Владимир Личутин - Миледи Ротман

• Название: Миледи Ротман
• Автор: Владимир Личутин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002

Известный русский писатель Владимир Личутин, автор исторической трилогии «Раскол», в своем новом историческом романе обращается к современной и острой теме тех семейных отношений, когда, по словам Л. Н. Толстого, каждая несчастливая семья несчастлива по своему. Автор создает яркий, глубоко психологический образ современной «мадам Бовари», женщины, искренне стремящейся любить и быть любимой. В основе поведения героев романа, их поиска места в жизни — психологический надлом, потеря нравственных ориентиров, ощущение одиночества. Яркими штрихами передана острота споров о происходящих в России событиях, о перестройке, которая черной полосой прошла через судьбы героев. В этом романе есть и мягкий теплый юмор, и жестокая ревность, и драматическая любовь. Книга написана живым, неповторимо сочным «личутинским» языком.

---

Братилов погрузил банки в свою сумочку и, радый прибытку, уже собрался восвояси, но исчезнуть вовремя не успел: штаны будто приклеились к стулу, так разморило Алексея в музыкальной избенке. Домой вернулась Тоська, и, несмотря на всю свою дородность, скорая на ногу, суетливая, резковатая в голосе, прилипчивая ко всякому домашнему неустрою, она сразу разбудила сонное царство. Вараксин встряхнулся, подбоченился и, как-то неловко извернувшись на стуле, подозрительно уставился на жену, презрительно свесив нижнюю губу. Светились в стакане фарфоровые зубы, по-младенчески розовели десны в полураспахнутом зеве часовщика, как бархатный испод морской раковины.

— Чего вылупился, обормот? Помог бы! — с вызовом прикрикнула Тоська, играя металлическим голосом, какой обычно устанавливается у продавщиц, много лет отстоявших за прилавком.

Вараксин вяло захорохорился:

— Молчи, кошка драная…

— А ты кот помоечный. Взгляни на себя-то в зеркало, — захихикала Тоська. — Табачиной-то весь отравился, уже заржавел, закаравел, как старая ель.

— Я — красавчик, а ты — кошка драная. Тьфу…

— А ты пес шелудивый, от тебя псиной воняет, спать противно. А меня все хотят, только глазом мигни.

Тоська была в цветастом крепдешиновом платьишке, чудом сохранившемся от хрущевской поры, бугроватый живот повязан фартуком с двумя безразмерными карманами; она стояла посреди комнаты, как придорожная выскеть, твердо разоставя ноги, уткнув кулаки в упругие боки. На первый погляд царь-девица, бой-баба, кою всеми невзгодами мира не обороть; волос на голове в мелкий барашек, на щеках зори играют, в глазах само обещание грядущих блаженств. Из-за лифчика выглядывает шафранно-желтый, будто кавалерийское скрипучее седло, изгиб необъятной груди; садись, красавчик, понадежнее, и айда на край света. Братилов представил себя на мгновение на месте часовщика, нарисовал утешную картину и невольно ухмыльнулся, слизнул с губ сладкую пенку.

На плите скворчала картошка, нашинкованный на соловецкую селедку лучок со слезою источал дразнящие ароматы. В утробе бобыля невольно стоскнулось, и Братилов, ловя момент, невольно тянул время, не уходил из гостей, подгадывал, когда пригласят к столу. Стыдно, братцы? — да-с, мучительно и больно на душе; думаете, каково быть приживалкою, пряча взгляд, ждать из чужой горсти, когда совесть томит, этой жалкой милостыньки.

Тоська направила на стол посуду, лишь на миг притулилась на краешек стола, сложив на скатерти пухлые, с ямочками на локтях, руки, с короткими, шершавыми от стирки пальцами. Братилов пригляделся вплотную и неожиданно для себя нашел, что годы изрядно поистратили женщину, потрудились над ее обличьем; кожа на лице была словно бы вымята упорным пекарем, как сдобное тесто, вся в неровностях, продавлинах и странных пустых пузырях, веки напухли над усталыми глазами, куцые бровки повыщипаны усердно, губы повыцвели, горько приопустились, и вместо роз на щеках оказались багровые пятна от излишней полноты. Братилов, как художник, одним взглядом оценил школьную товарку и вдруг пожалел ее, чем-то схожую судьбою; да, красавчик для нее не мед и не сахарная жамка, своею нудою поиздергал всю; вот отцвела баба, уже за сорок побежало, а ни семени, ни плода стоящего, и в семейных углах вместо теплых пальм и фикусов заселился мороз.

Часовщик, оседлав стул, презрительно бычился на жену, не мог простить ей последних слов. Катал скулы, мял языком десны, тешил в голове неясные планы.

— Значит, только мигнуть? А ну, покажь, стерва!

— А вот так! — Тоська игриво загнула бровь, стрельнула глазом и победно вздела голову, подбив рукою кудряшки.

— Ах ты, шалава, — вскричал часовщик, схватил тарелку со стола и наотмашь огрел жену по лбу.

Посыпались на пол черепки. Тоська охнула, схватилась за лицо, пригнувшись, потащилась в запечье.

— Сволочь, ой сволочь, — рыдала за занавеской в голос. — Не буду с тобою жить, убивец. Завтра на развод. Урод, скотина, сволочь, — повторяла несчастная женщина, затихая, сглатывая обильные слезы.

Картошка пригорела, и тоскливым чадом скоро заволокло музыкальную избушку. Часовщик, булькая водку в стакан, проводил Братилова назидательным спокойным голосом:

— Алешенька, никогда не заводи семьи. Она укорачивает жизнь мастера.

