Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюстина

• Название: Жюстина
• Автор: Донасьен Альфонс Франсуа де Сад
• Жанр: Эротика

«Да, я распутник и признаюсь в этом, я постиг все, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда. Я распутник, но не преступник и не убийца… Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель.»

Маркиз де Сад

«Кстати, ни одной книге не суждено вызвать более живого любопытства. Ни в одной другой интерес – эта капризная пружина, которой столь трудно управлять в произведении подобного сорта, – не поддерживается настолько мастерски; ни в одной другой движения души и сердца распутников не разработаны с таким умением, а безумства их воображения не описаны с такой силой. Исходя из этого, нет ли оснований полагать, что „Жюстина“ адресована самым далеким нашим потомкам? Может быть, и сама добродетель, пусть и вздрогнув от ужаса, позабудет про свои слезы из гордости оттого, что во Франции появилось столь пикантное произведение».

Из предисловия издателя «Жюстины» (Париж, 1880 г.)

«Маркиз де Сад, до конца испивший чащу эгоизма, несправедливости и ничтожества, настаивает на истине своих переживаний. Высшая ценность его свидетельств в том, что они лишают нас душевного равновесия. Сад заставляет нас внимательно пересмотреть основную проблему нашего времени: правду об отношении человека к человеку».

Симона де Бовуар

---

– Я бы очень хотел, – сказал этот порядочный молодой человек, – чтобы Дюбрей дал мне перед смертью какие-то распоряжения, касающиеся вас, и я бы с великим удовольствием выполнил их; я бы также хотел услышать от него самого, что именно вы советовали ему оставить меня в комнате, но, увы, он ничего такого не сказал. Следовательно, его предсмертная воля нам не известна. Однако я видел ваше искреннее горе и должен сам что-нибудь сделать для вас, мадемуазель; но я молод, только-только начинаю торговлю, состояние моё невелико, и мне придется отчитаться в наших общих делах с Дюбреем перед его семьей, поэтому я могу позволить себе немногое и прошу вас не отказываться: вот вам пять луидоров, кроме того, у меня есть знакомая, честная торговка из Шалон-сюрСаон, моя землячка, она скоро возвращается домой, и я поручаю вас её попечению. Мадам Бертран, – продолжал Вальбуа, представляя ей Жюстину, – это та самая девушка, о которой я вам рассказывал и которую я вам рекомендую; она ищет место, и я прошу вас отнестись к ней так, как если бы речь шла о моей родной сестре, и сделать все, что возможно, чтобы найти в нашем городке что-нибудь подходящее для неё сообразно её характеру, происхождению и воспитанию… А до тех пор прошу взять её расходы на себя: я их возмещу вам при встрече. Прощайте, мадемуазель, – и Вальбуа попросил у Жюстины позволения поцеловать её. – Мадам Бертран уезжает завтра на рассвете, вы поедете с ней, и пусть вам немного больше повезет в нашем городе, где, может быть, мы скоро вновь увидимся. Благородство молодого человека заставило Жюстину прослезиться: добрые поступки исключительно приятны, особенно если вы долгое время видели только отвратительные. Она согласилась на все с условием, что когда-нибудь обязательно рассчитается с Вальбуа. Пусть очередное благое намерение ввергло меня в беду, думала она, выходя из гостиницы, по крайней мере впервые в жизни у меня появилась надежда на утешение посреди несчастий, которые постоянно навлекает на меня добродетель. Был ранний вечер; испытывая потребность подышать свежим воздухом, Жюстина спустилась к набережной Изера с намерением прогуляться, и как всегда случалось с ней в подобных обстоятельствах, её мысли увели её очень далеко. Она увидела перед собой уединенную рощицу и присела под деревом, чтобы предаться мечтаниям. Между тем наступила темнота, а девушка и не думала подняться и уйти, и вдруг на неё навалилось трое людей: один зажал ей рот ладонью, двое других бросили её в коляску, забрались следом сами, коляска рванула с места и летела в темноте в течение трех долгих часов, и за это время ни один из похитителей не произнес ни слова и не отвечал на её вопросы. Хотя была глухая ночь, шторки были опущены, и Жюстина ничего не видела. Наконец коляска подкатила к какому-то дому, открылись и тут же снова закрылись тяжелые ворота; молчаливые спутники взяли её под руки и провели через несколько темных помещений, потом остановились перед дверью, из-под которой пробивался свет.

