Вадим Михальчук - Глория

• Название: Глория
• Автор: Вадим Михальчук
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Странные социальные выверты происходят порой с колонией, оставшейся без связи с метрополией. Страшные общества возникают. Но родина остается родиной, и человек чудом оказавшийся в большом космосе и не знающий куда ему возвращаться, все равно будет ее искать... Через многое придется пройти, стать пилотом высшего класса. Вот только обрадуется ли герой, достигнув цели?

---

Когда законники включили болеизлучатели и принялись выгонять людей из домов, весь Селкирк был уже оцеплен карантинной командой. Их серые с синей птицей на бортах фургоны стояли, перегородив улицы, а они сами, под прикрытием вооруженных солдат, расхаживали по опустевшим улицам, и на их белые прорезиненные халаты и повязки, скрывающие лица, падали черные хлопья копоти и гари пожаров.

Людей сгоняли на площадь Дени ударами дубинок и прикладов винтовок. Если кто-нибудь сопротивлялся, то один из законников проводил по толпе уродливым раструбом болеизлучателя и люди валились на землю, корчась в судорогах, с выпученными от боли глазами. Упавших поднимали ударами ног, обутых в тяжелые короткие сапоги.

Крики раненых сводили с ума, слышался короткий треск выстрелов. Люди в коричневых мундирах врывались в дома, переворачивали мебель в поисках спрятавшихся. Если они находили кого-нибудь, то убивали на месте...

Весь мир разрушался на глазах.

Когда тебе — двенадцать, весь твой мир — улица, на которой ты живёшь, где ты играешь с друзьями, дерешься, бегаешь за кем-то, убегаешь от кого-то. Весь твой мир — это камни мостовой, которые ты знаешь наизусть, как старую песню, где каждое слово — это один из камней, которыми вымощена улица. Твой мир — это друзья из соседнего двора и враги с соседней улицы.

Твой мир — это день, который замирает с наступлением вечера и с голосом мамы: «Алекс, ужинать!»

Бег домой, шлепанье растрескавшихся сандалий по камням мостовой в наступающих сумерках. Желудок урчит, как голодный пёс, на коленях и локтях — свежие ссадины и царапины, ветер свистит в ушах на бегу.

Дом — твой другой мир.

Твой мир — запах горячего ужина, скрип старых половиц и тепло дома. Твой мир — мама раскладывает жаркое по тарелкам, отец нарезает ломтями хлеб, купленный тобой на углу у болтливой старухи, жены пекаря Михаэля.

Твой отец — писатель. Он сам называет себя так, хотя его рассказы нигде не принимают и он зарабатывает на жизнь грузчиком в порту. Он пишет после работы и деревянная ручка в его большой мозолистой руке кажется спичкой, медленно сгорающей в огне. Он гулко смеется, если его слова ложатся на бумагу быстрыми торопливыми рядами, и что-то тихо шепчет, когда лист перед ним исчеркан вкривь и вкось, и грызет ручку. Его глаза смотрят вдаль, в окно, и видят не дом напротив, а океан, в котором бушует шторм, тугой чёрный жгут урагана, перечеркнутый слепящими молниями, или пустынные, покрытые травой равнины несуществующих островов.

Твоя мама — швея, шьёт платья для женщин с соседних улиц. Её пальцы вращают ручку швейной машины, которая дробно стучит, нитка уползает вперед и прячется в складках материи. Мама сидит у открытого окна, в руках — иголка с ниткой, иголка протыкает ткань, рука ходит вверх-вниз, стежок за стежком. Ровные белые зубы перекусывают суровую нить, мама поднимает платье и её глаза теплеют в улыбке — работа сделана.

Твой мир — твоя комната на чердаке, вверх по скрипучей лестнице, десять ступенек. Твой мир — распахнутое окно, свежий ветер, голоса, гулкие шаги.

Твой мир — старое кресло с прорванной обивкой, из дыр выползает клочьями поролон. В это кресло так приятно засесть, поджав под себя ноги, и почитать. Над креслом на стене потемневшая от старости книжная полка, на полке — книги, морские раковины, собранные на берегу, когда ты ходил с отцом на работу, старый нож деда со стёртой роговой рукоятью, но всё ещё прочным и острым лезвием.

Маленький мальчик в старом кресле, в руках — книга, он увлечённо читает, он слышит ветер за стенами дома и как дождь барабанит по стеклу, и он весь не здесь, в полумраке своей комнаты, а на мостике флагманского корабля, на нём — треуголка и камзол, скрипят снасти, ветер надувает паруса, унося корабль в открытое море, навстречу приключениям.

Черноволосый мальчик, читающий книгу — это я...

Весь мой мир был разрушен тогда.

Отец и мама были дома, я играл на улице, когда солдаты начали оцеплять район. Увидев мундиры законников, я побежал и спрятался на чердаке одного из домов возле площади Дени.

Людей гнали на площадь, как стадо, как скот на убой. Солдаты, растянувшись цепью, сдерживали людской напор, но поток скоро превратился в бешеную дикую реку.

