Юлия Бийе - Война Катрин

• Название: Война Катрин
• Автор: Юлия Бийе
• Жанр: Детская проза
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-00167-186-2

«Война Катрин» – возможно, самая мирная книга о войне: в ней нет взрывов, выстрелов и крови. Все раны достались душе. Девочка-еврейка живёт под чужим именем и скитается по Франции, спасаясь от нацистов. Ей невероятно повезло: на пути ей встречаются хорошие люди, и она находит свое призвание. В руках у неё фотоаппарат, и снимки её – уникальные свидетельства пережитого. Автор тонко и убедительно показывает взросление подростка. Это книга о могуществе добра, и тем важнее, что в основе этого пронзительного повествования лежат реальные факты.

---

Замок выглядит замком только с фасада, а внутри, за исключением библиотеки, это обветшалый старый домище, где и посмотреть-то давным-давно не на что.

Я оглянуться не успела, как стала ответственной еще и за фотоклуб. У Пингвина я быстро научилась перематывать в полной темноте 35-миллиметровую пленку с большой бобины на кассеты, проявлять ее и даже печатать фотографии. Я понимаю, что пока я только в начале пути и мне предстоит еще многому научиться, но веду я свой клуб с воодушевлением. Мне хочется передать ребятам все, что успела узнать сама. Прошло немного времени, и появились страстные любители помогать мне в лаборатории. И с фотокамерой ребята тоже понемногу осваиваются. Я приготовила доклад о фотографии, и на него пришли не только младшие ученики, но и старшие, а я воспользовалась случаем и показала им работы великих фотографов, которые открыла для себя, пока копалась в разных книгах: «Скрипку Энгра» Ман Рэя[9], «Оптическую параболу» Мануэля Альвареса Браво[10], удивительнейшие снимки Эдварда Уэстона…[11]

Обожаю искать, находить и делиться своими находками. Когда я погасила проектор и зажгла свет, ребята мне зааплодировали, а Пингвин, который ни за что на свете не пропустил бы моего доклада (это он сам мне так сказал), взял слово и назвал мое сообщение замечательным исследованием. А я вспомнила, что до приезда в Севр, в наш Дом детей, меня в школе считали тупицей и почем зря писали в дневник обидные замечания. Помню, в какую ярость впадал папа, он просто из себя выходил, читая их красные чернила. Думаю, замечания ранили его даже больше, чем меня. Считать его умницу-разумницу принцессу тупой бездарностью!..

После доклада Пингвин и вовсе предоставил меня самой себе. Он сказал, что учиться лучше всего на собственных пробах и ошибках. И меня, когда я стала печатать фотографии, поджидал не один неприятный сюрприз – они получались то слишком темными, то слишком светлыми, то почти слепыми, то с какими-то пятнами на лицах… Но я верила: все ошибки мне на пользу. Я не отступала. Привыкла считать шаги в темноте и уже не натыкалась на стену или на бутыли с реактивами, каждое мое движение стало скупым и точным. Я проводила в лаборатории жутко много времени. Во всяком случае, так считали Жанно и Сара, потому что им надоедало меня ждать.

За девять месяцев я много чему научилась. И работала без устали, так что мне все чаще удавалось прожить день без страха, загнав его глубоко внутрь. Он возвращался ко мне только вечером. Я же не идиотка. Война никуда не делась, она идет по-прежнему, и вот уже четыре месяца от мамы с папой ни строчки. А слухи ходят, что на евреев устраивают облавы, а потом их отправляют в трудовые лагеря в Германию. Пингвин иногда рассказывает мне в темноте о том, что услышал где-то там, за стенами школы. Он не подозревает, каких усилий мне стоит при этом не разреветься.

И как же я себя ругаю!.. За свою беспечность. За свой эгоизм. «Мадемуазель Сердитка», – называла меня мама. Она надо мной посмеивалась, но так любовно, так ласково. Мама, мамочка…

Не надо об этом думать. Не надо вспоминать ее голос и тот последний поцелуй в щеку. Не надо вспоминать, как я сказала ей тогда «до свидания», торопя про себя их с папой уход. Стоит начать вспоминать, и я не выдержу, я же знаю, я чувствую… Но я не забыла свой первый день в пансионе. Мама с папой привезли меня сюда и сказали, что здесь я буду в безопасности, что в эти нелегкие времена им спокойнее, когда я здесь, а не с ними. Помню, как я впервые увидела замок, а до этого видела только небольшие квартирки в небольших старых домах квартала Маре, неподалеку от площади Республики. Мне тогда показалось, что я вхожу в мир «роскоши и безмятежной неги», как у Бодлера[12]. Но ветхость обстановки и скудная еда в скором времени вернули меня на землю. Помню знакомство с начальницей, ее смешную шляпку и нарочито суровое лицо. Потом меня отправили смотреть спальню. Чайка подчеркнула: «У нас спальни, а не дортуары». «Мы живем здесь и учимся, – прибавила она, – школа немного необычная, это правда, но у нас вовсе не как в летних лагерях отдыха, у нас Дом детей, и ты будешь у себя дома». И так она это сказала, что я почувствовала: у сухой и суровой на вид Чайки доброе сердце. Помню, как я обрадовалась огромному парку и столетним дубам. В Париже возле школы росли четыре тощие липы и стояла деревянная будка – туалет, двери в нем не запирались и были слишком короткими, так что из-под них виднелись ноги. Я ненавидела эти туалеты, холодные и у всех на виду. Вместе с папой, мамой и начальницей мы пошли осматривать парк, я увидела на траве под деревьями ребят, они прыгали, играли, танцевали, и тогда я почувствовала: мне здесь нравится, война и смерть далеко отсюда. Чайка объясняла родителям особенности своей педагогики, но я видела, мама ее не слушает, и только теперь поняла почему. Помню, как я прощалась с родителями, мне хотелось, чтобы они поскорее меня отпустили, а они крепко-крепко прижимали меня к себе. И я тоже только теперь понимаю почему. Они боялись, что больше ко мне не вернутся. Они уже знали, как больно терять близких. А я была так нетерпелива, так беспечна, я не понимала, что они прощались со мной, возможно, навсегда. Я тогда ничего не понимала и с облегчением вздохнула, когда они наконец ушли.