– Жди здесь, – коротко и грубо приказал ей один из похитителей и перед тем, как исчезнуть вместе со своими сообщниками, прибавил: – Сейчас ты увидишь кое-кого из знакомых. И они растворились в темноте, заперев за собой двери. Почти в тот же момент открылась другая дверь, из неё вышла женщина со свечой в руке… О Господи! Знаете ли вы, кто была эта женщина? Перед Жюстиной предстала Дюбуа собственной персоной, ужасная злодейка, без сомнения, снедаемая неутомимой жаждой мести.

– Заходите, прелестное дитя, – язвительно произнесла она, – заходите и получите награду за добродетельность, которой вы насладились за мой счет… Сейчас я тебе покажу, стерва, как предавать меня!

– Я никогда вас не предавала, мадам, – поспешно сказала Жюстина. – Ни разу, имейте это в виду! Я не сделала ничего такого, что могло бы бросить на вас тень, не сказала ни одного слова, компрометирующего вас.

– Разве ты не воспротивилась преступлению, которое я задумала? Разве не помешала ему, негодница? А ты ведь знала, что остановить мои злодейские порывы – значит нанести мне самую глубокую из всех мыслимых обид. Теперь ты будешь за это наказана, шлюха! Произнося эти слова, она с такой силой сжала руку Жюстины, что едва не сломала ей пальцы. Они вошли в ярко освещенную, роскошно обставленную комнату; это был загородный дом епископа Гренобля, который, лениво развалясь, возлежал в халате из фиолетового атласа на широкой оттоманке. Позже мы вернемся к портрету этого либертена.

– Монсеньер, – почтительно начала Дюбуа, положив руку на плечо Жюстины,

– вот юное создание, которое вы пожелали, которое известно всему Греноблю; это Жюстина, приговоренная к повешению вместе с известными фальшивомонетчиками и выпущенная из-под стражи как невиновная и добронравная девица. Вы видели её во время допроса и захотели с ней встретиться… Кстати, вы мне сказали так: если её всё-таки будут вешать, я даю тысячу луидоров за возможность насладиться ею перед казнью. Она спасена, но не думаю, что от этого её цена стала меньше.

– Намного меньше, – возразил прелат, не спеша растирая свой фаллос под рубашкой, – разумеется, гораздо меньше. Я готов был заплатить указанную сумму за удовольствие позабавиться с ней, а потом передать её палачу; я сделал невозможное, чтобы её осудили, но тут появился этот проклятый С. со своей готической справедливостью и спутал мне карты.

– Ну так что же, она перед вами; разве сегодня вы не вольны поступить с ней так, как вам хочется?

– Да, да, мадам, я это знаю, но повторяю, что это не одно и то же: мне доставляет несказанное удовольствие пользоваться мечом правосудия для уничтожения этих потаскух.

– Тогда сударь, – предложила Дюбуа, – мы добавим в это блюдо перцу, то есть присоединим к Жюстине ту смазливую пансионерку из бенедиктинского монастыря в Лионе, чью семью вы так искусно разорили, чтобы девица оказалась в ваших руках.

– Как! Значит она наша?

– Да, монсеньер. Несчастная, лишенная всех средств к существованию, нынче вечером пришла сюда молить вас о помощи. Между прочим, она сочетает в себе добродетельность физическую и моральную, а та, что стоит перед вами, далеко не невинна, зато обладает невиданной чувствительностью, которая стала её второй натурой, и вам нигде не найти создания более честного и добрейшего. Они обе в вашем распоряжении, монсеньер, и вы можете отправить обеих в иной мир сегодня же, или одну – нынче, другую – завтра. Что до меня, я вас оставляю. Ваше расположение ко мне требует, чтобы я рассказала вам о моем приключении… Итак, один человек мертв… Мертв, монсеньер! И я исчезаю…

– Нет, прелестная женщина, ни в коем случае! – вскричал священнослужитель. – Оставайся у меня и ничего не бойся в этом доме. Ты говоришь, кто-то там умер? Да будь на твоей совести два десятка трупов, я бы все равно спас бы тебя… Поэтому останься: ты – душа моих наслаждений, ты одна способна на великое искусство возбуждать и удовлетворять их; чем больше у тебя злодейств, чем глубже ты увязаешь в грязном пороке, тем больше ты мне нравишься… А ведь она красива, твоя Жюстина… Затем, обращаясь к девушке:

– Сколько вам лет, дитя?

– Двадцать шесть, ваше преподобие, но я столько страдала…

– Да, понимаю… страдания, горести… Хотя я бы хотел, чтобы их было больше; признаюсь тебе, девочка, что я сделал все, чтобы тебя повесили но если не добился цели одним способом, быть может, займусь этим сам, и даю слово, что ты от этого ничего не потеряешь… Ты говоришь, что тебя одолевают несчастья? Отлично, мы с ними покончим, мой ангел, уверяю тебя, что через двадцать четыре часа твои страдания кончатся (при этом он разразился жутким смехом). Не правда ли, Дюбуа, ведь у меня есть надежное средство положить конец злоключениям этой девицы?

