Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга вторая

• Название: Сан-Феличе. Книга вторая
• Автор: Александр Дюма
• Издательство: АРТ-Бизнес-Центр
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1998
• ISBN: 5-7287-0038-1

Одно из самых выдающихся произведений Дюма, роман «Сан Феличе» — история трогательной любви молодой неаполитанки из семьи, близкой к королевскому двору, и французского офицера-республиканца, итальянца родом, — разыгрывается на фоне революции 1798 — 1799 гг. в Королевстве обеих Сицилии.

---

Луиза, со своей стороны, с недоумением, но без всякого страха глядела на него.

— Говори, я слушаю, — промолвила она.

— При сложившихся обстоятельствах для нас есть три пути, — продолжал Сальвато.

— Какие?

— Первый — это сесть верхом, вместе с сотней моих храбрых калабрийцев сокрушить по дороге все препятствия и добраться до Капуа. Там все еще держится французский гарнизон. Я доверю тебя чести его коменданта, кто бы он ни был, и, в случае если Капуа капитулирует, он включит твое имя в договор о капитуляции, и ты будешь спасена, поскольку окажешься под защитой договора.

— А ты? Ты останешься в Капуа? — спросила Луиза.

— Нет, Луиза, я вернусь сюда, потому что мое место здесь. Но как только я исполню свой долг, тут же присоединюсь к тебе.

— А второй? — произнесла Луиза.

— Взять лодку старого Бассо Томео, который вместе с тремя своими сыновьями будет ждать тебя возле гробницы Сципиона, и, воспользовавшись снятием блокады, доплыть вдоль побережья от Террачины до Остии. А из Остии вверх по Тибру подняться в Рим.

— А ты поедешь со мною? — спросила Луиза.

— Это невозможно.

— А третий?

— Остаться здесь, как можно лучше организовать оборону и ждать дальнейших событий.

— Каких событий?

— Последствий взятия города приступом и мести трусливого, а потому и беспощадного короля.

— Значит, мы или спасемся, или вместе умрем?

— Вероятно.

— Тогда останемся.

— Это твое последнее слово, Луиза?

— Последнее, друг мой.

— Подумай до вечера. Вечером я приду.

— Приходи. Но вечером я скажу тебе то же самое, что говорю теперь: если ты остаешься, останемся оба.

Сальвато взглянул на часы.

— Уже три часа, — сказал он. — Нельзя терять ни минуты.

— Ты меня покидаешь?

— Я поднимусь в форт Сант'Эльмо.

— Но ведь фортом Сант'Эльмо тоже командует француз. Почему ты не отправишь меня под его покровительство?

— Потому что я видел его однажды, правда, мельком, и он показался мне негодяем.

— Негодяй иногда делает за деньги то, что благородные люди делают из самоотверженности.

Сальвато усмехнулся:

— Именно это я и попытаюсь устроить.

— Попытайся, друг мой; что бы ты ни предпринял, все будет хорошо, лишь бы ты остался со мною.

В последний раз поцеловав Луизу, Сальвато вышел на тропинку, тянувшуюся вдоль подножия горы, и исчез из виду за монастырем святого Мартина.

Полковник Межан, который с высоты крепости, словно хищная птица, обозревал город и его окрестности, увидел Сальвато и узнал его. Ему было известно, что молодой человек славится своей открытой и честной душой, полной противоположностью его собственной натуре. Быть может, полковник и ненавидел Сальвато, но не мог его не уважать.

Он поспешно прошел в свой кабинет и опустил занавеси: люди такого рода не любят яркого дневного света; затем он сел спиной к окну так, чтобы в полумраке нельзя было разглядеть выражение его бегающих и моргающих глаз.

Едва он успел принять эти предосторожности, как ему доложили, что его желает видеть бригадный генерал Сальвато Пальмиери.

— Просите, — сказал полковник Межан. Сальвато ввели в комнату и затворили за ним дверь.

CXXXIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ПРЕДЛАГАЕТ СОВЕРШИТЬ БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК, А ДРУГИЕ ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ ПО ГЛУПОСТИ ОТВЕРГАЮТ ЕГО

Разговор длился около часа.

Сальвато вышел из кабинета, опустив голову, взгляд его был мрачен.

Он спустился по склону, ведущему от монастыря святого Мартина к Инфраскате, нанял кабриолет, который попался ему на спуске Студи, и велел везти себя к королевскому дворцу, где заседала Директория.

Все двери отворились при виде его мундира, он прошел в зал заседаний. Члены Директории были в сборе и слушали доклад Мантонне о сложившемся положении.

А положение, как уже говорилось, было таково:

кардинал в Ариано — иными словами, в четырех переходах от Неаполя; Шьярпа в Ночере, то есть в двух переходах от Неаполя;

Фра Дьяволо в Сессе и в Теано, тоже в двух переходах от Неаполя;

сверх того, Республике угрожают неаполитанцы, сицилийцы, англичане, римляне, тосканцы, русские, португальцы, далматы, турки, албанцы.

Докладчик был мрачен, слушатели еще мрачнее.

