Александр Константинович Белов - Мужские рассказы

• Название: Мужские рассказы
• Автор: Александр Константинович Белов
• Жанр: Историческая проза

В эту книгу вошли работы, повествующие о настоящем мужском характере, о мужском поведении в критических ситуациях. Автор настойчиво и убедительно демонстрирует те качества героев, которые составляют портрет настоящего мужчины. Повествование несёт в себе и поучительные мотивы в разрешении тех проблем, которые постигаются только на собственном жизненном опыте.

---

Мысли мои перебила стрела. Перелётная, пришла мне по щиту. Первый подарочек. Любопытно посмотреть на неё. Завожу руку за спину и пытаюсь извлечь стрелу из досок. Сидит глубоко, но щит не пробила. Должно быть, издалека пришла. Рядом в землю садятся и другие посылы с того берега. Наконец достаю стелу, и глаза мои отказываются верить. Она! Вернее, точь-в-точь как та, первая. Вот уж действительно небывальщина. Или, может быть, Васюта Гордеевич всё киевское войско своими стрелами одарил? Однако и нам черёд. По команде мы разворачиваем коней и идём на пристрел. Вторая сотня отходит через наш строй. Мимо нас. Через одного. На глаза медленно наползает видение боя. Хороший набой! Кони лежат прямо в воде, и вода от крови красная. Тела киян навалены по всему берегу. Каждый по пучку стрел получил.

Стреле ведь всё равно, чьё мясо пробовать, — от моей руки это зависит. Но я не стреляю, ищу взглядом своего знакомого. Может быть, напрасно ищу. Нет, не напрасно. Вот он! Он похож на Гурта, только телом суше. Шлем у него без личины, и потому я нахожу его среди киевских стрелков. Далековато стоит, но попасть можно. Попасть можно в каждого, если знать как. К тому же у меня преимущество — наш берег выше. Пошла моя первая стрела. Не добрал на подтяге. Кладу ещё одну. Теперь вижу разнос, — поворотить нужно кибит на полпальца. Нет, и эту уводит. Он меня пока не приметил, хотя опытный глаз должен поймать, что по тебе бьют с одного места. Сейчас разглядит. На мне шлем с личиной, узнать — не узнает, а хорошо, если 6 узнал! И стрелы у меня ничем не приметные, без подкраски. Стрела как стрела. Из ивового. Древки сам тянул. Прут сперва варят в соли, потом сыромятят для упругости и вывешивают под груз нарастяг в сухих и тёплых закутах. Непросушенная стрела к бою не подходит. Ведь когда тетивой её вытянешь и пустишь с пальцев, давая ей ход, тетива ей так бросает вперёд, что непросушенный ивняк непременно прогнётся. А прогнётся — значит пристрельно ходить стрела уже не сможет.

Наконец тяпнуло его, зацепило. В плечо, вроде. Надо поменять лук. расчехляю. Руки этот лук не любят, он их заставляет силу прикладывать. Зато удар у него! Снова стреляю, и без пристрела прямо в грудки. Глубоко, садко, вон как руки вскинул. Ну вот, теперь можно и глаза не мучить, и от рук ярость отпустить. Так, постреляю на рассев. Отведя свой азарт, я готов уже уступить место кому-нибудь из второй сотни. Застоялись, должно быть. И тут только замечаю, странную перемену в себе. Тело не послушно воле, будто не моё. И лука у меня в руках вовсе нет. Когда же я его обронил? А в груди моей топко и наворотно. Торчит в ней стрела с красным оперением. Хочу рукой её тронуть, но рука не идёт, не слушается. И едва только я шевельнулся, повело меня вверх, затянуло, размазало ветром. И не люди внизу рассыпались, а травы луговые. Полегли, гнутся, стонут на ветру. Лечу я куда-то, точно возвращаюсь назад. Против солнца, против времени, и вдруг вижу, как едут по лугу пятеро всадников. Прямо на меня едут, и коней не отводят. Я один, а их пятеро. Но сила уходит. Чувствую, что сейчас совсем разнесёт меня ветром. На одну стрелу только и осталось. Воин — везде воин. Даже там, где уже нет ничего. Там, где другой падёт перед неизвестностью, там где и жизни нет. Жизни нет, но есть воин. Как это Фёдор Куница говорил? — «Я воюю не за кого-то, а потому, что мне Богом дано воевать. На том и на этом свете. Ведь и там кто-то должен это делать и уж, конечно, делать умело, грамотно, достойно.» Впрочем, может быть, он так и не говорил. Прицеливаюсь, стреляю. Попал. Одним меньше. И тут как пелена сошла с глаз. Я вижу их лица. Ну конечно, — Матюша Дубинец, Данило Хвощ, Фёдор Куница, Терёша… Четверо без одного. А я лежу посреди травы и превращаюсь в дым, и он разносит меня над травой, наплывами в разные стороны.

Рукомол

Вечером над пасекой солнце замирает. Оно ластится и не слезит глаза, оплывая по сияющему небу. Где-то на ветках говоркуют пичуги или печалит лес кукушка. Вечером тихо. Нет обычной лесной разноголосицы. От леса пахнет прелым деревом, травяной кислиной, болотной застойной и сырым грибом. Хорошо вечером на пасеке.

Никита Смолич налил две корчаги молодого меда, но княжий человек грузиться не спешил.

