Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюльетта

• Название: Жюльетта
• Автор: Донасьен Альфонс Франсуа де Сад
• Издательство: НИК
• Жанр: Эротика
• Год: 1992
• ISBN: 5-8398-0010-4

«Жюльетта» – самый скандальный роман Маркиза де Сада. Сцены, описанные в романе, достойны кисти И. Босха и С. Дали. На русском языке издается впервые.

Да, я распутник и признаюсь в этом, я постиг все, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда. Я распутник, но я не преступник и не убийца… Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель.

Маркиз де Сад

Маркиз де Сад, самый свободный из живших когда-либо умов.

Гийом Аполлинер

Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка.

Юкио Мисима

---

Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена, присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразить живейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойный человек.

– Боршан, – торжественно заявил Стено, – после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше не сомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовы отстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя все обязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?

– Сенатор, – живо ответил я, – клянусь жизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лица земли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.

После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии, который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ее носителям.

– А ваша супруга, друг мой, – спросил меня сенатор, – она разделяет ваши взгляды?

– На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолько схожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.

– Отлично, – сказал Стено, – завтра в моем доме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, что вы услышите очень интересные вещи.

Я передал этот разговор Эмме.

– Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подумать хорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказался служить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения к политическим интригам, а не из духа свободолюбия.

– Нет, – возразил я, – ты ошибаешься; с тех пор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас перед деспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супруги градоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы на все...

– Извини, Боршан, – не унималась Эмма, – но я не вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, и ты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубоко гнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь против него. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.

– Эмма, – начал я, глядя прямо в глаза своей спутнице, – послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомни мои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведского монарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотом является кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, ты увидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодня ненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага. Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я не стремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вот что запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оно вдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма, не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяет тиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того, кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировые дела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочное сердце и несгибаемый характер – то есть как раз то, чем я обладаю; фортуна благоволит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма, будь гордой, умной и соблазнительной – я хочу сказать, стервозной, – именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебе есть, и ничего не бойся.

Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».

Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.

Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.

Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела ещё более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением – трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня – именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.

– Друзья, – начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили шторы, – я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.

– Сударь, – обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, – рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. – Немного помедлив, он спросил: – Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму королей?

На что я, не задумываясь, ответил так:

– Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и страсть властвовать над другими {Скажи, гений стокгольмской революции, не прошел ли ты нашу парижскую школу? (Прим. автора)}.

Сенатор: – Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?

Я: – Меня заботит только собственное благополучие.

Сенатор: – Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?

Я: – Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения и проекты, – все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает, должно сделать его ещё могущественнее или богаче.

Сенатор: – Насколько я понял, если бы вы были богатым или могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих удовольствий или своих безумств?

Я: – Признаю только одного Бога: наслаждение.

Сенатор: – А что вы думаете о религии?

Я: – Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей своей воле.

Сенатор. – Иными словами, вы нам советуете использовать религию?

Я: – Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей похоти.

Сенатор: – А сами вы верите в Бога?

Я: – Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех несчастных, которые погибли из-за неё.

Сенатор: – Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?

Я: – Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец, как к единственным законам Природы.