Буалем Сансаль - 2084: Конец света

• Название: 2084: Конец света
• Автор: Буалем Сансаль
• Жанр: Современная зарубежная литература
• Год: 2018
• ISBN: 978-5-386-10970-7

Роман-антиутопия маститого алжирского писателя является своеобразным парафразом знаменитого «1984» Джорджа Оруэлла и развивает ту же тему: отношения свободы и тоталитаризма, человеческой личности и бездушного государственного аппарата.

---

«Добро и зло Мои, вам не дано различать их; Я посылаю и одно и другое, чтобы указать путь истины и счастья. Беда тому, кто не слышит Мой призыв. Я – Йолах всемогущий» – написано в Книге Аби (часть 5, глава 36, стих 97).

Ати хотел бы поговорить с кем-нибудь о своих волнениях. Облечь мысли в слова и произнести их, услышать в ответ насмешки, критику, а быть может, и одобрение, – ему это казалось необходимым на нынешнем этапе, когда гибель стала значительно ближе. Уже не раз у него возникал соблазн затеять разговор с каким-нибудь больным, санитаром, паломником, но он сдерживал себя: его могли принять за сумасшедшего, обвинить в богохульстве. Стоит проронить одно слово – и мир рухнет. Сразу сбегутся V, скверные мысли для них нектар. Он знал, как люди натренированы на предательство; он и сам усердно предавался этому занятию на работе в своем районе, особенно против соседей и друзей. Он был на хорошем счету и ему неоднократно аплодировали во время Днеград, или Дней наград, о нем писали в «Герое», авторитетной и очень уважаемой газете ПДПС, Правоверных добровольных поборников Справедливости.

С течением дней и месяцев он перестал воспринимать знакомые слова, которые постепенно принимали другие оттенки. За пределами влияния социального ошейника и полицейской машины, которые держали верующих на правильном пути, все понятия размылись – добро и зло, правда и ложь прежних четких границ, а вместо них проступали другие, причудливые и извилистые. Все стало туманным; все стало далеким и опасным. Чем больше копаешься в себе, тем больше увязаешь.

Изолированность санатория все усложняла, к ней добавлялись несчастья, идеологическая обработка ослабевала. Всегда находился какой-нибудь повод, чтобы помешать проведению занятий, а также благотворного скандирования и таких расслабляющих молитв, вплоть до отмены Святейшего Моления в Четверг: то на перекличке не хватало больных, то лавина или оползень перекрывали дорогу, то паводок уносил пешеходный мостик, то молния рассекала на части опору, то учитель местной школы срывался в ущелье, возвращаясь из города, то ее директор отправлялся в центр по вызову вышестоящих начальников, то надзиратель, повторявший молитвы, лишался голоса, то привратник не находил своей связки ключей; голод или холод, или эпидемия, или нехватка чего-нибудь, или массовое убийство – тысячи пустячных или смертельно серьезных препятствий. Вдалеке от цивилизации, когда все вот-тот развалится, бедствиям есть где разгуляться. Когда предоставлен сам себе и сидишь сиднем, когда лишен почти всего – напряжение становится чрезмерным, и вот ты среди жалких робких больных, которые смотрят в глаза смерти, скулят о своих горестях, блуждают от одной стены к другой, а ночью, в своей ледяной постели, затерянные во тьме, точно плот в океане, перебирают в мыслях, чтобы согреться, редкие счастливые воспоминания, всегда одни и те же, которые принимают навязчивое значение. Казалось, будто больные хотят заявить о чем-то; они куда-то двигались, возвращались, толпились. Иногда, в течение одного короткого момента, который старались растянуть, задерживая пленку воспоминаний, добавляя к каждому кадру новые обстоятельства и оттенки, больные ощущали, что возвращаются из небытия, что они все-таки существуют, что кто-то в эфире хочет говорить с ними, слушать их, предложить им свою помощь; что это какая-то сочувствующая душа, пропавший друг, доверенное лицо. Значит, есть в этом мире вещи, которые нам принадлежат, – не так, как вещи, которые продаются и покупаются, но как правдоподобие, утешение. Забыться, доверившись, – это счастье. Постепенно проявлялся незнакомый мир, в котором ищут незнакомые слова, которых никогда раньше не встречал, разве что мельком, как тени, мерцающие где-то в сумятице слухов. Одно слово очаровало Ати: оно открывало дверь во вселенную красоты и неисчерпаемой любви, где человек являлся богом, силою своих мыслей творившим чудеса. Безумное ощущение повергало его в трепет; понятие, которое обозначало это слово, не просто казалось реальным: все говорило о том, что лишь оно и есть единственно по-настоящему реально.

