Мэгги О`Фаррелл - Хамнет

• Название: Хамнет
• Автор: Мэгги О`Фаррелл
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2021
• ISBN: 978-5-04-117553-5

В 1580-х годах в Англии, во время эпидемии чумы, молодой учитель латыни влюбляется в необыкновенную эксцентричную девушку… Так начинается новый роман Мэгги О’Фаррелл, ставший одним из самых ожидаемых релизов года. Это свежий и необычный взгляд на жизнь Уильяма Шекспира. Существовал ли писатель? Что его вдохновляло? «Великолепно написанная книга. Она перенесет вас в прошлое, прямо на улицы, пораженные чумой… но вам определенно понравитсья побывать там». – The Boston Globe «К творчеству Мэгги О’Фаррелл хочется возвращаться вновь и вновь». – The Time «Восхитительно, настоящее чудо». – Дэвид Митчелл, автор романа «Облачный атлас» «Исключительный исторический роман». – The New Yorker «Наполненный любовью и страстью… Роман о преображении жизни в искусство». – The New York Times Book Review

---

Возможно, вам откроется изменчивый и беспокойный зеленый массив: ветер играючи ласкает и ерошит листву; каждое дерево по-своему откликается на эти ветреные игры, даже два соседних дерева по-разному кренятся, трепеща и взмахивая ветвями, словно стремятся взлететь, вырваться из самой питающей их родной почвы.

Лет за пятнадцать до того, как Хамнет бегал к дому врача, утром в начале весны возле вышеупомянутого окна стоял репетитор латыни, рассеянно подергивая кольцо в своем левом ухе. Он задумчиво созерцал лесные деревья. Их общее присутствие, стройной стеной обрамлявшее земли фермы, напомнило ему театральный задник, своего рода раскрашенный занавес, что быстро разворачивается на подмостках, дабы дать возможность зрителям почувствовать, как они перенеслись в лесистую местность, покинув город или улицы предыдущей сцены, теперь они уже попали в объятия дикой, вероятно, опасно-изменчивой природы.

Его лицо слегка нахмурилось. Он продолжал стоять у окна, так прижимая к стеклу руку, что побелели кончики пальцев. Мальчики сидели за его спиной; они спрягали глаголы, временно выпав из внимания репетитора, ведь он напряженно приглядывался к поразительному контрасту между яркой весенней синевой небес и молодой, едва распустившейся свежей зеленью лесной листвы. Эти цвета, казалось, сражались за превосходство, за трепетную оживленность: зелень против синевы, одна против другой. Латинские глаголы учеников не волновали его, они влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, подобно ветру, проносящемуся сквозь деревья. Где-то в фермерском доме прозвенел колокольчик, сначала короткий тихий удар, потом более громкий и настойчивый. Кто-то прошел по коридору, хлопнула дверь. Один из мальчиков – младший брат, Джеймс, понял учитель, не оборачиваясь, – вздохнул, кашлянул, прочистив горло, и вновь принялся нараспев спрягать заданные глаголы. Репетитор поправил воротник, пригладил волосы.

Латинские глаголы окутывали его болотным туманом, проползая между ног, поднимаясь по спине, переваливали за плечи мимо ушей и уносились из дома, просачиваясь в щели свинцовых оконных рам. Он позволял этой латинской литании заполнить комнату звуковым маревом, до самого потолка, расчерченного почерневшими балками стропил. Там они собирались, сливаясь с волнами дымной вуали от огня, тлеющего на решетке жаровни. Он велел мальчикам спрягать глагол «incarcerare»[3]: повторяющиеся твердые согласные «c» и «r», казалось, царапали стены комнаты, как будто сами эти слова стремились найти выход и сбежать на природу.

Отец репетитора, перчаточник, в некотором роде заимев должок перед владельцем фермы «Хьюлэндс», заключил в итоге одно соглашение или сделку с самим фермером и посему вынудил своего сына приходить сюда дважды в неделю для обучения латыни фермерских отпрысков. Сам рослый и широкоплечий фермер носил на поясе пастуший посох в форме дубинки, а его прямота и искренность весьма привлекали юного репетитора. Однако в прошлом году этот фермер внезапно умер, навсегда покинув свое землевладение и стада овец, наряду с женой и восемью или девятью детьми (репетитор толком не знал, сколько всего детей на ферме). Собственный отец репетитора встретил кончину фермера с едва скрываемым злорадством. Только ему была известна тайна этого долга: поздним вечером репетитор подслушал, как его отец ликует, думая, что его никто не слышит (но репетитор имел особый дар к тайному подслушиванию): «Разве вы не понимаете? – говорил он своей жене. – Вдова ничего толком не знает, а даже если знает, то не посмеет прийти и требовать у меня выполнения обещанного, как и его тупой переросток, старший сын».

Оказалось, однако, что вдова или сын как раз знали (сам репетитор прознал о долге, подслушав разговор за дверью спальни его родителей), как именно его отец поступил с партией овчины покойного фермера. Отец сообщил фермеру, что шкуры его овец следовало отправить для отбеливания, и фермер поверил ему. Но потом его отец стал настаивать, что шерсть оказалась бракованной, вызвав подозрения фермера, что в итоге и породило все дальнейшие осложнения. Репетитору не удалось услышать последнего замечания его матери в тихом родительском разговоре, поскольку ее голос заглушил капризный, писклявый вой Эдмунда, младшего ребенка.

