Алан Ислер - Принц Вест-Эндский

• Название: Принц Вест-Эндский
• Автор: Алан Ислер
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-94145-029-X, 5-93381-067-3

Нью-Йорк, дом престарелых. Здесь происходят бурные романы, здесь ставят «Гамлета», разворачиваются настоящие театральные интриги, и порой актера увозят прямо со сцены на кладбище. А герой, в молодости поэт и журналист, вспоминает свое швейцарское знакомство с дадаистами, невзрачным господином Лениным, свою вину перед евреями, которых он убеждал не покидать фашистскую Германию.

---

Самая способная из детей, Гермиона закончила классическую среднюю школу и поступила на работу в публичную библиотеку Уайтчепела — общественный успех, который внушил семье благоговение. «Я обожала книги, — призналась она, — обожала смотреть на них, трогать их. Это была какая-то неутолимая жадность. Я проглотила целую библиотеку». Тут она сделала виноватый жест, как бы давая понять, что этой ненасытности она и обязана своей нынешней полнотой. «Писательница у нас в семье — моя дочь, но и я всю жизнь пописывала — конечно, втайне». Мы тогда сидели в библиотеке «Эммы Лазарус», поэтому она говорила шепотом. «Когда-нибудь, если позволите, я покажу вам кое-что из моих писаний, хоть они и ужасны». Я не выразил заинтересованности.

Со своим будущим мужем Милтоном Перльмуттером она познакомилась в 1944 году. Ей было тогда тридцать с небольшим, и она «немного засиделась в девках». Он, офицер военно-юридической службы, прибыл в Англию со специальным заданием: представлять американских военнослужащих, обвиняемых англичанками, которые прижили от них (или не от них) детей. Во время седера (Вечерняя трапеза первого дня Пасхи у евреев, в память об Исходе), за праздничным столом в Хендоне, они сидели друг против друга, и каждый из четырех бокалов вина он нечестиво, но романтически поднимал в ее честь. Позже он забрал ее к себе. «Я как будто попала на другую планету. Он вскружил мне голову: обед в „Савойе“, ужин с танцами в „Дорчестере“, блаженные выходные в Брайтоне, — она покраснела, — цветы, шоколад, нейлоновые чулки, бутылка сливовицы для папы. Я была ошеломлена. Он закружил меня в вихре развлечений, которых мы не знали в Ист-Энде». К моменту высадки в Нью-Йорке, в 1946 году, она, военная невеста, была уже на седьмом месяце беременности.

— А вы о себе почти ничего не рассказали, — справедливо заметила она.

— Дорогая моя, тут и рассказывать почти нечего.

— Кое-что я уже знаю, — кокетливо сказала она. Я, наверное, удивился.

— Вы очень застенчивы с дамами. Мне это нравится.

После войны Милтон Перльмуттер процветал, вначале как частный адвокат, а затем — в солидной юридической фирме.

— Много лет назад он защищал «Эмму Лазарус» по иску на миллион долларов. Это было во всех газетах. Одного из здешних врачей обвинили в неделикатном обращении с пациенткой, и ее семья предъявила иск. Разумеется, безосновательный. Несчастная женщина не выдержала и на перекрестном допросе, который ей устроил Милтон, рассказала правду. Ее подбила на это семья. Тогда я и услышала впервые об «Эмме Лазарус». Кто бы мог подумать, что я сама здесь окажусь? Конечно, наш дом престарелых — не обычный дом, это скорее гостиница люкс для постоянного проживания. Мы ведь не совсем здесь нищие. — При этом я вздрогнул, а она только потрепала меня по руке, как бы помогая пережить внезапную кишечную резь. — Думаете, теперь у нас классное учреждение? Вы бы видели «Эмму Лазарус» в прежние дни. Класс — не то слово. Тогда пуленепробиваемое стекло было не нужно. Ни один оборванец и носу бы в дверь не сунул. А швейцар был одет, как генерал армии.

— Вашему дедушке вряд ли было бы здесь уютно, — пробормотал я. Она как будто не поняла.

— Он умер в Англии, и бабушка тоже, мир их праху. «Фрош против „Эммы Лазарус“ — это было первое крупное дело Милтона. На гонорар за него он отправил меня в Нью-Йоркский университет. Я закончила по английской филологии, а второй предмет у меня был — немецкая литература.

В это время мы шли по Бродвею. Она навязалась мне в спутницы. У меня были кое-какие дела поблизости. Она остановила меня, взяв за руку.

— Я кое-что еще о вас знаю.

— Я, в сущности, очень неинтересный человек.

— Вы поэт. Я на днях вспомнила. Я знала — фамилия знакомая. И вдруг меня осенило: университетская библиотека и ваша книга стихов на стеллаже.

— Это другой Отто Корнер. Кернер. Вполне понятная ошибка. — Но видно было, что она мне не поверила.

— Можно сказать, что это был удачный брак — никаких трений, кроме обычных. — Перльмуттер души в ней не чаял. — Но это был не идеальный союз.

— Восемь лет вдовства ей понадобилось, чтобы точно определить изъян: — Ему не хватало духовности. — При всем своем образовании и утонченности он был слишком от мира сего, слишком адвокат, слишком равнодушен к тем нематериальным истинам, которыми озабочена литература. — В его душе не было поэзии, только иски и встречи однокашников. — Зато у них была дочь Люсиль, и она, конечно, скрепляла их любовь; Люсиль сама теперь зрелая женщина, и после своего «муторного» развода стала «чем-то вроде запевалы в женском движении» — пишет, выступает с лекциями, разъезжает по всей стране.

