Джон Лайдон - Rotten. Вход воспрещен. Культовая биография фронтмена Sex Pistols Джонни Лайдона

• Название: Rotten. Вход воспрещен. Культовая биография фронтмена Sex Pistols Джонни Лайдона
• Автор: Джон Лайдон
• Жанр: Зарубежная публицистика
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-04-105300-0

Сумасшедшая, веселая, протестная, агрессивная автобиография отца британского панка Джонни Лайдона. Солист легендарной панк-группы Sex Pistols, более известный как Роттен, рассказывает полную историю своей жизни, начиная с неблагополучного детства и заканчивая годами рассвета в статусе настоящей иконы панка и культового явления в музыке, культуре и моде. Почему Роттен ненавидел Нэнси Спанжен, презирал Вивьен Вествуд, а к Сиду Вишесу относился как к ребенку? Чего Sex Pistols стоило постоянно играть с огнем и ходить по самой грани допустимого, оставаясь в топе рейтингов и под прицелом вездесущих медиа? Обо всем этом в первой автобиографии легенды.

---

Возраст между одиннадцатью и тринадцатью годами – это период перехода из начальной школы в среднюю. Начало средней школы было для меня адом, поскольку мальчики постарше без конца дразнили младших. Я принес в жертву школе два года своей жизни, прежде чем научился маневрировать в таких условиях. Я решил, что наилучший способ справиться с проблемой – это применять чувство юмора. Я не мог найти другого выхода. Пока я не окончил начальную школу, меня без конца дразнили. Именно тогда я стал одиночкой. Мне было крайне тяжело вписаться в коллектив. Люди меня просто не запоминали. Боже, это был кошмар, это было так тяжко, но разве не все дети проходят через это? Ты нескладный. Ты беззащитный. Ты наивный, и дети постарше знают это, потому что они сами прошли через то же самое.

Они прекрасно знают, что сделать, чтобы обидеть тебя, досадить. И это не просто удар по носу, все куда изощреннее.

На тебя давят, тебе говорят, что ты не в тему, ты не вписываешься.

Дети в этом возрасте очень консервативны. Все они стремились быть одинаковыми и выступать против всех, кто не мог стать частью их группы. Я уверен, что учителя максимально этому способствовали. К счастью, средняя школа не продолжилась для меня слишком долго. Я тогда был как церковная мышь. Внутри я буквально кипел, оставалось только подождать, когда же бомба взорвется.

Я выбился из стада, когда мне было четырнадцать или пятнадцать лет. Тогда я и взорвался. К тому моменту я уже достаточно нахлебался школьного дерьма. Учителя сатанели от меня, потому что я мог побороть их изощренными методами. Я умел манипулировать их злобой, они приходили в бешенство, когда я смотрел на них не моргая в течение всего занятия. Это доводило их до белого каления. Отличная забава. Другие дети в классе – те, с которыми я играл, – были очень впечатлены таким моим поведением. Внезапно ты возглавляешь все и вся. А оттуда, сверху, можно уже сидеть и просто хихикать.

Я никогда не дружил со спортом. Я делал все возможное, лишь бы не посещать ни одно спортивное занятие. Я заболевал.

Я исчезал. У меня не было нужной формы, что было действительно веской причиной, поскольку требовалась одинаковая форма на теннис, футбол или крикет. Бедность отрезала путь к этим благам. И это было отличным оправданием.

«Я не могу себе позволить этого».

«Ну что ж, посиди на скамейке!»

«Урааа!»

Затем учителя стали умнее, это проявилось, когда мы вдруг массово устроили акцию протеста против участия в соревнованиях.

Я помню эти спортивные мероприятия. Нас всех отводили на территорию Болот Хакни, разделяли на команды. Три четверти класса внезапно отказались. Меня винили зато, что я был подстрекателем, что было правдой. Я оставался отдыхать с другими лентяями, у нас появлялось время на личные дела, пока другие бегали туда-сюда на изнуряющей жаре. И кто тут победитель? Было просто фантастически классно, когда жертвы спорта обещали побить нас палками. Отлично, вперед. Бах, бах, бах, я и еще двадцать детей поразили противников. Даже им наскучило с нами драться. На следующей неделе они к нам уже не лезли, а еще через неделю кафедра спорта в нашей школе стала фикцией.

Я терпеть не мог регби, и никакая сила в мире не могла заставить меня участвовать в этой совершенно идиотской игре. Бадминтон тоже был невыносимо ужасен. Вот зачем было надевать этот дурацкий белый спортивный прикид? Белые панталоны, белые носки, белые рубашки от Фреда Перри[7] с маленьким воланом. Это было такой чепухой. Ни за что, я решил; я делать этого не буду, хоть стреляйте. Полагаю, это был такой своеобразный тест на силу воли. Учителя не могли ко мне прицепиться, потому что я был достаточно умен.

Я не слушал ту чушь, которую учителя рассказывали о Шекспире. Я знал, что они несут бред, и доказал бы это несколько лет спустя, когда мне нужно было сдавать экзамены. Они исключили меня до того, как мне представилась эта возможность.

