Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником

• Название: Каждые сто лет. Роман с дневником
• Автор: Анна Матвеева
• Жанр: Современная русская литература
• Год: 2022
• ISBN: 978-5-17-134082-7

Анна Матвеева – автор романов «Перевал Дятлова, или Тайна девяти», «Завидное чувство Веры Стениной» и «Есть!», сборников рассказов «Спрятанные реки», «Лолотта и другие парижские истории», «Катя едет в Сочи», а также книг «Горожане» и «Картинные девушки». Финалист премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер». «Каждые сто лет» – «роман с дневником», личная и очень современная история, рассказанная двумя женщинами. Они начинают вести дневник в детстве: Ксеничка Лёвшина в 1893 году в Полтаве, а Ксана Лесовая – в 1980-м в Свердловске, и продолжают свои записи всю жизнь. Но разве дневники не пишут для того, чтобы их кто-то прочёл? Взрослая Ксана, талантливый переводчик, постоянно задаёт себе вопрос: насколько можно быть откровенной с листом бумаги, и, как в детстве, продолжает искать следы Ксенички. Похоже, судьба водит их одними и теми же путями и упорно пытается столкнуть. Да только между ними – почти сто лет…

---

– Мост через Ворсклу. – И добавил: – Дорога идёт в гору.

Впоследствии я долго искала взглядом какую-то гору; мне даже в голову не пришло, что это всего лишь такое выражение.

Дух мой

Свердловск, сентябрь 1980 г.

Ксеничкины дневники я нашла случайно и никому об этом не рассказывала. Они лежали в стенном шкафу, в крапивном мешке. Это я слышала у папы в музее: «После него осталось два крапивных мешка рукописей». Это значит, мешки большие, толстые, серо-коричневого цвета. В моём мешке – аккуратно перевязанные стопки вроде тех, что готовят под переезд. Сначала я подумала, это мамины школьные тетради, но они были уж слишком старые.

Я начала читать не с той тетради, что была сверху, а с той, которую мне удалось выудить из перевязанной шпагатом пачки так, чтобы не пришлось распутывать узел. Потом-то я, конечно, распутала его и теперь развязываю и связываю заново нужную пачку. Некоторые записи – немыслимая вещь! – на французском языке.

Автор дневника – я не сразу сообразила, что это моя бабушка, в честь которой меня назвали, – пишет очень интересно, жаль, что иногда речь идёт о не совсем понятных мне вещах. Я всё равно пытаюсь их понять и мучаюсь, что нельзя спросить у мамы или папы, ведь мне никто не разрешал совать нос в чужой мешок.

Папа редко сердится на меня, но если сердится, то всегда повторяет одну и ту же обидную фразу:

– Скройся с глаз моих, и чтобы духу твоего здесь не было!

В Ксеничкиных дневниках был мой дух, это я сразу поняла. Там начинала жить моя душа.

Философия Ксенички

Полтава, ноябрь 1893 г.

Девочки, с которыми я изредка играю в Корпусном саду, не любят говорить о серьёзном. «Опять Ксеничка разводит философию», – смеются они, а я так дорожу их обществом, что стараюсь лишний раз не расстраивать игру своим несоответствием. Я отличаюсь от подруг, и отличие не в мою пользу.

За годы жизни в Полтаве я узнала многое о нашей семье. Начиная вести дневник, я думала о том, что сперва следует рассказать об истории нашего рода и о тех обстоятельствах, которые привели нас сюда, в Малороссию.

Имею ли я основания вести дневник или для сего нужно быть выдающимся, необыкновенным человеком? Об этом я и хотела бы поговорить с девочками из Корпусного сада, но, верно, не стану. А сестра Геничка – она одиннадцатью годами старше – точно высмеет мои размышления. Поэтому я никому не смею рассказать о своём дневнике и прячу тетрадь даже от мамы. Это довольно нелёгкое дело.

С дневником я не чувствую себя такой одинокой. Ах, если бы я не была самой младшей в семье! Старшие имеют такие занятия, которые мне будут недоступны долгие годы.

Ну, будет себя жалеть! Завтра начну записывать о том, что знаю – из семейной истории, о нашей жизни, родителях, Гене и Лёле.

С богом, любимый дневничок.

На следующий день

В октябре мне исполнилось десять, но я многое помню из раннего детства, даже то, чего не хотелось бы. А то, что связано с историей семьи, папа велит заучивать и рассказывать ему каждый день par cœur[1]. Я считаюсь папиной любимицей и не имею права расстраивать его.

Мой отец, Михаил Яковлевич Лёвшин, вышел в отставку в конце лета 1890 года. Двадцать три года провёл он в Польше – сначала был преподавателем, потом инспектором и, наконец, директором реального училища.

Миша был младшим из тринадцати детей Якова Фёдоровича и Евгении Яковлевны Лёвшиных. Евгения Яковлевна ласково звала его заскрёбышком. Она рано осталась вдовой и, продав за долги родовое имение Фатеж в Курской губернии на реке Псёл, вместе с ним и дочерью Анной перебралась в маленькое приданое именьице в Харьковской губернии. Семья была ограничена в средствах, так что Мишу пришлось отдать на воспитание тётушкам Назаровым, которые жили в Харькове и очень полюбили мальчика. Евгения Яковлевна осталась в деревне с Анной.

Миша в детстве был невысоким, щуплым. Однажды какой-то рослый генерал засмеялся, увидев маленького приготовишку с огромным ранцем, сказал: «Вот так великан!» – и поставил его, как игрушечного солдатика, на высокую каменную тумбу, которая стояла у ворот казармы.

