Даниил Мордовцев - Москва слезам не верит

• Название: Москва слезам не верит
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5—239—01365—9

Историческая беллетристика Даниила Лукича Мордовцева, написавшего десятки романов и повестей, была одной из самых читаемых в России XIX века. Не потерян интерес к ней и в наше время. В произведениях, составляющих настоящий сборник, отражено отношение автора к той трагедии, которая совершалась в отечественной истории начиная с XV века, в период объединения российских земель вокруг Москвы. Он ярко показывает, как власти предержащие, чтобы увеличить свои привилегии и удовлетворить личные амбиции, под предлогом борьбы за религиозное и политическое единомыслие сеяли в народе смуту, толкали его на раскол, духовное оскудение и братоубийственные войны.

---

Все были поражены красотою девушки, а больше всех сам Шестак-Кутузов.

— Али, добрые люди, приняли меня за змеище-горынчище, что вывели ко мне красную девицу на пожрание? — говорил он, не сводя восторженных глаз с раскрасневшейся девушки. — Такой красавицы и Змей Горыныч не тронул бы.

Между тем холопи подали Оне поднос, «кузнь сарайская», уставленный чарами с брагой и медами, и она с поклоном подошла к Шестаку-Кутузову, вся зардевшись.

— Пригубь чару прежде сама, красна девица, — с улыбкой говорил московский боярин, — а то, может, в чаре зелье отравное... — и сам поднес к губам Они чару с медом.

Она пригубила. После того поднос с чарами обошел и остальных московских вождей. В то время как золото принималось и подсчитывалось в стороне...

Так «добил челом» вольный Хлынов-град московскому великому князю Ивану Васильевичу.

VIII. АРИСТОТЕЛЬ ФИОРАВЕНТИ[16] И ЕЛИЗАРУШКА

Хлынов покорился только наружно.

Едва московские рати удалились из вятской земли, как хлыновцы с истовым рвением принялись строить новые суда и вооружаться. Прежде всего они порешили наказать казанцев за их коварство, низложить с престола и казнить Махмет-Амин-хана и, призвав на царство ногайского князя Мамук-хана, в союзе с ним идти на Москву.

— Хлынов-град не потерпит поруги, — говорил на вече Пахомий Лазорев. — Ежели мы ноне повинную якобы принесли Москве, и то с той причины, что мы не готовы были к отпору. И та нам повинная не в повинную.

— Любо говорит Пахомий, любо! — возвышал голос поп Ермил. — Москва Хлынову не указ. Ежели Господин Великий Новгород подклонился под московское ярмо, так потому, что там вечем правила баба, кривое веретено.

— Правда, правда! — гремел голос Микиты-пушкаря.

Скоро о происходящем в Хлынове дошли вести до Казани. Встревоженный этим, Махмет-Амин-хан отправил посольство к великому князю с дорогими подарками, а маленькому княжичу Василию прислал хорошо объезженного арабского коня с дорогим чепраком, унизанным бирюзою и сапфиром, и для ухода за конем — ногайского наездника.

Между тем из Хлынова внезапно исчез старец Елизар. Думали, что для спасения своей души он удалился в глубь лесов.

Но все ошиблись.

В конце июля, под вечер, к стоявшему на Красной площади небольшому, красивой архитектуры, дому подошел странник в одежде монаха. Дом этот принадлежал Аристостелю Фиоравенти, знаменитому строителю московского Успенского собора, соотечественнику великой княгини Софьи Фоминишны.

На крыльце странник вдруг столкнулся с хозяином. Аристотель Фиоравенти от удивления так и остолбенел.

— О! — воскликнул он. — Я вижу чудо!.. Это ты, блаженный Елеазар?

— Я, синьор маэстро, — отвечал странник.

— Какими судьбами? Откуда и куда?

— Божим изволением пришел я, грешный, из родного града, из Хлынова, к тебе, милостивец.

— Так войди в мой дом, гостем будешь, — сказал итальянец.

— Може, не вовремя гость хуже татарина? — улыбнулся пришелец.

— Нет, нет... Я рад тебе.

Когда Аристотель Фиоравенти строил Успенский собор, московский первостатейный гость Елизар Копытов был правою рукою маэстро Фиоравенти. Все строительные материалы для невиданного на Руси храма — камень, железо, лес, кирпич, артели каменщиков, плотников, штукатуров, глину, песок, известь — все доставлял гениальному зодчему «московский первостатейный гость Елизар Копытов», богатейший во всем Московском государстве купец.

Родившись в Хлынове, молодой Копытов сначала вел торговлю «пушниной», дорогими мехами севера России и Сибири, и торговля эта с каждым годом ширилась.

Копытов запрудил своею «пушниной» все Поволжье, Астраханское царство, Золотую Орду, земли ногайские, Казань, Нижний, Москву, Новгород, одевал своими дорогими мехами Европу, нажив баснословные богатства.