Вот, значит, дело какое…, — заговорил он подбирая слова. — А верно сказывают, будто у тебя руки особо хватистые? Никита неторопливо посмотрел на гостя:

Может и так.

Никита свои руки носит как-то по-особому. Точно они у него главнее и достойнее всего остального тела. И руки эти, надо сказать, по-своему замечательны. С виду они тяжелые и затружены, со вздутыми натяжками кровяных токов. Их точно распирает какая-то скрытая сила, которую Никита Смолич едва сдерживает от посторонних глаз.

Княжий человек ждал представления. Уже заволновался, боясь не расшевелить бортника. Никита вздохнул. Поднял глаза. Над его плечами снова две-три изворотливые мушки. Вот он окрестил их взглядом, и вдруг его цапы прытко передернули воздух. Да так, что гость сперва ничего и не понял. Однако, Никита уже сжимал у груди кулаки, и в них жужжало мушиное племя. Пасечник приложил ухо к кулакам:

Гудят! Он разжал пальцы, и пленницы обратились в бегство.

Ловко. Но что за прок мух ловить? Какая от этого польза? Польза есть от всего, — сказал Никита. Нет, руки надо к другому прикладывать.

Уже чувствуя неприятную для себя изнанку этого разговора, пасечник потянул плечами. Была у него такая привычка.

Говорят, на «кулачки» ты был мастер ходить? Кто говорит? Люди говорят. Ну раз говорят, значит ведают про то.

Да вот то-то и оно, что никто этого не ведает. Говорить — говорят, а видать — не видывали. Что за притча такая! — усмехнулся княжий человек. Так что тебе надо? — сурово спросил бортник. Знать надо, так ли это? Голос приезжего выдавал твердую волю дознавателя.

— Притча, говоришь? — переспросил Никита. — Ну так послушай притчу. Был у черниговского боярина Малка Сердюча отрок. Определил его Малк в псаревы помощники. А псарь был у боярина того ох и крут нравом. Сам, что пес цепной. И на руку тяжел. Но отрок попался не робкий и нрава крепкого. Так и не заладилось у них. И вот раз псарю вздумалось посчитаться со своим несговорчивым подручным. Прихватил он парня вдали от людских глаз и взялся бить смертным боем. Что делать было? Вот отрок и постарался изо всех сил. Да так, что боярского псаря поутру мертвым нашли. Все тут и вскрылось. Но когда Малк Сердюч дознался, как дело было, решил поберечь он своего отрока от судного разбора, и сам заплатил виру родичам псаря. А вира немалая. Так и стал отрок подневольным у боярина. Зажилось отроку лучше прежнего, разве что боярин стал к нему особый интерес испытывать. А интерес был в том, как отрок этот свои кулаки прикладывал к чужому гонору и зазнайству. Что ни день, то свора. И все боярин покрывал. Даже подначивал своего невольника проучить то того, то другого. Скоро, однако, ясно стало, что за интерес держал Малк Сердюч на своего молодого драчуна. Говорит как-то Малк: «Вот и пришло тебе время отслужить виру — завтра выйдешь на закладной бой. Заклад я на тебя ставлю. Великий заклад». У боярина этого давняя нелюбовь была с кем-то из родовитых черниговцев. А тут — Масленица, Случай подходящий. У нелюбимца — сынок на «кулачки» хаживал, а боец-то он похлипче был, чем отрок этот. Вот и заручились до первой крови. Малк потом науськивал драчуна своего: «Не ломись ты в голову, чтобы кровь высечь, а все нутро ему перебей. Чтоб ни одного ребра не осталось!» Но нелюбимец Малков видно почуял что-то, угадал думки Сердючьи. И вот на поле вывел он не сынка своего младшего, а великого телом бойца. На того и смотреть было страшно, не то что лезть ему под кулак. И говорит Малков ненавистник: «Ты сына моего ждал? Вот тебе мой сын. Все знают, что он мой пасынок». Так и было…

Никита замолчал, остыв интересом к собственному рассказу.

А дальше что? — поинтересовался заезжий.

Дальше? Того отрока по кускам собирали. А все, что от него осталось, приказал Малк скормить псам. И скормили бы, да собаки парня не тронули. Так и пролежал он на псарне, пока в себя не пришел. А уж когда пришел, то понял, что изведет его Малк. Уходить надо, пока боярин к нему интерес свой потерял. Княжий посыльный вздохнул:

Вот, значит, как.

Да, такая вот притча. И кабы не знал я, кто ты и зачем здесь, не стал бы перед тобой распинаться. Приезжий посмотрел Никите в глаза, проговорил повелительно:

А если так, то ответь мне еще на один вопрос. Отрок этот совсем кулачное дело позабыл? Кроме как мух ловить, что-нибудь еще может?

Бортник не спешил отвечать. Потянул плечами, перевел взгляд на соловую кобылку гостя:

Скажи-ка, лошадка твоя лягучая? Лошадка? Если подставишься — только держись! Да? Ну, посмотрим. Никита взял ветку и, встав под самый бой, начал щекотать кобыле ляжки.

Гляди, лягнет!

Лошадь подернула тугим крупом и лягнула. Кто знает, как лягаются норовистые перелетки, не станет плясать под их копытами. Однако пасечник так перебрал этот удар, что бедной лошадке досталось еще больше. Сам же он при этом и глазком не повел. Гость ничего не сказал. Вовлек медовые корчаги в дорожные кузова, отвязал кобылу, взгромоздился в седло и поехал прочь.