь», – три ступеньки не покажутся тебе множеством, ты их просто перепрыгнешь, да и все. Другое дело, если бы ступеней было шесть, восемь, десять, понимаете, да? Никто не заметил этой подмены, все восхитились этой ахматовской примерностью, которую легко можно списать на общую истеричность поэзии. Именно это очень хорошо отыгрывает Вера Павлова в своем «Подражании», читая слово хуй восемь раз.

Или такое стихотворение:

СПИМ В ЗЕМЛЕ ПОД ОДНИМ ОДЕЯЛОМ,
ОБНИМАЕМ ДРУГ ДРУГА ВО СНЕ.
ЧЕРЕЗ ТЕЛО ТВОЕ ПРОТЕКАЛА
ТА ВОДА, ЧТО ЗАПРУДОЙ ВО МНЕ.
И, ЗАСЫПАЯ ВСЕ ГЛУБЖЕ И СЛАЩЕ,
ВИЖУ: ВЗДУВАЕТСЯ МОЙ ЖИВОТ.
РАДУЙСЯ, РЯДОМ СО МНОЮ СПЯЩИЙ,
– Я ПОНЕСЛА ОТ ГРУНТОВЫХ ВОД
ПЛОД НЕСВЕТАЮЩЕЙ БРАЧНОЙ НОЧИ,
НЕРУКОПАШНОЙ ЛЮБВИ ЗАЛОГ.
ПРИЗНАЙСЯ, КОГО ТЫ БОЛЬШЕ ХОЧЕШЬ —
ЕЛОЧКУ ИЛИ БЕЛЫЙ ГРИБОК?

Сексуальный дискурс тут как бы переводится на язык детской игры. Я в свое время уже приводил в пример стихотворение Вениамина Блаженного «А те слова, что мне шептала кошка…», где он делает то же самое: текст, построенный как считалочка, вдруг превращается в нож Эдгара По, и этот нож начинает резать тебя по миллиметру. «Признайся, кого ты больше хочешь: елочку или белый грибок?» Вдруг из горсти девчачьих слов вырастает Танатос, похороненность и прорастание чего-то через твое мертвое тело.