Генрих Манн - Минерва

• Название: Минерва
• Автор: Генрих Манн
• Издательство: Интерконспект
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994

Три романа — «Диана», «Минерва» и «Венера» посвящены трем последовательно сменяющимся увлечениям главной героини — политической борьбой, искусством и чувственной любовью.

Трилогия знаменитого немецкого писателя Генриха Манна (1871—1950) была издана на родине автора в 1903 году, а вскоре и в переводе на русский язык. С тех пор не переиздавалась в нашей стране, тогда как другие произведения писателя многократно выходили миллионными тиражами. Прежнюю цензуру не могло удовлетворить восхождение героини от политики к любви, а не в обратном порядке. Между тем блестяще написанная книга и сегодня найдет взволнованного читателя.

---

— Кто же?

Она подумала: «Так как леди Олимпия не пренебрегала никем»…

— Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя. Он громко заявляет, что завидует мне, — чтобы этого не подумали. Вы не думаете, что это так?

— Кто знает.

Она думала:

«Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!»

— Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.

— Это нехорошая черта, счастье вас портит.

— Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих душах! Только не самомучительство: как отвратительно все это! Духовная жизнь вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.

— Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над… нами.

— Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу ничего знать, ничего видеть… Впрочем, Якобуса я примирю с собой. Я сделаю вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.

— Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!

— Какие громкие слова! Что значат подобные вещи, когда любишь и любим. Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на свою сторону, чтобы увеличить свое счастье. Мир и дружба… Позвольте мне, герцогиня, сказать это всему обществу.

Он выпил свой стакан, снова наполнил его бургундским и постучал о него.

— Милостивые государыни и милостивые государи! Мы, как вы знаете, чествуем двух героев, которые, если бы это от них зависело, довели бы дело до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не удалось им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем жить все рука с рукой! Будем счастливы! Любить и быть любимыми — вот единственное, что идет в счет… Леди Олимпия сейчас будет! — вставил он, глядя на часы. — Идти туда, куда влекут нас чувства, без сомнений, без торопливости, без обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться всем, чем обладает мир. Вчера еще мы, леди Олимпия и я, в Киодже, обдумывали, как мы, если бы это было возможно, распределили бы по Европе часы нашего дня. Мы решили после полудня есть крабов в маленьком курорте на Балтийском море; когда на берегу там станет слишком прохладно, закончить прогулку в Венеции, на Лидо; свободный час перед обедом провести на Итальянском бульваре; пообедать в Риме, в маленьком салоне у Раньери; вечер разделить между Скалой и лондонским концертным залом; после этого съесть в Вене порцию мороженого и лечь спать при открытых окнах на берегу Альпийского озера.

Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.

— Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!

Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.

«Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу возле своего большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного слова. Фиалки на кружевах у ее шеи я видел два раза, и раз мельком ее профиль. Она опустила ресницы: тот, с кем она говорила, наверно почувствовал тихое дуновение: они так длинны.

И я все время сидел, облокотившись о стол. Мортейль заметил это и показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней. Как они жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение, — если бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!

Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое блаженство вызвать на дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне уже четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу этому дураку за то, что он недавно сказал: «Этот мальчуган совсем влюблен», — он это сказал прямо-таки презрительно. Остальные кивнули головой, с какой-то лицемерной и вежливой нежностью, как будто об этом и говорить не стоит. Пусть бы они лучше молчали! Они еще увидят! Как они могут так поступать со мной — со мной!»

Он, не поднимая глаз, пробежал ряд маленьких комнат. Его остановила запертая дверь: он свернул в боковой коридор. Вдруг он остановился в изумлении.

«Куда я попал? Здесь все еще есть комнаты, которых я не знаю. Там стоит кровать; но зал велик, полон воздуха и расписан, как все остальные. Дверь и окна открыты; я думал, что в спальнях дам пахнет всякими эссенциями. Кровать железная и очень узкая. Вокруг нет никаких вещей; не видно даже, чтобы здесь кто-нибудь мыл когда-нибудь руки… Кто может спать на этой кровати?..

Нет, я не буду лгать! Я отлично знаю, что она спит на ней… А вот лежит и чулок, его забыли здесь. Мне хочется поднять его — почему нет? Теперь мне было бы стыдно, если бы я не сделал этого… Он длинный, длинный, блестящий и черный; на ощупь он невероятно мягкий, — это, конечно, шелк. Его несомненно уже носили, мне стоит только всунуть в него руку — вот так, — и он сейчас примет форму ноги… Сердце у меня уже опять подкатилось к горлу. Иногда я думаю, что у меня порок сердца. Но мне все равно, пусть будет, что будет… А Иоллы ноги, как у самых прекрасных женщин на картинах — я уже не помню, на каких. Как странно, я вдруг вижу целый клубок больших голых ног. Все нарисованные женщины протягивают мне свои ноги, — но они топорны, фуй, топорны в сравнении с ногами Иоллы».

