Владислав Дорофеев - Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать

• Название: Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать
• Автор: Владислав Дорофеев
• Жанр: Биографии

Я вернулся, чтобы рассказать о том, что смерти нет, даже в удушающей тесноте тотальной боли, потери способности к передвижению, навыка говорить и писать, способности слышать, видеть, спать, есть, пить, дышать. Даже тогда с вами свет мысли, любви и веры, которые в болезни и после нее дают надежду, выбор и указывают путь осмысления себя, чтобы научиться заново дышать, пить и есть, ходить, писать и говорить, жить. Смерть не страшна. Умирать страшно. Моя книга – предостережение от одной из самых редких, но и подлых болезней – ГЛПС (геморрагическая лихорадка с почечным синдромом) – остром вирусном заболевании, одном из самых опаснейших заболеваний на планете (в ряду с лихорадкой Эбола), которая готовит свой гибельный сценарий каждому, кто не устоит перед атакой хантавируса, разрушая кровеносную систему и, ударяя по всем жизненно важным органам человека. Я вернулся, чтобы рассказать о том, как, несмотря на немощь, порой страх и трусость, помочь врачам спасти вас, оказавшегося на больничной койке, если, конечно, вы настроены вылечиться, уйти домой, а не отправиться по назначению, через запятую с больничным мусором. Когда в лучшем случае, бездыханную плоть отдадут родственникам, в худшем на разделку в кадаверную лабораторию в качестве анатомического образца. Я вернулся, чтобы рассказать об открывшейся мне там, на границе жизни, величайшей тайны человеческого и моего рода. Моя книга – это и благодарность отечественным врачам, за их будничную спасительную работу. Я выжил. Потрясенный, лишившийся физических сил, выпутавшись из бесконечных упоительных, но смертоносных видений, высасывающих последние силы, укрепляясь в мысли – жить, чтобы вернуться, чтобы рассказать о своем вынужденном опыте выживания в условиях неожиданной, бесчеловечной и дикой болезни из арсенала биологической войны. Этот опыт не полезен, но коли он есть, его надо описать, чтобы предупредить и предостеречь. Чтобы победить!

---

По форме тела

«Привет 8-ой диагностике», – буркнула насмешливо сестричка в 18-ой реанимации, сдирая с моего пальца обручальное кольцо, которое не снималось с того самого дня. Не смогли его снять и в 8-ой диагностике. А в реанимации нашлись раствор и воля, вследствие чего палец сделался будто тоньше и податливее.

В реанимации ты всегда, как на сцене, под софитами, всегда готов к встрече с ангелами – наг, чист, каким пришел на этот свет, такой и лежишь. Разве что верхняя половина твоего туловища прикрыта специальной манишкой, в которую ты влезаешь с руками, и она длиной заподлицо с пахом, лишний раз подчеркивая твою беспомощность здесь и зависимость от всего и всех, подобную младенческой.

А поскольку речь о взрослых, годится иное определение, в реанимации ты в состоянии, когда уже и не можешь совершить никакого греха, то есть окончательно примиренном. В смысле, здесь для того имеются предпосылки, которые называются – пациент «18-ой реанимации», ее в больнице называют – шоковой.

Пациент, которого уже записали на прием к Богу, чтобы отчитался за прожитую жизнь, но запись о часе приема и порядке очереди в приемной еще не подтвердили. Поэтому, дыша и осознавая себя здесь, ты еще точно не там.

Статистика одних суток 18-ой шоковой: пятерых привезли, шестерых перевели (в обычные отделения), двое умерли. Этим двоим запись подтвердили. Они уже в той самой приемной.

Для меня запись пока не подтвердили, хотя автоматически, с попаданием в 18-ую шоковую реанимацию, заявка ангелам на запись в приемную отправлена.

В реанимации нет дня и ночи. Всегда под потолком горит свет, ночью его чуть меньше, но он никогда не тушится. Всегда на тебе несколько датчиков, сканирующих все необходимые параметры для фиксации, демонстрации и контроля твоего состояния, всегда на левом предплечье через равные промежутки времени мерно вздымающаяся в автоматическом режиме манжета для измерения давления, а через внедренный в вену руки или над ключицей катетер, сутки напролет ты под капельницей (за минусом помывки тела, перемены белья и еды), в тебя вливают препараты, которых иногда случается до трех за раз, на этот счет в катетере есть даже специальные раздаточные краники – на два или три входа; и ты всегда в кислородной маске, потому как иначе эта плоть дышать не должна.

А еще кровать, точнее матрас на кровати, не только принимающий максимально форму твоего тела, но совершающий неуловимые глазу внутренние движения, чтобы помочь тебе справиться с застоем крови, дистрофией мышц, и по возможности напоминать о другой жизни, которая существует до и вполне может существовать после реанимации.

Повторяю, если бы всего этого не сделали в тот момент в отношении меня, диагноз ставить было бы некому.

Конечно, я еще не знал, и не изведал, что такое тотальная диагностика, которая началась в реанимации. Все существующие в больнице средства диагностики были задействованы в сканировании тела на предмет возможного выявления причин тяжелейшего и с каждым часом ухудшающегося состояния. В практически уже неподвижное тело во все существующие отверстия, нос, рот, уши, глаза и пр., залезли пальцами и специальными приборами, разумеется, и в желудок. Взяли пункцию из грудной кости, и порадовали перспективой отрезания куска тазобедренной кости. Несколько раз прогнали через рентген, затем КТ и МРТ.

Искали причины боли, сжирающей мое тело и уже даже личность.