Когда папа рассказывал об этом, он тоже смеялся, как бы отзываясь на давнюю шутку того генерала, но в глазах его вновь стояли слёзы. Я думаю, что свой скромный рост отец переживает как большую обиду. И то, что пошутивший над ним генерал был рослым, лишь пуще растравляет её. Пронизывающий взгляд и густой строгий баритон отца заставляли считаться с ним и на службе, и дома, но ему как будто постоянно нужно доказывать всем свою значимость, серьёзность.

Рослые люди обходятся без этого.

А я, слушая папу, решила, что мне повезло родиться девочкой. Маленький рост для женщины – не такая обида.

Нет, Марина, нет!

Свердловск, декабрь 1980 г.

В прошлом учебном году со мной произошло сразу несколько важных событий. Во-первых, я познакомилась с новенькими девочками Наташей и Мариной и поняла, что хочу дружить с Мариной, а Наташа хочет дружить лишь бы с кем. Во-вторых, я влюбилась в Алёшу П. К сожалению, Алёша П. на уроке чтения рисовал на промокашке свастику, и я нажаловалась на него учительнице, потому что рисовать свастику – подло. Не для того погибли герои-молодогвардейцы, Зоя Космодемьянская и мой двоюродный дедушка, чтобы Алёша П. рисовал на промокашках фашистские кривые кресты! Алёша П. стал после этого дразнить меня Ксенькой-ябедой, и ни о какой любви теперь не может быть и речи.

Однажды весной я убедила Марину погулять в её дворе, обойти вокруг дома. Она отнесла домой свой портфель, чтобы не таскаться, а мне зайти не предложила. Я чувствовала себя очень глупо со своим жёлтым портфелем в руке: Марина-то шла налегке. День был такой весёлый, солнечный! Я оставила портфель и синий мешок со сменкой в кустах, но, когда мы вернулись, портфеля там не было. И сменки тоже.

После зимы портфель весь был покрыт тонкими чёрными линиями, похожими на трещины в берёзовой коре. Вряд ли уличных воров заинтересует такая добыча. Но кто-то же утащил мои вещи! А в синем мешке (мама сшила его сама, там были даже мои инициалы красными нитками – К. Л.) лежали почти новые туфли, и вот за них мне точно попадёт. А учебники, тетради, дневник? Как же я закончу второй класс безо всех этих нужных предметов?

Я по-прежнему смотрела на то место, где оставила портфель и мешок, как будто ждала, что они там снова появятся. Но ничего не появилось, а Марина вздохнула:

– Ладно, Ксень, мне домой пора!

И она действительно пошла домой, в свой пятиэтажный дом, который казался мне дворцом сказочной принцессы – я бы ни за что не поверила, что дома у Марины такие же точно диван, ковёр и, например, утюг, как у нас.

Она ушла, а я заплакала и плакала довольно долго, пока меня не обнаружила Лена Елизарова, одноклассница Димки. Это очень решительная девочка с короткими волосами, отличница и пионерка.

– Что случилось, Ксеня? – спросила Лена, и я кинулась к ней на грудь, как будто это не чужая старшая девочка, а самый близкий человек во всём мире. Я что-то объясняла ей сквозь слёзы, а Лена, слушая, волокла меня за руку домой. Когда мы уже свернули в наш двор, навстречу выскочил Димка:

– Ксанка! Тебя милиционеры ищут по всему району!

Брат небрежно кивнул Елизаровой – в его компании девочек всерьёз не принимали – и потащил меня обратно в школу. Лена пошла было за нами, но по дороге, видимо, передумала, так что в кабинет директора мы зашли вдвоём с братом.

Директора звали, как сказала однажды мама, эффектно – Емельян Паригорьевич. Он был не очень страшный, я боялась его намного меньше, чем учителя физкультуры Семёна Ивановича или завуча Насиму Аюповну.

– Разве тебе не объясняли, что нельзя бросать без присмотра личные вещи? – спросил Емельян Паригорьевич. – Скоро тебя будут принимать в пионеры, но как же тебе можно доверить пионерский галстук? Что, если ты и его бросишь в кустах?

Димка от стыда за меня начал грызть ногти, за что ему всё время попадает от мамы. Я клялась, как умела, что никогда в жизни не потеряю пионерского галстука и буду беречь его как десницу ока. Тут директор так захохотал, что у меня сразу же высохли слёзы.

Жёлтый портфель с синим мешком, привязанным к ручке, лежал на стуле в директорском кабинете. Оказалось, пока я гуляла с Мариной (она-то, наверное, уже сделала уроки и теперь пьёт молоко с булочкой), мой портфель нашла в кустах какая-то женщина и решила, что ребёнка похитили преступники. Женщина побежала с моими вещами в милицию, оттуда позвонили в школу и домой. Директор уже набирал рабочий номер мамы, когда явились мы с Димкой.

– Надеюсь, Ксеня, ты сделала правильные выводы, – сказал директор на прощание.

Брат довёл меня до порога и пошёл гулять. А я долго сидела в пустой квартире одна, пока не пришли мама с папой. У меня глаза сильно чесались от слёз, а родители уже обо всём знали: встретили по дороге маму Лены Елизаровой – их квартира в соседнем доме. Она выложила им историю с портфелем, а от себя ещё добавила: слава богу, всё обошлось, потому что по городу ходит маньяк и в парке Маяковского третьего дня опять нашли мёртвую девушку…