Мысли его вдруг смешались. Он сильно побледнел и в страстном самозабвении закусил губы. Прежде чем он отдал себе отчет в том, что делает, руки его уже распахнули бархатную куртку; они расстегнули рубашку и прижали торопливо свернутый чулок к сердцу. Оно глухо застучало; шелк стал теплым. Мальчик выглянул из окна на медленно движущуюся воду внизу. Он не испытывал стыда, но неясные, полные соблазна картины тяжело и мучительно волновали его.

Вдруг он бросил чулок, застегнул платье и вышел из комнаты.

«Они опять заметят это. Они видят это по моим глазам, я не знаю, каким образом. Одно слово со стороны этого Мортейля! Я ненавижу его почти так же, как моего отца, — разве может кто-нибудь быть хуже, чем был он? И я ненавижу его, конечно, больше, чем аббата Фриули и господина Тигретти, моих частных учителей. Эти лицемеры и мелочные мучители, — разве кто-нибудь может быть более жалким, чем они?»

Горячность его вспышки поразила его самого.

«Мортейль? Я в самом деле ненавижу его? Что мне однако до этого негодяя? Нет, нет, все они противны мне, — все, кто получает от Иоллы слова и взгляды, все, кто сидит с ней за столом, все, кто дышит тем же воздухом, что и она. Ах, я ревную даже к моему большому другу; я хотел бы, чтобы он вернулся в Рим. Иолла должна быть одна со мной. Я увезу ее в зачарованный сад. Никто не посмеет войти в него, я прикажу строго охранять его. Мы будем счастливы там»…

— О, это еще придет! — громко воскликнул он. Разгоряченный, со спутавшимися мыслями, бегал он по комнатам. Картины без перерыва тянулись по стенам. Мальчик бросал им свой вызов: — Вы все же не ярче, чем моя жизнь!

Его жизнь! Она вся состояла из детства, одинокого и бедного теплом любви. Взамен того, она горела жаром душевного возмущения, жарой детского гнева без границ и бурной жажды справедливости. Так часто, когда дом, аллея, деревенская стена и Страсти Господни одиноко сгибались под тяжестью полудня, он делал прогулки, которые были бегством: к морю, всегда к морю, — и протягивал свои слабые руки, прочь от убогой и злобной действительности, к обители благородства и мощной радости, туда, далеко к горизонту, где наверно было ее царство. А в своей коморке он истязал себя булавками, ремнями, щипцами — только для того, чтобы иметь преимущество перед отцом и учителями, которые были так злы: преимущественно перенесенных страданий, суровых мыслей.

«Я буду ненавидеть вас, пока буду жив! — снова поклялся он себе, возвращаясь из спальни своей возлюбленной, — и я буду гордым, как дядя Сан-Бакко, и прекрасным, да, таким прекрасным, как она сама, моя Иолла!»

Общество еще сидело за столом.

— Ты, верно, дрался с кем-нибудь? — спросил его его большой друг.

— Нет, но у меня страшная охота к этому, — ответил Нино, глядя прямо в лицо герцогине.

«Пусть себе замечают», — думал он. Но они не обращали на него внимания. Об истории с чулком, которая позабавила бы их, не догадался никто. Они и не подозревали, какая любовь бурлила и кричала среди них.

Все перешли в кабинет Паллады. Герцогиня вышла на террасу и подала знак. Под высокий решетчатый портал, переплетающиеся железные прутья которого блестели, скользнула темная гондола. Затем над мертвыми цветами искусственного сада понеслась причудливая и печальная мелодия.

— Это слепые, — сказала герцогиня. — Маркиз, они играют в честь вас.

Сан-Бакко поцеловал ей руку.

— Но я попросил бы что-нибудь менее проникнутое отчаянием.

— Что-нибудь веселое! — воскликнули остальные.

Зибелинд сказал:

— О, я приготовил кое-что очень веселое. Безобидно веселое. Прошу вас, господа, потерпите две минуты. — И он поспешно удалился.

Якобус спросил герцогиню:

— Где слепые?

Она вышла на террасу, чтобы показать их ему. Очутившись с ней наедине, он сейчас же спросил:

— Когда вы выезжаете на дачу, герцогиня?