Однажды, в час сиесты, я вернулся к себе в комнату и с ужасом увидел пухлую фигурку, скромно примостившуюся в моем кресле. Ее ноги не вполне доставали до пола. Поверх строгой белой блузки на Гермионе был синий сарафанчик, как у английской школьницы. Волосы перевязаны бархатной лентой. Она нисколько не смутилась.

— Простите меня, — сказала она, — дверь была не заперта. Я считаю, что человека нельзя узнать по-настоящему, пока ты не узнала, какими вещами он себя окружил. Вы согласны? — она приложила к подбородку палец и улыбнулась, отчего на щеках возникли ямочки. — Вы так глупо выглядите с раскрытым ртом. Сядьте же.

Это уже был верх бесцеремонности!

— Мадам, — сказал я, — я все еще ношу траур по жене. Будьте любезны немедленно уйти.

Круглое лицо ее смялось, как у младенца от колики.

— О, о, о, — простонала она, — как вы посмели, хам! — И выбежала из комнаты.

8

Опоздав всего на пятнадцать минут, появилась наконец мисс Датнер, соблазнительная, в джинсах и серой фуфайке с вздымающейся спереди красной надписью «Кока-кола» на иврите. Она не извинилась и объяснение дала весьма расплывчатое.

— Пойдемте, молодой человек, мы опаздываем. Было срочное дело.

По раскрасневшемуся лицу я догадался, что срочное дело было в кабинете доктора Коминса, а предстояла нам явно не прогулка, а сеанс терапии — чего я, впрочем, и ожидал. Ощущая гнетущее бремя своих лет и невыразимую нелепость бутоньерки, я со скрипом поднялся на ноги.

Для конца октября день был мягкий, дыхание осени едва чувствовалось в воздухе. Несколько белых облаков бежали наперегонки в бледно-голубом небе. Это был день для пикника — например, в очаровательном городке Кюснахт, куда я привез однажды весной Магду, соблазнившись названием (Поцелуйная ночь!) и возмечтав — напрасно — о любовных утехах; или в Рапперсвиле, на дальнем краю Цюрихского озера, куда мы приплыли на лодке и где она дразнила меня безжалостно — то прислонялась ко мне и подставляла губы, то отстранялась, надувалась, прикидывалась возмущенной, между тем как муравьи маршировали по белой скатерти и уносили наши крошки. Да, вот такой день. Мы свернули за угол «Эммы Лазарус», направляясь к Риверсайд-драйв, причем она задала темп, представлявшийся мне неестественным и неудобным.

— Полюбуйтесь на это, — сердито сказала она.

Нижняя стена была изукрашена граффити — разноцветными и по большей части неразборчивыми. Из новых, появившихся за время моей болезни, — кривобокая желтая свастика. Груды черных пластиковых мешков, туго набитых мусором, оставляли лишь узкую тропинку для прохода. Я пробормотал, что мы в Нью-Йорке и что скоро, как все остальные, она перестанет это замечать.

— Да нет, вот это, — ответила она и показала: «Лед Зеппелин — пшено!» — Что за гадость?

Я сказал, что не понимаю, почему ее оскорбляет именно эта надпись.

— Да они лучше всех — вот почему. Номер один. Я от них балдею. Черт возьми.

Мы продолжали идти — она в угрюмом молчании, я в молчаливом недоумении.

За тридцать лет, с моего приезда в Нью-Йорк, Риверсайд-драйв впал в ничтожество. Печать запущенности, распада, вандализма лежит и на нем. Великолепный променад над парком тоже пострадал — покрыт черной пылью, из которой пробивается случайная трава, расталкивая уложенные узорами, но почти неразличимые плиты. В 1978 году сор повсюду — бумага, битое стекло, пустые жестянки, помет животных. («Собака тоже имеет право высказаться о нашей цивилизации» — Гамбургер). И граффити, повсюду граффити. Планки сохранились на немногих скамьях. На одной растянулся навзничь бродяга, спящий или мертвый; его круглое белое брюхо открыто солнцу. Дети пообломали ветки на деревьях. Мужчина писал на стену, сильная струя поблескивала на солнце. Старики вроде меня ковыляли со своими провожатыми или отдыхали в теньке. Между зелеными ветвями деревьев в парке под нами иногда проглядывала величественная река и за ней — парк Палисейдс, прекрасные в дымке, такие же прекрасные, без сомнения, какими казались река и Манхэттен с другого берега. Дул мягкий ветерок, солнце пригревало. Они исправили настроение мисс Датнер, и мы даже смогли побеседовать.

То немногое, что я узнал о ней за этот сеанс терапии, не очаровывало. По уму, по духу, по культуре она отстоит от Магды Дамрош настолько, насколько это вообще возможно. Мисс Датнер читает немного — некогда, нет привычки, — роман-другой Воннегута и толстенная книга «Властелин колец» — она не смогла припомнить чья. Нет, к Вагнеру — никакого отношения; книга об эльфах и всяком таком. Любит Маккюэна (Род Маккюэн (р. 1938) — популярный певец и автор стихов) — он замечательный, понимаете, глубокий. О том, что имеет хотя бы относительное право именоваться музыкой, она вообще ничего не знает. Об изобразительном искусстве, театре — ничего. Для отдыха у нее — кинофильмы, особенно фильмы ужасов: она «угорает» от них. И ходит в дискотеки. Снимает квартиру с двумя другими девушками — и вместе посещают бары на Второй авеню. Еще любит заниматься физкультурой — большей частью в Ассоциации еврейской молодежи, но и в постели тоже. (Тут она рассмеялась и шаловливо подмигнула.)