Я никогда не проваливал экзамены, за исключением древообделочных дисциплин. Это была смертная скука. Я был достаточно умен, чтобы не заниматься физикой и химией, – предметами, которые для меня не имели никакого смысла. Математика была терпима, пока учителя не начали объяснять логарифмы. Учителя не могли объяснить, зачем они нужны, поэтому логарифмы казались мне бредом. Еще была такая вещь, как двоичная система. Они должны были сказать нам, что это компьютерный язык будущего. Но учителя ничего не могли объяснить, чтобы мы хоть как-то поняли, в чем смысл этого. Это было слишком затруднительно для них. Плохие учителя не могут поддержать у учеников интерес к тем или иным дисциплинам и провоцируют у учеников негативное отношение к ним.

За пределами католических школ были еще и государственные школы. Католические родители отправляли своих детей в католические школы, потому что думали, что именно так и нужно было делать. Мои родители отправляли туда на занятия меня и Джимми. Два моих других брата, Бобби и Мартин, позднее пошли в светскую школу. В светской школе ты ассимилируешься лучше, ты не чувствуешь себя отрезанным от мира, как это происходит в католических учреждениях, где ты окружен священниками и монахинями, изолирующими тебя от внешнего мира.

Я никогда не был вором, и мне не нравятся люди, которые занимаются воровством, но однажды после школы я и Джимми вломились в один из гаражей неподалеку от нашего дома. Мы ничего не крали, просто развлекались. Мы смотрели, как все работает, лазали по полкам с инструментами, просто шумели. Воровства как такового здесь не было. Но полиция поймала нас и притащила домой. Мой отец открыл дверь.

«Это ваши сыновья?» – спросили они.

«Никогда их раньше не видел!» – ответил мой отец.

И хлопнул дверью прямо перед лицом полицейского. Они ничего не могли с нами поделать. Мы были несовершеннолетними, поэтому им пришлось нас отпустить. Сначала я был напуган, но потом понял, что это был самый умный поступок, который мой старик когда-либо совершал. Он безгранично впечатлил меня еще и тем, что никогда более не упоминал об этом случае. Я думал, мне придется без конца терпеть упреки и прятаться. Но нет. Он не упоминал. Поэтому урок был таков: не попадайся.

Жизнь моего отца была сложнее, чем жизнь любого человека, которого я знал. Его детство в Ирландии было адом на земле. Он жил с мачехой и отцом-алкоголиком. Детей было много, поэтому папа делал все, что было в его силах.

Он приехал в Лондон, когда ему было четырнадцать, и водил грузовик. Огромную хреновину. Потому мой старик и называл меня неженкой, когда я сидел дома и отращивал волосы.

Когда я смотрю на свадебные фотографии родителей из начала пятидесятых, я понимаю, почему мой папа носил кок[8] на голове – для того времени это было довольно радикально. Джон Лайдон, мой отец, был бунтарем. До того момента, когда я покинул отчий дом, я не понимал, что он сделал для меня. Он пытался добиться того, чтобы я был самостоятельным человеком, мог постоять за себя, чтобы меня никто не смог одурачить и я не стал ведомым. Он никогда не говорил мне, что в этой жизни будет легко. Что бы я ни делал, он называл это дерьмом. За это я его ненавидел, однако иногда меня это несколько провоцировало. Он никогда не хвалил ни меня, ни Джимми, ни Бобби, ни Мартина. Если мы что-то делали хорошо, то это воспринималось как должное. Но иногда мы все же не справлялись. После смерти мамы мы все садились в круг – братья и отец – и обсуждали это.

За последние несколько лет он сказал мне больше, чем за всю мою жизнь.

Позднее все, чему меня научил отец, весьма мне пригодилось, все это оказалось правдой, и я за это очень ему благодарен. Сегодня он ведет себя со мной так же жестко, как вел себя тогда. Но взгляд его немного смягчился, и я знаю, что он гордится мной, гордится тем, что я свободный и самостоятельный человек. Самым худшим кошмаром было бы, если б я вырос глупцом и отправился служить в армию.

Оглядываясь назад, я не могу не согласиться ни с одним решением, принятым моим отцом в отношении воспитания меня и моих братьев. Иногда мне хотелось, чтобы он был помягче, и меня здорово обижало, когда он не проявлял к нам никаких отеческих или дружеских чувств, как это делают другие отцы по отношению к детям, но он делал все, что должен был делать отец. Благодаря его воспитанию я неуязвим. Может быть, кто-то может меня зацепить, но правда всегда будет на моей стороне – и я не имею в виду насилие. Мой старик называет это терпением.

Однажды он попросил меня проконтролировать краны, когда мы вместе работали на площадке. Я должен был манипулировать педалями и рычагами одновременно. Я сломал лодыжку, и отцу пришлось увезти меня в госпиталь. Когда я вернулся домой, я не сказал маме, что произошло, мы с отцом решили, что это останется между нами. Это был не первый раз, когда я ломал лодыжку. Первый раз ее сломал мне отец, когда мне было пять лет. Мы смотрели по телевизору «Рифлмэна»[9]. Отец вошел в спальню и крикнул: «Ну-ка быстро в кровать!» Он бросил на постель лопату и черенком зацепил мне ногу. Так он дважды раскрошил мне одну и ту же лодыжку.