– Абсолютная правда, – ответило чудовище в женском обличьи, – и если бы Жюстина не была моей подругой, я бы её не привела к вам; но я должна вознаградить её за то, что она для меня сделала, вы даже не представляете себе, насколько она помогла мне в моем недавнем предприятии в Гренобле. Я доверяю вам выразить ей вместо меня мою признательность и прошу не скупиться… Двусмысленность этой речи, ужасные намеки проклятого прелата, да ещё эта юная дева, о которой они говорили – все это за один миг наполнило Жюстину ужасом, описать который просто невозможно. Холодный пот заструился из всех её пор, она была близка к обмороку. И тут, наконец, ей стали совершенно ясны намерения блудодея. Он велел ей приблизиться, начал с двух-трех обычных поцелуев, при которых уста сливаются в одно целое, затем вытянул язык Жюстины изо рта, пососал его, засунул свой до самой гортани нашей прекрасной авантюристки и, казалось, захотел высосать из неё все вплоть до последнего дыхания. Он заставил её склонить голову ему на грудь и, приподняв её волосы, внимательно осмотрел нежный затылок и шею.

– Ого, это мне нравится! – И он сильно сжал пальцами эту чувствительную часть её тела. – Никогда не видел такую прочную и гибкую шейку, будет восхитительным наслаждением разорвать её. Последние слова окончательно подтвердили самые мрачные подозрения Жюстины, и несчастная поняла, что опять попала к одному из тех жестоких развратников, которые любят больше всего наслаждаться муками или смертью печальных жертв, доставляемых им за большие деньги, и что наступает время прощаться с жизнью. В этот момент в дверь постучали, Дюбуа пошла открыть и вернулась с юной жительницей Лиона, о которой уже говорилось. Теперь попробуем описать двух новых персонажей, с которыми судьба свела нашу Жюстину. Его преподобие епископ Гренобля, с которого будет уместно начать, был пятидесятилетний мужчина, худой, костлявый, но крепкого телосложения. Бугристые мышцы, выделявшиеся на его руках, покрытых жесткой черной растительностью, указывали на недюжинную силу и отменное здоровье; на его лице, горевшем зловещим огнем, чернели маленькие злые глаза, в которых светился острый ум, ровные зубы белели в оскале узкого рта. Роста он был выше среднего, его жезл сладострастия редкостных размеров имел в окружности более восьми дюймов, а длиной превосходил ступню взрослого человека. Этот инструмент – сухой, нервно вздрагивавший, исходивший похотью – постоянно торчал в продолжение пяти или шести часов, пока продолжался сеанс, не опускаясь ни на минуту. Трудно было найти более волосатого человека; казалось, это один из фавнов, которые описываются в сказках. Его руки, сухощавые и сильные, оканчивались узловатыми пальцами, обладавшими хваткой тисков. Характер у него был вспыльчивый, злобный и жестокий, а ум отличался сарказмом и язвительной насмешливостью, которые были, будто нарочно, созданы для того, чтобы удвоить страдания его жертв. Что касается Евлалии, достаточно было взглянуть на неё, чтобы вынести суждение о её происхождении и добронравии. С чем можно было сравнить злодейские замыслы епископа, заманившего её в свои сети? Кроме очаровательнейшего простодушия и наивности, она обладала самой приятной на свете внешностью. Ей не исполнилось и шестнадцати лет, и у неё было лицо Мадонны, которое ещё больше красили невинность и целомудрие. В нем недоставало румянца, но от этого оно было ещё прелестнее, и сияние прекрасных глаз придавало ему ту живость, которой его лишала бледность; её рот, несколько великоватый, был полон белоснежных зубов, ещё белее была её грудь, уже достаточно сформировавшаяся; у неё была великолепная фигура с округлыми и грациозными формами, с нежной и упругой плотью; прекраснее зад трудно было себе представить, промежность прикрывал легкий волнующий пушок, роскошные белокурые волосы, рассыпались по красивым плечам, придавая всему её облику ещё большую соблазнительность, и чтобы завершить сей шедевр, природа, которая, казалось, с удовольствием творила его, одарила Евлалию нежной и чувствительной душой. Ах, прекрасный и хрупкий цветок, неужели тебе суждено было украсить грешную землю на короткий миг, чтобы тотчас увянуть?