Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником

• Название: Каждые сто лет. Роман с дневником
• Автор: Анна Матвеева
• Жанр: Современная русская литература
• Год: 2022
• ISBN: 978-5-17-134082-7

Анна Матвеева – автор романов «Перевал Дятлова, или Тайна девяти», «Завидное чувство Веры Стениной» и «Есть!», сборников рассказов «Спрятанные реки», «Лолотта и другие парижские истории», «Катя едет в Сочи», а также книг «Горожане» и «Картинные девушки». Финалист премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер». «Каждые сто лет» – «роман с дневником», личная и очень современная история, рассказанная двумя женщинами. Они начинают вести дневник в детстве: Ксеничка Лёвшина в 1893 году в Полтаве, а Ксана Лесовая – в 1980-м в Свердловске, и продолжают свои записи всю жизнь. Но разве дневники не пишут для того, чтобы их кто-то прочёл? Взрослая Ксана, талантливый переводчик, постоянно задаёт себе вопрос: насколько можно быть откровенной с листом бумаги, и, как в детстве, продолжает искать следы Ксенички. Похоже, судьба водит их одними и теми же путями и упорно пытается столкнуть. Да только между ними – почти сто лет…

---

В груде ещё не уложенных вещей лежала длинная коробка, оклеенная по краям узкой голубой полоской. Любопытство моё разгорелось, но тут вошла мама, сказав: «Ничего на столе не трогай».

Соблазн был слишком велик. Лишь только я осталась одна в зале, как тут же подошла к столу и приоткрыла верх коробки. Там лежала чудесная белокурая кукла в чулочках и туфельках, такая не похожая на моих ободранных «детей». Раздались мамины шаги, я поспешила закрыть коробку и отошла в сторону, сделав вид, что занимаюсь чем-то другим. Мама подозрительно взглянула на меня, потом взяла коробку и унесла её. Это был мой первый сознательный грех. Я поняла, что не послушалась и обманула маму и что эта кукла, предназначенная на мой день рождения, не принесёт никакой радости.

Дорогу я толком не запомнила, да и поездка по железной дороге не была для меня новостью. В Кременчуге мы сели на пароход, переправились через Днепр. Погода была холодной, шёл мелкий дождь. Я сидела с мамой в каюте и глядела в круглое окошечко, из которого была видна свинцовая, волнующаяся поверхность реки. Круглые иллюминаторы меня удивили и напугали, вода через них казалась чересчур близкой и страшной, но ехавшие с нами дамы разговаривали со мной очень ласково, это меня отвлекло и утешило.

Так завершилась первая – польская – глава моей жизни.

Похороны

Свердловск, май 1982 г.

Когда я пишу о чём-то тяжёлом, становится немного легче. Кажется, что горе утекает в слова, как в трубу, но потом всё опять возвращается.

Четыре дня прошло, как мы похоронили Ольгу.

До этого я лишь раз была на похоронах, в Орске, хоронили старенькую бабушкину знакомую. Я тогда старалась плакать вместе с мамой, но мне не было грустно. Сейчас всё совсем по-другому.

Все собрались у Ольгиного подъезда в одиннадцать часов утра. Мама принесла большой букет сирени, а Люся Иманова отломала у яблони цветущую ветку, хотя Ольге бы такое не понравилось. У меня в горле что-то застряло с того самого дня, как я узнала про Ольгу. Я не могла ни проглотить это, ни выплюнуть. Мама сказала, что это моё горе и что потом оно постепенно будет таять и однажды исчезнет, а останется только светлая грусть.

Я не плакала, хотя все остальные девочки сильно ревели. Варя рыдала так, как будто они с Ольгой были лучшие подруги, а ведь они виделись только в школе. Моя мама тоже плакала. Ольгину мать вывели из подъезда под руки, сама она идти не могла. Это красивая женщина с густыми чёрными волосами, но теперь она была совсем седая и очень уставшая.

Гроб стоял у подъезда, и там лежала совсем незнакомая девушка. Я никогда не узнала бы в ней мою весёлую, красивую подругу. Девушка была в белом платье и с белой ленточкой на голове, а в жизни Ольга никаких лент не носила, тем более белых платьев.

– Как невеста, – причитали бабушки из первого корпуса. – Как будто спит…

– Говорят, он после смерти над ней глумился, – сказал кто-то за моей спиной, но, когда я обернулась, там уже никого не было.

Сиренью пахло так, что у меня заболело в левом виске. Я подумала, что слова «сирень» и «смерть» состоят из одинакового количества букв, начинаются и заканчиваются на одинаковые буквы. Когда думаешь про такие вещи, это чуть-чуть успокаивает. Это как счёт – если страшно или больно, надо обязательно считать от одного и до ста. А потом – обратно.

На кладбище мы добирались в автобусах – они заехали прямо во двор. Ольгин отец – главный инженер на заводе, поэтому автобусы были с предприятия. А из суда, где работает её мать, прислали несколько венков с чёрными лентами, как у моряков на бескозырках, и с такими же точно золотыми буквами… Я в автобусе села вначале вместе с мамой и девочками, а потом перешла в самый конец, к Димке и мальчикам из Ольгиного класса. Они говорили довольно тихо, но я их хорошо слышала, у меня развит дополнительный, как я его называю, слух. Я слышу даже больше, чем нужно.