Когда великий князь московский Иван Васильевич вызвал из Италии для сооружения Успенского собора знаменитого зодчего Аристотеля Фиоравенти с целым штатом опытных итальянских каменщиков и формовщиков и когда глубоко религиозный Копытов, потерявши жену и сына, узнал об этом, то переселился со своими богатствами в Москву и весь отдался храмостроительству. Без него знаменитый итальянский зодчий, без его знаний московского люда, без его подрядческой опытности, без его богатства был бы как без рук. Даже московское правительство, все силы и казну отдавшее на «собирание русской земли», не могло предоставить великому зодчему того, что предоставил ему хлыновец Копытов. Это знала племянница последних византийских императоров, великая княгиня Софья Фоминишна — и не могла не удивляться всему, что творил для своей столицы русский человек, выходец из далекого Хлынова. Впрочем, перед Копытовым охотно снимали свои «горлатные»[17] шапки все московские бояре — до князя Холмского включительно.

Когда Успенский собор, гордость тогдашней Москвы и «всеа Русии», был окончен постройкой, Елизар Копытов, раздав остальные свои богатства монастырям, затосковал по улицам, по которым бегали когда-то его маленькие детские ножки, затосковал по своей реке Вятке, в которой он маленьким купался и рыбу удил, затосковал по лугам и лесам своей родины, где пели его соловьи... И — ушел в Хлынов, поселился, как отшельник, в небольшом убогом скитке. Оттуда при восходе солнца он мог видеть родной город и молиться на золоченые кресты церкви, в которой его самого когда-то крестили ребенком — церкви Воздвиженья Честного Креста.

И вот когда его родному городу угрожала гибель, он метнулся в Москву ходатайствовать за него — и первым делом постучался в дверь своего друга, строителя Успенского собора, которого великий князь ставил выше всех своих вельмож и родовитых князей Рюриковичей, потому что этот «тальянский немчин» научил Русь чеканить монету, отливать большие колокола и управляться с пушкарским делом. Вводя странника в свои покои, Фиоравенти все не мог успокоиться:

— О! Tertius e coelo cecidit Cato...[18] Сия поговорка у нас молвится, когда увидишь неслыханное чудо. А ты, domine[19] Елеазар, был для меня чудом и остался чудом.

— Bene, bene[20], синьоре, — бормотал Елизар, который, обращаясь с итальянскими каменщиками и с самим зодчим в течение шести лет, малость «наметался» по-итальянски — как его друг, маэстро Фиоравенти, уже изъяснялся «по-московитски».

— За коим же делом, старче, пришел ты снова на Москву?

— Притекох аз великого ради дела, — отвечал старик. — Спасения ради града моего родительного... Государь распалися гневом великим на Хлынов.

— Слышал я о том по весне... — вспомнил Фиоравенти. — Но потом мне сказали, что государь отпустил городу этому вину его...

— Было оно так, милостивец, да после того возмутили воду изветами на мой родной город — и с того боязнь мне, как бы государь не имел веру тем безлепичным изветам. К тебе, кормилец, государь зело милостив и твоего гласа послушает... Буди заступник за град неповинной. Воздействуй и на государыню. Пусть умолит супруга своего положить гнев на милость.

Фиоравенти, видимо, колебался...

— Я, мой друг, в государские дела не вмешиваюсь, — сказал он после небольшого раздумья. — А к великой княгине охотно пойду с тобой.

— Как же я в таком одеянии предстану пред очи государыни?.. — в сомнении оглядел себя старик.

— Ничего, mio саго[21], — успокаивал его Фиоравенти. — Государыня милостива и невозбранно принимает странников и странниц. А тебя когда-то в великом почитании держала.

Старик перекрестился и оглянулся. Ему в глаза бросилось стоявшее в углублении ниши великолепное мраморное Распятие. Изваяние было чудной работы. Тело Спасителя было как живое. Мускулы тела, казалось, выражали страдание, а лик Божественного Страдальца являл неизреченную кротость и всепрощение.

— Приидите Вси страждущие и обременние[22]... — со страхом и умилением прошептал старик. Казалось ему — видение призывало его на молитву.

— Прииду, о Господи!.. Прииду, — прошептал старик. И, упав на колени, он стал горячо молиться.

— Дерзаю, о Господи! — сказал он, вставая. — Идем.

И они отправились во дворец.

IX. «НАШ РОД ОТ КЕСАРЯ АУГУСТА»

Мы опять находим великую княгиню в ее тихом тереме. Там находился и десятилетний княжич Василий со своею мамкою, которая что-то вязала. И разговаривала с княжичем.

— Так ли, соколик, говоришь ты, будто род ваш княжеский от кесаря римского... — засомневалась старая мамушка, заговорщицки посмотрев на великую княгиню, которая ей кивнула в ответ с улыбкою. — Кесарь-то этот, Аугуст, еще при Христе Спасе нашем... Во время Его земной жизни еще... жил.

Княжич нетерпеливо вскочил и, достав с полки одну из лежавших на ней рукописей, стал ее быстро перелистывать...

— Вот... — сказал он. — Слушай.

И стал читать медленно, затрудняясь над иными словами: