Анатолий Иванов - Печаль полей (Повести)

• Название: Печаль полей (Повести)
• Автор: Анатолий Иванов
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

В сборник известного советского писателя, лауреата Государственных премий СССР и РСФСР имени М. Горького, вошли четыре повести.

Для творчества Анатолия Иванова характерно обостренное отношение к социально-нравственным проблемам современности в ее нерасторжимом единстве с героической историей страны.

Во всех этих произведениях высокие принципы социалистического гуманизма утверждаются в суровой и непримиримой борьбе со злом.

---

Переворачивая в голове такие мысли, Катя вынула из кармана пиджака обыкновенную ученическую линейку, взятую у Марии, опустилась на колени, стала осторожно разгребать теплую землю, разгребала ее до тех пор, пока в глубине ямки не блеснули пшеничные зернышки. Ткнула линейку в ямочку — глубина заделки семян была нормальной. Катя поглядела на дальний конец поля, по самому краю которого ползал малосильный колесный трактор. За его рулем тряслась на железном сиденье молоденькая и легкомысленная по первому впечатлению девчушка, по имени тоже Катя, а по фамилии Гайдукова. Однорукий директор МТС, когда еще в апреле Катя Афанасьева обивала пороги его пропахшей соляркой и мазутом конторы, пообещал ей: «Ну сказал же, что лучших тебе трактористок дам. Дочку свою в твой колхоз занаряжу. И ты не гляди, что она вроде как ветреная и слабосильная…» Катя Гайдукова была девчонкой хрупкой, все беззаботно похохатывала, приливы смеха вызывало у нее буквально все — неловкое чье-то слово или поступок, мелькнувшая в поле зверюшка, какая-нибудь своя собственная оплошность. Но дело свое делала как положено, без брака, и проверять за ней ничего не надо было, но Катя вот проверила, чтобы еще раз укрепиться в своей благодарности к этой девчонке, по годам ее сверстнице, если не моложе. Заравнивая ямку в пахоте, Катя увидела, что из низинки, в которую сбегала проселочная дорога, поднимается райкомовский ходок, а в нем сидят двое, сам Дорофеев и директор МТС Гайдуков.

Пока Катя шла к своим дрожкам, туда же подъехал и ходок. Дорофеев натянул вожжи, поздоровался, а Гайдуков спросил:

— Заканчиваете?

В это время как раз и замолк трактор, стащивший сеялку с посевного поля на обочину, Катя увидела, как кладовщица Легостаиха, работавшая всю весну сеяльщицей, сдернула с головы платок и принялась выхлопывать его от пыли.

— Вон закончили как раз. Все!

— А в Березовском колхозе все валандаются. — И, кивнув на трактор, Гайдуков прибавил: — Счас Катьку туда переброшу.

— А я, Логовей Ильич, просить хочу… чтоб к нам Катерину-то на уборку. И на сенокос также.

— Ишь ты, понравилась, значит, ей трактористка твоя, — проговорил Дорофеев, сходя на землю. — Ну, поздравляю с завершением посевной. Первой посевной в твоей жизни, Екатерина Даниловна.

Солнце жарило, директор МТС был в одной рубахе-косоворотке из черного ситца, а худые плечи секретаря райкома партии, несмотря на теплынь, обтягивал толстый суконный пиджак, под пиджаком была надета еще военная, наглухо застегнутая гимнастерка.

— Первая да, бог дай, чтоб и последняя, — проговорила Катя.

Секретарь райкома глянул на нее из-под рыжеватых, тоже сильно исхудалых бровей как-то неодобряюще. И Катя добавила:

— Еще когда сообщалось, что на протяжении больше четырехсот верст наши к границе вышли. И дальше немца гонят. Может, к осени война и закончится… отец вернется…

Говоря это, Катя увидела, как дрогнули брови Дорофеева, как медленно опустил он глаза и прикрыл их усталыми веками, а директор МТС, сгорбив спину, начал зачем-то ворошить лежавшие в ходке дождевики.

— Не вернется, — услышала она тихий голос Дорофеева. И в первые секунды вовсе и не поняла, что это такое произнес секретарь райкома, что означает это слово. А Дорофеев так же медленно, как опускал, стал поднимать тяжелые веки, все открывал и открывал свои глаза, переполненные виной и болью, и эта боль из его глаз стала переливаться ей в самое сердце, в ушах, во всей голове гулко забарабанило.

И сквозь этот гул пробивались еле слышимые, но острыми холодными ножами пронизывающие ее насквозь слова секретаря райкома:

— Тебе надо найти в себе мужество, Екатерина Даниловна. На фронте погиб твой отец. И Степан Тихомилов погиб…

Директор МТС Гайдуков все рылся и рылся в ходке, горбатя черную свою спину. Дорофеев потянул руку под пиджак, из нагрудного кармана гимнастерки вытащил какие-то бумаги, и Катя увидела, что это два конверта, согнутые пополам. Боясь, что Дорофеев сейчас протянет ей эти конверты, она загородилась от них ладонью, попятилась и хрипло выдохнула:

— Вы что?! Уберите…

— Они пришли давно, да вот никто не знал, как тебе… сообщить.