В общем, как понял репетитор, у перчаточника – отца этого самого репетитора – имелось новое, отчасти незаконное предприятие, о котором никому знать не полагалось. Если кто-то спросит, то детям следовало утверждать – как велели им родители, – что спрятанные бараньи кожи предназначены для перчаток. В этой связи репетитор и остальные дети немало озадачились, поскольку им и в голову не приходило, что эти кожи могли понадобиться для каких-то иных целей. Для чего же еще мог понадобиться такой материал их отцу, самому успешному в городе перчаточнику?

Отец их не мог – не желал? – заплатить долг или штраф, а вдова или сын фермера не соглашались забыть о нем, посему в итоге расплачиваться пришлось ученому сыну. Своим временем, своими знаниями латинской грамматики, своими умственными способностями. Дважды в неделю – как сообщил ему отец – он должен совершать полуторамильную прогулку за город вдоль берега реки, к приземистому фермерскому дому, окруженному овечьими пастбищами, дабы давать младшим мальчикам уроки латыни.

Никто его не предупреждал о таких планах, паутина плелась вокруг него тайно. Как-то вечером, когда все домочадцы уже готовились ко сну, отец позвал его в мастерскую и заявил, что ему придется ходить на ферму «Хьюлэндс» «и начать вдалбливать там азы учености в головы их сыновей». Новоявленный репетитор стоял на пороге мастерской, пристально глядя на своего отца.

– Когда, – спросил он, – вы об этом договорились?

Его родители чистили и полировали инструменты, подготавливая их к завтрашнему трудовому дню.

– Не твоего ума дело, – ответил отец, – тебе достаточно знать то, что теперь у тебя есть работа.

– А что, если я не хочу? – спросил его сын.

Сделав вид, что не услышал вопроса, отец вложил большой нож в кожаный чехол. Мать мельком взглянула на мужа и, переведя взгляд на сына, с едва заметным укором покачала головой.

– Будешь учить, и все тут, – наконец изрек его отец, бросив тряпку, – разговор окончен.

Желание вырваться от родителей, тут же покинуть мастерскую, распахнуть входную дверь и выскочить на улицу поднималось в сыне, точно живительные соки по стволу дерева. И еще, безусловно, хотелось дать отпор отцу, болезненно ударив его, своими собственными руками и кулаками отомстить за все, что когда-то ему пришлось вытерпеть. Они все, все шестеро детей, получали время от времени изрядные удары, тумаки и оплеухи, порожденные взрывной натурой отца, однако никто с такой регулярностью и жесткостью не наказывался, как старший сын. Он не понимал причин, но что-то в нем неизменно притягивало отцовский гнев и разочарование, как подкову к магниту. Он вечно жил с ощущением того, как мозолистая рука отца вдруг схватит его за слабое плечо тем неотвратимым захватом, что будет удерживать мальчика на месте, дабы отец мог другой, более сильной рукой осыпать его градом жестоких ударов. Множество раз его потрясала внезапная и резкая пощечина; или обдирающий кожу ожог от удара сзади по ногам какой-то палкой или плетью. Насколько груба и мощна сила мужчины, настолько же нежна и слаба плоть ребенка, как легко согнуть и сломать неокрепший еще детский организм. Приглушенное, пропитанное яростью и беспомощным унижением чувство копилось в глубине детской души в те бесконечно долгие минуты избиений. Отцовская злость появлялась ниоткуда, словно налетевший порыв ураганного ветра, и так же быстро стихала. В припадках отца не было ничего закономерного, предостерегающего, осмысленного; никто не смог бы предсказать, что именно в очередной раз выведет его из себя. С детства сын научился предчувствовать начало подобных извержений и придумал ряд уловок и хитростей, чтобы избежать ударов тяжелых отцовских кулаков. Как астроном истолковывает малейшие сдвиги и изменения в положениях планет и сфер, дабы предвидеть грядущие перемены, так и старший сын стал знатоком в истолковании отцовского настроения и расположения духа. По звуку, с которым захлопнулась дверь за вошедшим с улицы в дом отцом, по самому звуку его шагов по плиткам пола сын мог сказать, грозит ли ему очередная взбучка. Пролитая из ведра вода, брошенный в коридоре ботинок, недостаточно почтительное выражение лица – любая из подобных мелочей могла стать предлогом для яростного выплеска отцовского гнева.

За последний год сын вырос, обогнав отца ростом: теперь на его стороне были сила, молодость и быстрота реакции. Благодаря походам по местным рынкам, посещению удаленных ферм и кожевенных мастерских с мешками кож или грузом готовых перчаток за спиной он стал мускулистым и крепким. К тому же от внимания сына также не ускользнуло, что удары его отца последнее время заметно ослабели. Однажды, пару месяцев тому назад, отец поздним вечером, выйдя из мастерской, приметил сына в коридоре и, не произнеся ни слова, набросился на него и треснул по лицу оказавшимся у него в руке винным бурдюком. Обжигающая боль оказалась не такой уже сильной, без синяков и переломов, хотя удар получился резким и хлестким. Естественно, как по опыту знал сын, на лице его сразу проявилась красная ссадина. И вид ссадины, похоже, разозлил отца еще больше, поскольку он тут же замахнулся второй раз для очередного удара, однако сын среагировал быстрее. Он перехватил руку отца. И изо всех сил оттолкнув ее, вдруг с удивлением осознал слабость отцовского сопротивления. Теперь он мог противостоять этому левиафану, этому монстру его детства, мог припереть его к стенке без особых усилий. Так он и поступил. Прижал отца к стене локтем. Дернул его вялую, словно у тряпичной куклы, руку, и бурдюк упал на пол. Потом, склонив голову и отметив, что стал как раз на голову выше, сын прямо взглянул на оторопевшего отца. Вот тогда-то он и заявил: «Это был последний раз, больше вы никогда не ударите меня».