Мальчики рассказывали Димке, как нашли Ольгу. Она поехала в тот день в парк Маяковского (прямо как мы с Таракановой!) – должна была встретиться с какой-то подругой не из школы, но та почему-то не пришла. Нашли Ольгу в той части парка, где он уже переходит в лес. На шее затянуты рукава кофточки, лицо испачкано чем-то чёрным, но не землёй, а как бывает, если тронешь свежую газету…

На кладбище народу стало ещё больше. Земля, которую раскопали под могилу, была совсем даже не чёрная, как я себе представляла, а бледно-жёлтая. Ольгина мама долго не разрешала закрывать гроб и плакала так, что у меня в носу щипало, как в бассейне, когда вдохнёшь хлорированной воды. Но я не плакала, и мне было стыдно, что я никак не проявляю своё горе, крепко засевшее в горле. Потом гроб опустили в могилу, и мы все бросали туда комочки земли. Они разбивались о крышку гроба.

На поминки мы не поехали, вернулись домой на 41-м автобусе. Димка сразу куда-то ушёл, и я сидела одна, пока не стемнело. Выглянула во двор, где невыносимо пахло сиренью, и увидела чёрное Ольгино окно.

И тогда уже заплакала.

Дом Пащенко

Полтава, декабрь 1894 г.

Мой первый день рождения в Полтаве отмечали не так, как было заведено в Польше. Не было традиционного столика с подарками, вообще никакого праздника не получилось. Утром 19 октября меня поздравили и вручили ту роскошную куклу, которую я мельком подсмотрела в Ловиче при укладке. Я была рада, но к этой радости примешивалось неприятное чувство: родители думали, что сделали мне сюрприз, а я знала о нём, но никому не сказала. Поступила нечестно.

Через неделю был день рождения Гени, ей исполнилось шестнадцать – церковное совершеннолетие, большой праздник. Если бы Геничка оставалась директорской дочкой, день её рождения отмечали бы с большою помпой, отец дал бы бал. Сестра получила бы прекрасные подарки, стала бы центром внимания многочисленных гостей. Она так предвкушала радости этого дня, но увы! Отставной директор в чужом городе, в квартире, загромождённой нераспакованными вещами, мог лишь вручить ей купленный ещё в Ловиче золотой браслет…

Только глубокой осенью мы наконец переехали на новую квартиру в доме Пащенко на Ново-Полтавской улице. Меня закрыли в пустой комнате с моей куклой, чтобы я не простудилась от открытых дверей. Было невыносимо скучно. В комнате стоял лишь один стул, а на полу лежало несколько бьющихся вещей, которые следовало аккуратно обходить стороной и не трогать. Мама заглянула на минутку, поставила на стул блюдце с какой-то едой и опять заперла дверь.

Шум и голоса за дверью стихли только к вечеру, явилась мама, и меня отвели на новую квартиру, где уже находились отец, Геня и Лёля.

Дом Пащенко был солидным строением на высоком фундаменте, перед ним росли деревья. Я узнала новые слова фундамент, палисадник, и они мне не понравились, особенно последнее. Вещи уже были расставлены, двери сняты с петель, так что образовалась анфилада из трёх комнат, а всего их было четыре – гостиная, кабинет отца, столовая и комната дочерей, где спала и мама. В столовой шкафами отгородили угол для брата. Нашу комнату тоже перегородили шкафами, и в темноватом уголке, вдали от окна, на стоявшем там сундуке мне отвели место для игр.

Со временем ящики исчезли, книги перекочевали в шкафы, были навешены портьеры, но жизнь не устраивалась. Тесно, неудобно, всюду шкафы и сундуки. Взрослые говорили, что квартира временная и весной опять придётся переезжать. Живя в такой тесноте, немыслимо заводить знакомства! Однако родители не теряли бодрости. Маме нравилась полтавская дешевизна: яйцо стоило одну копейку, мясо – пять-шесть копеек за фунт, дешёвой была всякая птица. Отец выделил ей из пенсии на хозяйство шестьдесят рублей в месяц, и этого с избытком хватало на хорошую еду. Мама наняла молодую девушку из деревни, сама готовила и учила её. Кухня находилась в пристройке, вход туда был мне строго запрещён.

Родители были бодры, но от сестры исходил дух раздражения. Она отчаянно скучала от безделья и одиночества, хотя ей предоставлялась возможность читать книги из отцовской библиотеки – у меня и того не было. Рукоделия Геня не любила, рояль пока ещё не привезли. Выходить на улицу девушке без сопровождения неприлично, и Геня могла гулять только с мамой, а той всегда не хватало на это времени.

В Польше отец был отделён от семьи службой и большой квартирой, а здесь он находился рядом, к чему домашние не привыкли. Мы все были у него на виду, многое вызывало замечания, он во всё вмешивался, раздражался. Зато брат Лёля стал мне в Полтаве ближе: он готовил уроки в столовой, был очень усидчивым и трудолюбивым. В промежутках между занятиями Лёля играл со мной, показывал свои чертёжные принадлежности, особенно он дорожил «съёмкой», мягкой чёрной резинкой, которую ученики изготавливали самостоятельно. Подарил мне несколько цветных игрушечных вагончиков и оловянных солдатиков, не гнушался со мной ими играть.

Я быстро привыкла к обстановке, новизны уже не было, кукла быстро надоела. О, скука – страшное, омерзительное состояние, когда всё вдруг становится противным и не знаешь, что с собою делать…