Нашли много такого, о чем я и не подозревал, плохого и не очень. Но, ничего из найденного не могло быть причиной моего крайнего и пока объективно ухудшающегося состояния, невероятной слабости и постоянной жгучей боли в животе, а спустя некоторое время и в области поясницы. И повреждения всех внутренних органов. Что, как следствие, уже на глазах привело к тяжелейшему двухстороннему воспалению легких, вокруг которых стремительно скапливалась плевра (жидкость), осложняющая работу легких, не просто ограничивающая мое дыхание, но делающая его затруднительным без кислородной маски.

Лёд надежды

Икота началась в первые сутки реанимации. У меня эта напасть с детства, по причине рефлюкса, тогда же отец объяснил, что погасить икоту несложно, достаточно задержать дыхание на минуту или чуть больше. И гарантированный результат. Но в том-то и дело, что к моменту попадания в реанимацию, то есть уже после начала двухсторонней пневмонии легких и роста объемов плевральной жидкости, я уже не мог задержать дыхание более чем на 30-40 секунд (и с трудом). Питьё, разумеется, не помогало, как и в детстве, и в более зрелом возрасте.

Икота полосовала и усиливала страдания, изводила, мучила, изнуряла. Никаких, действительно, сил не хватало. Не помог и укропный чай, которым мы отпаивали наших детей в младенчестве, когда их мучила икота.

Я захлебывался от дополнительной муки. Тело корежило. Препарат от икоты не помогал. Я взмолился о помощи.

Ночью, несмотря на условность времени суток в реанимации, в которой всегда горит свет, ночью все же тише, окружающие больные в большинстве или забывались, или спали, во время одного из провалов в забытье, я очнулся с мыслью о том, что мне поможет лед. Я попросил сестричку налить воды в формочку для льда и заморозить ее для меня в морозилке. Часа через четыре она принесла формочку, я просто разгрыз несколько кубиков льда, икота прошла. Я думал, конечно, о пневмонии. Но с такой икотой невозможно было жить, решил я, а пневмонию, если переживу реанимацию, вылечат.

С тех пор, когда подступала икота, я просил сестру или медбрата принести из морозилки мою формочку, и съедал лед. Икота отступала. Ненадолго. Окончательно она отступит уже только в 42 пульманологии, куда меня переведут после реанимации, то есть еще до постановки диагноза ГЛПС, но уже наличием понятного диагноза – тяжелая двухсторонняя пневмония с плевритом.

Дыхание сознания

В шоковой реанимации, отрешившись от привычных проявлений земных законов природы тела, я ускоренно превратился в уже только думающую плоть, я будто стал эфемернее воздуха, который еще можно сгустить, даже разделить на составляющие его газы. Ибо кроме сознания у меня уже ничего не осталось, мне больше нечем было оперировать. Нечего было делить, ибо сознание неделимо, оно едино, цельно и сущностно, всякое иное состояние ему чуждо, но лишь до того момента, пока оно здесь и сейчас. Это значит, что и отнять у меня больше нечего было, кроме сознания.

Не знаю, не помню, думал ли я так подробно, там, на реанимационной койке, когда тело у меня было отнято болезнью, как я описываю сейчас свои мысли о сознании. Теперь я знаю наверняка, что отнять сознание силой нельзя, иначе бы дьявол не искушал Иисуса в пустыне, вытащив из него разум и душу, которые вместе составляют сознание, личность. «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему» (Ев. Марка, 1:13).

Потому и у меня нельзя было отнять сознание, пока я мыслил, уже в состоянии обездвиженности, в пустыне своего тела. Но в том состоянии вряд ли я думал об этом так технично и подробно. Потому что у меня кроме права и возможности на мысль, на выбор и решение, ничего иного не осталось. Это я понимал и осознавал и сейчас, когда пишу, и там, на реанимационной койке, борясь с искушением поражения.

Моя мысль была дыханием сознания, моей мыслью сознание было живо, а стало быть, и все мое существо, моя личность, душа, духовное начало, мое многострадальное тело, которому досталось больше всех, но которое продолжало верить, надеяться и жить, в жадном стремлении оставаться и быть моим телом.

Но тело меня не слышало, не потому что не хотело или не могло, команд не было.

Потому оно сейчас жило своей внутренней жизнью, системы функционировали, как могли, обезображенные, покореженные, истощенные и напуганные болезнью, но не покорившиеся жестокому и немилосердному врагу, вторгшемуся в пределы тела, которое сопротивлялось во всех своих частях и проявлениях, в надежде на мою победу, победу сознания над забвением, страхами и сомнениями. Сопротивление состояло в том, чтобы жить, несмотря ни на что. Болезнь сжирала тело, мышцы, белок, тромбоциты (красные кровяные тельца), но мысль и сознание, то есть личность, сопротивлялась.

Жемчуг слез

Постепенно теряя навыки слуха, зрения, обоняния, возможно, и чувство боли, потому как в какой-то момент грань между болью и неболью исчезла, поскольку плоть моя превратилась в одну большую единую боль, наконец, я перестал говорить, точнее я произносил слова, но их не понимала даже жена, когда ее в виде исключения пустили ко мне на минуту под присмотром врач, чтобы удостоверилась в том, что я еще жив. Хотя мне теперь кажется, на всякий случай, чтобы попрощалась.

Она стояла рядом, справа от меня, возвышаясь надо мной, но будто вне пространства, в отсутствие пространства, ее вертикальное лицо вверху и мое горизонтальное внизу продолжением диагонали тела, – плавно перемещающегося на мягком матрасе реабилитационной кровати, наполненным чем-то жидким и переливающимся, – оказались на одном уровне моего восприятия. В памяти это так и осталось.