Будто ища защиты от этих безжалостных слов Дорофеева, от его худой и зловещей руки, действительно протягивающей ей конверты, она кинула беспомощный взгляд в одну, потом в другую сторону. Но справа от себя увидела лишь те же пологие холмы, рассыпанных по склонам сопок коров и овец. А слева, прямо через засеянное поле и в самом деле шли к ней на помощь вроде Катя-трактористка да кладовщица Легостаиха. Но что это идут-то они так медленно? Будто ничего и не знают, вон о чем-то спокойно переговариваются, а трактористка помахивает себе зажатым в руке платком да еще и похохатывает…

Она еще раз бросила обезумевший взгляд на Дорофеева. Протягивал он теперь ей конверты или нет — Катя Афанасьева не видела. И лица его не видела, не различала, его фигура и фигура Гайдукова обрисовывались смутно, они будто находились за толстым туманным пластом. А дальше, высоко над ними, за таким же толстым пластом торчал белесый круг солнца, и этот круг начал вдруг приближаться, быстро увеличиваясь до невероятных размеров, обжигая нестерпимым жаром. И, уже защищаясь от этого испепеляющего огня, Катя прокричала на все поле страшным голосом: «Не-ет!», повернулась и побежала навстречу подходившим женщинам. Но сил хватило сделать только несколько шагов, ноги подломились, и она рухнула лицом вниз, в разогретую солнцем землю, только что засеянную тяжелым зерном.

* * *

Несколько дней она лежала дома без всяких чувств, онемевшая, почти ничего не пила и не ела, и вроде даже не плакала — так, промокнет платком бесшумно наполнившиеся глазницы и снова лежит молча, смотрит в потолок.

Дети в первый день поскулили, как щенята, горше всех всхлипывал Захар. Что ж, подумала Катя без удивления, как-то равнодушно, он самый большой из Тихомиловых, шесть лет ему было, как уходил на войну Степан, он только и помнит отца. Но Захар же и покрикивал на остальных: «Разнюнились, умолкните! Без вас мам Кате тошно…»

Мало-помалу дети утихли, шебаршились по углам, будто мышата, а потом стали заниматься своими обычными делами, утром, пожевав чего-то, убегали из дома. Катя слышала за окном их голосишки, тревожно думала иногда: «Еще сказать, чтоб далеко не убегали, Пашка-то Пилюгин прибьет же их. Или он из Березовской школы еще не приехал?» Но, когда дети возвращались в дом, ничего им не говорила.

Несколько раз появлялись в доме Марунька-счетоводиха, дед Андрон и даже болезненная бабка Андрониха, они о чем-то спорили, что-то делали по хозяйству, но Катя и на это не обращала внимания, она лежала, отвернувшись к стене, все ей было безразлично, и загорись дом, она бы не пошевелилась, какая разница, сгорит он или не сгорит, будет завтра новый день или так и не займется, жить ей теперь все равно нечего.

Однажды, пробудившись от ставшего уже привычным забытья, она услышала в доме голос кузнеца Макеева:

— Свари лапшу из этого куря да силком ей жижу хоть сквозь зубы влей. Тут муки вот еще. И на квашню хватит.

«Он-то зачем тут? — с удивлением подумала она о Макееве. — Еще куря какая-то, мука…»

Но вслух тоже ничего не сказала.

В другой раз та же Марунька, уже под вечер, толкнув ее, сказала:

— Гляди-ка, чего я привезла тебе. От Мишухи твоего письмо.

Это было первое письмо от братишки из заключения. Катя шевельнулась, разлепила горячие губы:

— От Мишеньки?! Ну что ж ты, читай…

Мишка, добрая душа, слал всем поименно поклоны, спрашивал, живы ли и здоровы все их с Катей малолетки, как она там с ними управляется, наказывал особо следить за Игнатием, потому что «он, дурак, заполошный, любит на дерева лазить да качаться на ветках, и брякался оттуда даже при мне не раз». И лишь далее сообщал, что находится не в тюрьме, а в колонии, конвою за ним никакого нет, работает в тепле, в картонной мастерской, клеят они большие коробки дли махорочной фабрики, в которых якобы солдатам на фронт табак отправляют. «А самое-то главное, Катя, в чем? На следующий год я учиться буду, — делился радостью Мишуха. — Начальник колонии тут, Катя, хороший, он вызывал меня, расспросил обо всем, за что меня осудили…»

— Ну-к, дай сюда, — встрепенулась на этом месте Катя, вырвала письмо и стала дальше читать про себя: «…ну, я ему, Кать, все рассказал без утайки про Пилюгина, ты уж прости… Про то, значит, как Донька наша помирала. Он, конечно, начальник-то, не похвалил меня за Пилюгина, да и сдалося мне, не шибко и осерчал, только головой покачал, белая у него голова-то, как у дедушки Андрона, да сказал, что начальник мастерской меня хвалит, что если я так же хорошо и дальше буду работать, то осенью он меня в школу учиться определит, а то, говорит, что ж это такое, молодой парень, а окончил всего четыре группы…»

В конце письма Михаил просил об нем не изводиться, «в колонии, Кать, конечно, и шпаны всякой имеется, да я с ними не якшаюсь». И в заключение спрашивал, пришли ли письма от бати да от Степана Тихомилова, как они там воюют, просил передать им тоже его поклоны и объяснить, что он «не извергом вырос, а Пилюгина Артемия еще бы дважды без жалости убил, как фашиста…».