Когда вошел Сальвато, все взоры устремились к нему. Он сделал Мантонне знак продолжать и стоя стал слушать его, не произнеся ни слова.

Когда Мантонне закончил, председатель повернулся к Сальвато:

— Вы хотите сообщить нам что-нибудь новое, генерал?

— Нет. Но я хочу внести предложение.

Все знали пылкую доблесть и непоколебимый патриотизм молодого человека; присутствующие обратились в слух.

— После всего, что рассказал вам сейчас храбрый генерал Мантонне, считаете ли вы, что у нас остается хоть какая-то надежда?

— Почти никакой.

— А все-таки? На что вы можете рассчитывать? Скажите. Все молчали.

— Следовательно, — продолжал Сальвато, — вам не на что надеяться и вы пытаетесь себя обмануть.

— А у вас, генерал, есть надежда?

— Да, если мы поступим точно так, как я скажу.

— Говорите.

— Все вы отважные и мужественные люди. Вы готовы умереть за отечество, ведь так?

— Так! — вскричали члены Директории, в едином порыве поднявшись со своих мест.

— Не сомневаюсь, — продолжал Сальвато с обычным своим спокойствием. — Но умереть еще не значит спасти отечество, а нам надо его спасти, ибо спасти отечество — значит спасти Республику; спасти же Республику — значит установить на этой многострадальной земле царство разума, прогресса, законности, просвещения, свободы — всего, что исчезнет на полвека, а может быть, и на целый век в случае возвращения короля Фердинанда.

Это рассуждение было настолько справедливо и неоспоримо, что слушатели хранили молчание. Сальвато продолжал:

— Когда Макдональда отозвали в Северную Италию, а французы оставили Неаполь, я видел, как вы радовались и поздравляли друг друга с тем, что, наконец-то, стали свободны. Всех ослепили национальное самолюбие и местный патриотизм; именно тогда вы сделали первый шаг навстречу порабощению.

Кровь бросилась в лицо членам Директории. Мантонне пробормотал:

— Чужак чужаком и останется! Сальвато пожал плечами.

— Я больше неаполитанец, чем вы, Мантонне, — возразил он. — Ведь ваш род происходит из Савойи и только полвека тому назад переселился в Неаполь; я же родом из Терра ди Молизе, там родились и там похоронены мои предки. Бог дает мне великое счастье умереть здесь, как и они!

— Слушайте, — раздался чей-то голос. — Сама мудрость глаголет устами этого юноши.

— Не знаю, кого вы называете чужаком, — продолжал Сальвато, — зато знаю, кого я называю моими братьями. Мои братья — это люди любой страны; они, как и я, хотят отстоять достоинство личности, добившись независимости нации. Пусть эти люди будут французы, русские, турки, татары — с той минуты, как они шагнут в окружающий меня мрак с факелом в руке и со словами о прогрессе и свободе на устах, они становятся моими братьями. А чужаки для меня — это те неаполитанцы, мои соотечественники, которые благословляют правление Фердинанда, маршируют под знаменем Руффо и хотят снова навязать нам деспотическую власть глупого короля и распутной королевы.

— Говори, Сальвато, говори! — снова послышался тот же голос.

— Ну так вот что я хочу вам сказать: вы умеете умирать, но не умеете побеждать.

Среди собравшихся прошло движение. Мантонне резко повернулся к Сальвато.

— Вы умеете умирать, — повторил тот, — но не умеете побеждать, и вот доказательство: Бассетти разбит, Скипа-ни разбит, да и вы сами, Мантонне, разбиты.

Мантонне опустил голову.

— А французы умеют умирать, но умеют и побеждать. В Кротоне их было тридцать два, из них пятнадцать убиты и одиннадцать ранены. В Чивита Кастеллана их было девять тысяч, а против них было сорок тысяч врагов, и они их разбили. Следовательно, повторяю, французы умеют не только умирать, но и побеждать.

На это никто не ответил ни слова.

— Без французов мы умрем — падем со славой, с блеском, как Брут и Кассий в сражении при Филиппах, но умрем в отчаянии, сомневаясь в справедливости Провидения, говоря себе: «Доблесть — это пустой звук!» Умрем с еще более страшной мыслью, что вместе с нами гибнет Республика. С французами мы победим — и Республика будет спасена!

— Значит, французы храбрее нас? — воскликнул Мантонне.

— Нет, генерал, никто не храбрее ни вас, ни меня, никто не храбрее Чирилло, который слушает меня сейчас и уже дважды одобрил мою речь; и, когда придет наш час, я надеюсь, мы докажем, что никто лучше нас не умеет смотреть в глаза смерти. Костюшко тоже был храбрецом, но падая, он произнес ужасные слова, справедливость которых доказана тремя разделами: «Finis Poloniae!» He сомневаюсь, что мы тоже, и в первую очередь вы, генерал, падем с историческими словами на устах, но, повторяю, если не ради нас самих, то, по крайней мере, ради наших детей, которым придется начинать всю борьбу сначала, лучше не пасть вовсе.