Лучше бы мне забыть наше расставание, день приезда и все, что было до него. Забыть и безоглядно жить новой жизнью, не давая воли гневу и обиде на весь свет: на войну, на молчание мамы с папой. Я не хочу поддаваться безнадежности и отчаянию. Тоску нужно затолкать поглубже и охотиться, охотиться за снимками, и – кто знает? – может быть, один из них сделает меня знаменитой. Потому что да, я мечтаю стать великим репортером и странствовать по всему миру. Хочу побывать на полюсе среди льдов, как Поль-Эмиль Виктор[13], который приезжал к нам в школу и читал лекцию. Хочу в Америку, чтобы посмотреть, как делают автомобили на заводе, а потом сфотографировать рабочих, как фотографируют американцы. Я чувствую в себе жилку путешественницы и надеюсь, что в будущем обязательно стану великим фотографом, журналисткой, писательницей, в общем, не самой обычной женщиной. Женщиной, которая всегда будет стремиться вперед, никогда не отступит, не побежит, которой будет неведом страх, эта мучительная до тошноты тревога, которая подкрадывается ко мне по ночам. И я представляю себе замечательный день, когда встречусь с мамой и папой и сфотографирую их… Это будут самые потрясающие портреты, лучшие из всех, какие я когда-нибудь сделаю.

Нечего ныть, нечего носиться со своей болью, мне надо слишком много всего успеть. Мне нравится все то новое, что я узнаю в пансионе. Мне нравится, что я живу в Севре. Есть настоящее, и я буду за него держаться, я не позволю тоске раздавить себя. Буду радоваться вспышкам нежности, картинкам, которые появляются на фотобумаге, представлять себе будущее, где больше не будет войны. Да, обязательно придет день и мы встретимся – папа, мама и я. Я покажу им свои фотографии, и они поймут, что мною можно гордиться, и простят за то, что мне так не терпелось, чтобы они ушли.

Днем Сара и Жанно отвлеклись на новости, с которыми я к ним прибежала, но вечером мне все же пришлось выслушать те, что были у них. Тогда мне удалось уйти от спора с ними, а теперь деваться некуда. А дело вот в чем. Сара во что бы то ни стало хочет, чтобы в нашей газете «На всех парусах» появилась ее статья. Она хочет выразить в ней свое возмущение новым антиеврейским законом. Но уверена, что ребята, которые отвечают за газету, будут против такой статьи, преподаватели тоже, не говоря уж о Чайке – она сразу ее запретит, если узнает до того, как статью напечатают. Сара понимает: начальница пойдет на все, лишь бы мы не поднимали шума из-за того, что творится за стенами школы, но она с этим не согласна. Она не хочет мириться с несправедливостью и громко об этом заявляет. Сара рассказывает всем подряд, кто только готов ее слушать, что напишет взрывную статью в газету. Высказать свое мнение собеседнику она не дает. Она никого не желает слушать, кроме Жанно, а он согласен со всем, что бы ни говорила Сара. Он считает Сару самой удивительной, самой умной и прекрасной девушкой. Он влюблен в нее по уши, и, предложи она устроить в Севре демонстрацию против правительства, он бы тут же вышел на улицу с цветком в петлице. А нам выходить за ворота строжайше запрещено. Несдобровать тому, кто подойдет к ограде и станет пялиться на улицу сквозь решетку. На такое даже я не отваживаюсь. Хотя заподозрить меня в малодушии трудно и отбрить я могу кого угодно. Но я знаю: любой шаг за порог пансиона грозит нам опасностью – мне и Саре, с нашими-то именами и фамилиями. Леви и Коэны недолго просуществуют во Франции, где перестали стыдиться антисемитизма.

Я постаралась предостеречь Сару, я уверена, ей не стоит писать такую статью. На мой взгляд, гораздо разумнее вообще не касаться таких тем, держаться, что называется, от греха подальше. Но я одна, а их двое, мне их не переспорить, пришлось опустить руки и заткнуться. Два дурачка упивались своим гневом, а меня это только злило.