Не ответив, Братилов нырнул в сумеречную улицу. Голодная его утроба съежилась в безрадостный комочек. Но сумка с консервами ласково терлась о ляжку и сулила блаженств. Вдоль проспекта Ильича, теряясь в верхнем околотке, светили тусклые фонари, их мертвенно-бледные шары, похожие на одуванчики, казалось, шевелились, как живые, то мельтешили очарованные снежные бабочки, словно бы подёнка, забыв свой урочный срок, внезапно навалилась на Слободу, устилая ее белыми пеленами. Но даже эта легкая мокрая курева, орошая лицо и щекоча открылки носа, напоминала о весне, уже неслышно подобравшейся с юга на севера. Хрустели половицы под ногами, как ревматические старые кости, и слолошливый треск, казалось, разбуживал дремлющий городишко, взъерошивал, призывал к службе чутьистых лаек, до того безмятежно прятавших носы в гривастую толстую шубу и грезивших о сахарной косточке.

Вдруг из темноты сонных полей, лежащих сразу за околицей, показался спешащий человек, похожий на призрак; он продирался сквозь снежное сеево, распехивал его плечами, взвихривал грудью, и казалось, что вокруг его головы светился нимб. Чудак бежал середка дороги и, шлепая по затянувшимся к ночи лужам, разбрызгивал осколки льда; он с хрипом выдавливал, выбивал из себя воздуха, самим хорканьем упорядочивая свой шаг, задавая музыкальный такт сердцу. Все повторялось в сей жизни; еще на памяти у Братилова этой дорогой с завидным упорством притужал себя, неволил невысоконький паренек, который позднее станет чемпионом мира; но тот, носастый, поседевший и потускневший, нынче доживал свой век в столице. Бегун был в футбольных бутсах и в полосатых семейных трусах, наверное, скроенных из тельняшки, голая грудь его казалась вырубленной из италийского красного мрамора.

— Заходи. Гостем будешь! — запально прохрипел Ротман, поравнявшись с Алексеем, и нехотя замедлил бег. Он дышал тяжко, как запаленная лошадь, исторгая из груди клубы жаркого сочного пара, будто в брюхе была затеяна баня и на каменицу мерно, раз за разом, накидывали ковши воды. Потрусив на месте и навряд ли видя Братилова сквозь белесую пленку усталости на глазах, Ротман пустился далее по проспекту Ильича, пересек наискось дорогу и, легко одолев дощатый заплот вокруг своей избы, как наваждение, болотный призрак ночи, скрылся из глаз.

Братилов же смущенно потоптался у сворота в свою улицу, наверное, ожидая, когда нарисуется из мрака Миледи, отставшая от спутника. Но из-за угла показался черный блудящий пес, просяще задрал постную умильную морду и потерся мосластым задом о сумку с гусиной тушенкой.

Глава седьмая

— Слушай, Ваня, ты же посвященный! — с восторгом и ужасом выдохнула Миледи, наблюдая, как с натугою застегивает Ротман ошейник атласной бабочки, заведя за голову взбугрившиеся от натуги руки.

Сряжались в гости к банкиру, и вот Иван наводил на себя марафет, подбирал из скудного гардероба, висевшего за простынею, подходящий для случая сряд, не хотел ударить в грязь лицом. Эх, братцы, из собачьей конуры — да в хоромы, в натертые паркеты и сияющие бронзою зеркала, под золоченые хрустальные люстры, похожие на церковные паникадила! Широко шагаю, далеко гляжу!

Ротман оглянулся, не поняв вопроса.

— Чего тебе?

— Говорю, ты посвященный… Понял?

— Ага… Преосвященный. Подойди, дочи моя, под благословение. Утюгом, абы кувалдой по лобешнику. Чтобы не чесалось. Крек — и в ямку. Умучена мужем, лежу под сосной…

— Дурак, я на полном серьезе. Я не шучу. Бриллианты дарят или очень богатые, или безумные, или с дальним умыслом. Сам подумай — с чего бы тебе откололось? Сват, иль брат, иль кум отца крестного? А что, Ваня, вдруг князь тьмы поверстал тебя в услужение и будет крутить тобою? Только душу отдай — и станешь как сыр в масле.

— А на кой душа-то, девочка моя? Пар, блазнь, эфир. Видал ли кто? Иль змей горыныч, уж и ящер? — усмехнулся Ротман, внимательно изучая лицо в осколке зеркала, с каким-то особым пристрастием приглядываясь к сверкающей алмазной капле, похожей на зверушечий надменный глаз. — Ты свою отдала мне в слуги с легкостью, не побоялась, а может, я и есть тот диавол. И будешь ты как сыр в масле…

Ротман неожиданно обернулся и, состроив из пальцев козу, угрожающе зарычал. Миледи вскрикнула в испуге, отшатнулась.

— Прости, прости, душа моя.

— Я тебя не понимаю порою и боюсь. Вдруг такое мурло вылезает, сказать страшно.

— Страшно — не говори.

Назревала размолвка; так из крохотного белесого облачка в гнилом углу вдруг выстраивается гроза и долго бичует молоньями и обвальным грохотом мать сыру землю, призывая на людские грешные головы неотвратимое возмездие. Бабья душа — муравейник, и мураши суетливо гомозятся из норы в норку, устилая ходы азартом и чувствами, давая себе каждый раз новое направление, понятное лишь главной мамке, разбирая старые завалы и набивая новые пробки и плотины.