Однажды ночью Ати услышал собственное бормотание под одеялом. Звуки выходили сами по себе, будто пробивали дорогу меж сомкнутых губ. Ати сопротивлялся, стиснутый страхом, потом расслабился и насторожил уши, чтоб услышать это слово. Электрический разряд пронзил его тело. У него перехватило дыхание, и он услышал, как его губы, запинаясь, по слогам повторяют очаровавшее его слово, которое он никогда не использовал и даже не знал: «Сво… бо… да… Сво… бо… да… Сво-бо-да… свобода… свобода…» Не закричал ли он ненароком? Не услышали ли его больные?.. Как знать? Это был его внутренний крик…

В то же мгновение замогильный гул горы, который наводил ужас на Ати со времени прибытия в санаторий, прекратился. Страх исчез, да и ветер приутих, и Ати вдохнул свежий, острый и воодушевляющий горный воздух. Из глубоких ущелий поднималась к вершинам веселая мелодия. Ати слушал ее с наслаждением.

Той ночью Ати не сомкнул глаз. Он был счастлив. Он мог уснуть и видеть сны, поскольку блаженство истощило его силы, но он предпочел бодрствовать и дать волю воображению. У этого счастья не было завтрашнего дня, поэтому хотелось успеть им воспользоваться. С таким же спокойствием он уговорил себя снова спуститься на землю, все рассчитать, мысленно подготовиться – ведь совсем скоро он покинет больницу и вернется домой, снова окажется у себя… в своей стране, Абистане, о которой, как он выяснил, он на самом деле ничего не знал и которую ему предстояло побыстрее узнать, чтобы получить шанс на спасение.

Прошли еще два тягостных, как могильная плита, месяца, прежде чем пришел дежурный санитар и сказал, что доктор одобрил разрешение на его выписку. Он показал Ати историю болезни. Там было два измятых листка, формуляр, заполненный при поступлении, и разрешение на выписку, на котором нервным почерком вывели заключение: «Держать под наблюдением».

Ати стало дурно. Неужели V засекли его грезы?

Ранним погожим апрельским утром Ати со щемящим сердцем покидал санаторий. Холод был все еще убийственный, но в его дуновениях уже угадывалась нота близящегося летнего тепла, один совсем ничтожный намек, однако его было достаточно, чтобы вызвать желание снова жить и бежать со всех ног.

Еще глубокой ночью караван приготовился к отправке. Не было недостатка ни в чем, ждали только приказа. Вся немногочисленная компания каравана в полном составе в терпеливом ожидании собралась у подножия крепости: ослы в привычном положении, валетом по двое, завтракали чахлой горной порослью; носильщики, устроившись поудобнее под навесом, жевали какую-то волшебную траву; охранники потягивали обжигающе горячий чай, с чисто военным удовольствием ковыряясь в затворах винтовок; а в стороне, вокруг горящей жаровни, с важностью закутавшись в полярные шубы и перебирая дорожные четки, стояли комиссар веры и его обслуга (среди них, незримый и озабоченный, один V, разум которого телепатически прочесывал окрестности). В перерывах между тихими репликами они шумно молились Йолаху, а втихомолку возносили хвалу Жабилу, горному духу. Спуск в скалах – дело нелегкое; он сложнее подъема, поскольку при пособничестве гравитации легко поддаться искушению идти быстрее. Бывалые люди, чертовы провидцы, без конца напоминали об этом новичкам, ведь человеку свойственно бежать в сторону падения.

Пассажиры каравана держались поодаль, под осевшим навесом, растерянные и испуганные, будто незаслуженно осужденные на смерть. Виднелись только белки их глаз. А по частому дыханию было понятно, что людям не по себе. Среди них были вырвавшиеся из западни и едущие домой пациенты, а также административные служащие, прибывшие за всякими бумагами и не желающие ждать благоприятного сезона. Среди прочих, опершись на сучковатую палку, закутанный в несколько непромокаемых от грязи бурны, стоял Ати. Он держал узел, в котором лежало все его имущество: рубашка, кружка, миска, пилюли, молитвенник и талисманы. Пассажиры ожидали отправки, переминаясь с ноги на ногу и похлопывая себя по бокам. Сияющий свет необъятного неба резал глаза, отчего веки потяжелели – они привыкли к сумрачной и неторопливой санаторной жизни. Там жесты, дыхание, зрение – все было направлено вниз, чтобы дать возможность выжить в до невозможности аскетической крепости, подвешенной в пустоте на высоте более четырех тысяч сикков.

Ати с сожалением вспоминал о ледяном аде больницы, ведь благодаря ему он выздоровел и предстал перед реальностью, о существовании которой раньше даже не задумывался, хотя это была реальность его мира и никакой другой он не знал. Есть такая музыка, которую слышишь только в одиночестве, за пределами социальных рамок и полицейского надзора.

Ати боялся возвращаться домой и одновременно с нетерпением ждал этого. Ведь именно рядом с близкими людьми – и против них – ему придется бороться; ведь именно там, посреди ежедневной суеты и неразберихи невысказанных слов теряется понимание глубоких вещей, прячась за поверхностным и притворным. Санаторий придал ему сил и открыл глаза на немыслимый факт: в их мире существует другая страна, как существует и отделяющая ее неведомая, а значит, непреодолимая и смертельная граница. Как можно воспринимать собственный мир, если даже не знаешь, кто живет в твоем же доме, только в другом конце коридора?