Люди давили друг друга, тот, кто падал — не поднимался больше. Многие кричали, задыхаясь. Дикий звериный рёв стоял над толпой и я зажал себе уши, чтобы не слышать его.

У одного из солдат сдали нервы, он вскинул винтовку к плечу. На миг я сумел разглядеть безусое, смертельно бледное лицо, cо страхом в глазах.

Хлопнул выстрел, затем ещё два.

Люди упали. Рёв смолк. Кто-то крикнул: «Убийцы!» истерическим срывающимся голосом.

Вопль, дикий звериный рык вырвался из сотен глоток, сотни рук протянулись вперед, сотни лиц кричали что-то перекошенными от страха и ненависти ртами. Сотни рук схватили солдата, он что-то кричал, но его не было слышно, он беззвучно открывал рот, как рыба в аквариуме. Толпа, как единый многоклеточный организм, рванулась вперед.

Законники включили болеизлучатели, но было уже поздно. Первые ряды разорвали цепь солдат и коричневые мундиры скрылись под грудой людских тел. Солдат топтали ногами, кровь текла по мостовой, повсюду валялись клочья окровавленной одежды.

Толпа редела, разливаясь в соседние улицы и переулки, толпа рассыпалась и дробилась на отдельные части.

На площади остались растерзанные трупы. Дрожа от страха, я спустился вниз и побежал к своему дому. На бегу мне не хватало воздуха, вокруг горели дома, гремели выстрелы и я бежал по этому аду.

Задыхаясь, я вылетел из-за угла и остановился, как будто налетел на кирпичную стену.

Моего дома не было. На его месте были дымящиеся развалины, груды битого камня, мостовая была усеяна разбитым стеклом. Я посмотрел по сторонам. Вся улица была разрушена, все дома горели, пепел летал повсюду и дым пожарищ стелился по земле.

Я услышал рёв двигателя. Я обернулся на звук и увидел машину, старый механизм для разрушения. В кабине сидел человек, его лица не было видно.

Так повелось, что лица палачей всегда скрыты от взглядов жертв. Интересно, почему?

Железные челюсти машины вгрызлись в камень. Часть дома рухнула на землю, сверкнул луч лазера и пламя охватило развалины.

Жаркий огненный вал окатил меня обжигающей волной и я задохнулся, горячий воздух опалил мои лёгкие.

Я повернулся и сделал шаг.

Затем еще один, и еще, и еще.

Я побежал, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее. Я бежал, а вокруг меня всё горело, пылало и рушилось. Повсюду, везде вокруг меня были смерть и разрушение, рядом со мной валились на землю горящие дома, умирали люди, грохот падающих зданий оглушал меня, пламя пожаров слепило глаза, а я всё бежал и бежал...

Это я помню лучше и отчетливее всего — мальчик, бегущий по пылающим улицам Города, мальчик, убегающий из своего безжалостно и грубо кем-то уничтоженного мира, мира, превратившегося в ад...

...Наш район был выжжен дотла. Так суровый и безжалостный хирург останавливает кровотечение, прижигая рану раскалённым куском железа. Селкирк, объявленный районом, куда запрещён доступ, был уничтожен. Я до сих пор не знаю, было ли постановление об эпидемии фикцией или правдой, но так или иначе всё население Селкирка заплатило за это по самой дорогой и страшной цене — цене жизни...

В южном квартале толпа попыталась прорвать оцепление и скрыться в соседнем районе. Одним из тех, кто сумел проскочить в спасительную брешь под огнём пулемётов был я...

Люди бежали прочь от болеизлучателей, бежали, задыхаясь от собственных криков и сумасшедшего жара полыхающего огня, по камням мостовой, залитым кровью. Они бежали, как огромная серая река без берегов. Воздух был насквозь пропитан кислым тошнотворным запахом страха и смерти.

Люди неслись, сломя голову, по Сотар-бульвару, главной улице района, подталкиваемые одиночными выстрелами солдатских винтовок и струями огнеметов, неслись прямо на барьер ограждения, за которым стояли фургоны с синей птицей, широко раскинувшей крылья — эмблемой священного Правосудия. За наскоро растянутой поперёк бульвара колючей проволокой расхаживал офицер в блестящем защитном шлеме, в новой форме с тщательно отполированными знаками отличия, с сигаретой в зубах. Его левая рука опиралась на массивную рукоять армейского тесака в кожаном чехле, правая, в перчатке из тончайшей кожи, была заложена за спину. За спиной офицера стояли выстроившиеся цепью солдаты с карабинами наизготовку, перед цепью стояли два станковых пулемета на треногах, и возле них суетились, подтягивая коробки с тускло отсвечивающими пулеметными лентами, стрелки.

Офицер остановился и внимательно осмотрел приближающуюся к заграждению толпу. Он выпрямился, заложив руки за спину, и из-под его пышных усов вылетело облачко серебряного сигаретного дыма. Пулеметчики развернули стволы пулеметов вдоль улицы и я, бегущий в первых рядах, увидел, как они поднимают прицельные планки, готовясь к стрельбе.