Лоренс Даррел - Бальтазар

• Название: Бальтазар
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-89091-245-3

Дипломат, учитель, британский пресс-атташе и шпион в Александрии Египетской, старший брат писателя-анималиста Джеральда Даррела, Лоренс Даррел (1912-1990) стал всемирно известен после выхода в свет «Александрийского квартета», разделившего англоязычную критику на два лагеря: первые прочили автору славу нового Пруста, вторые видели в ней литературного шарлатана. Второй роман квартета — «Бальтазар» (1958) только подлил масла в огонь, разрушив у читателей и критиков впечатление, что они что-то поняли в «Жюстин». Романтическо-любовная история, описанная в «Жюстин», в «Бальтазаре» вдруг обнажила свои детективные и политические пружины, высветив совершенно иной смысл поведения ее героев.

---

«И ты хочешь сказать, что выписал это из буддийского текста?» — спросил я.

«Нет, конечно, это Маунтолив-старший, собственной персоной, из предисловия».

«Мне кажется…»

Где-то поблизости раздался придушенный крик, и Каподистриа вздохнул.

«Не знаю, какого черта я каждый год являюсь на этот треклятый карнавал, — сказал он сварливо, допивая свой виски. — И время-то астрологически неблагоприятное. То есть — для меня. И что ни год — случается какое-нибудь безобразие. Просто с души воротит. Два года назад Арнельха вынули из петли в доме Фонтана, в галерее для музыкантов. Не правда ли, забавно? Очень с его стороны неосмотрительно, если он сам до этого додумался. А потом Мартэн Фери дрался на дуэли с Джакомо Форте… И не захочешь, вспомнишь про дьявола. Потому-то я дьяволом и оделся. И болтаюсь тут, жду, когда народ побежит продавать мне души. Ага!» Он втянул носом воздух, потер ладонью о ладонь — звук шелеста пергаментных страниц — и рассмеялся коротко и сухо. Потом встал и сунул в рот последний ломтик индюшки: «Бог ты мой, ты видел, который теперь час? Нет, мне пора домой. Вельзевулу время спать».

«Вот и мне тоже, — сказал я, разочарованный тем, что так и не взглянул на почерк старого поэта. — Мне тоже».

«Тебя подбросить? — спросил он, когда, минув еще раз глотнувшую воздуху дверь, мы окунулись в осоловелую от музыки атмосферу гаснущего праздника. — Вряд ли стоит искать хозяев, чтобы пожелать им спокойной ночи. Червони сейчас, должно быть, давно уж спит».

Лениво перебрасываясь фразами, мы спустились в зал, где музыка текла сплошным потоком и волнами синкоп набегала нам под ноги. Да Капо снова водрузил на место маску и шел со мной рядом этакой зловещей черной птицей — демон, да и только. С минуту мы стояли и смотрели на танцующих, потом он зевнул и сказал: «Н-да, вот уж где самое время и место цитировать Кавафиса — „Бог оставляет Антония“. Доброй ночи. Я сплю на ходу, а потому уезжаю, хотя, боюсь, сей вечер еще будет горазд на сюрпризы. Иначе не бывает».

И он не ошибся. Я постоял еще немного, тупо глядя на танцующие пары, потом спустился вниз, в прохладную темень ночи. У ворот еще стояли лимузины и сонные слуги, но улицы уже успели опустеть, и шаги мои звучали диковато и резко, отлепляясь за моей спиной от тротуара. На углу Фуад парочка белых шлюх безнадежно подпирала стену. Они торопливо затянулись и окликнули меня один раз, негромко. В волосы они вплели цветы магнолии.

Зевая на ходу, я зашел на Этуаль, чтобы проверить, не на работе ли еще Мелисса, но там никого не оказалось, кроме какого-то пьяного семейства, которое наотрез отказывалось идти домой, хотя Золтан уже соскирдовал вокруг них на танцевальной площадке столы и стулья со всего зала. «Она пошла рано, — объяснил он мне. — Бэнд уходил. Девочки уходили. Все уходили. Только вот эти canaille [90] из Асуана. У нее брат полицейский, мы закрывать опасаемся». Какой-то толстяк взялся вдруг изображать танец живота, сладострастно поводя лобком и бедрами, и вся компания принялась хлопать в такт. Я ретировался и прошел еще под окнами жалкой Мелиссиной квартирки в смутной надежде — а вдруг она не спит. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить; нет, я просто хотел стрельнуть сигарету. И все. Это уже потом мне захотелось бы спать с ней, ласкать, сжать в объятиях любимое стройное тело и, вдыхая кислый запах перегара и сгоревшего табака, все время думать о Жюстин. Но света у нее в окошке не было: она или спала, или еще не вернулась. Золтан сказал, что она уехала с компанией каких-то вдребезги пьяных деляг, переодетых адмиралами. «Des petits commerçants quelconques» [91], — фыркнул он презрительно и тут же извинился.

Нет, это будет пустая ночь, будут блики болезненно-тусклого лунного света на гребнях волн во внешней гавани, и море станет снова и снова бездумно вылизывать пирсы, и линия берега пропадет, растворится, растает в предутренней белизне, отблескивая серым, как слюда. Я постоял немного на Корниш, отрывая кусочек за кусочком от полоски серпантина, и каждый подавался под пальцами с некой сухой непреложностью, как рвутся, наверное, нити человеческого взаимопонимания. Потом побрел, полусонный, к дому, и в голове у меня вертелись слова Да Капо: «Сей вечер еще будет горазд на сюрпризы».

И в самом деле, в доме, который я только что покинул, начало сюрпризам уже было положено, хотя мне, понятное дело, узнать о том суждено было только на следующий день. Впрочем, дело ведь не в самих сюрпризах, а в том, как принято к ним относиться в нашем Городе — со смирением почти мусульманским. Ибо никогда вам не удастся задеть александрийца всерьез; трагедия у нас — лишь приправа к разговору о ней, жизнь и смерть — лишь формы случая, а случай всесилен; и лишь улыбки, улыбки, да разве что разговоры станут чуть оживленнее — сознанием всевластия судьбы. Ты не успеешь даже досказать александрийцу печальную новость, а он уже ответит тебе: «Я так и знал. Что-то в этом роде должно было случиться. Иначе не бывает». Случилось же вот что.

У Червони в оранжерее стояло несколько старомодных chaises-longues [92], и на них в начале вечера навалили горы пальто, пелерин и накидок; когда гости стали расходиться, вокруг шезлонгов началась обычная суматоха — снимали домино, разыскивали свои пальто и шубы. Кажется, Пьер раскапывал очередной курган в поисках своей бархатной куртки, а нашел — его. Как бы то ни было, я уже успел уйти и бродил в это время по Городу.

Тото де Брюнель лежал под грудой пальто, в бархатном черном домино, еще теплый, как-то нелепо задрав аккуратные — как две свиные котлетки — маленькие ручки, словно собака, перевернувшаяся на спину, чтобы ей почесали живот. Одной рукой он потянулся было к пробитому виску, но жест сей умер, едва начавшись, — так он и остался лежать, подняв одну руку чуть выше другой, словно зажав в них невидимый жезл. Огромную булавку из Помбалевой шляпы кто-то наискось, с невероятной силой вогнал ему в голову, пришпилив намертво капюшон к виску. Атэна и Жак занимались любовью в буквальном смысле слова над его недвижным телом — факт, который при иных обстоятельствах восхитил бы его безмерно. Вот только он и в самом деле был мертв, le pauvre Toto [93], и, более того, на пальце у него все еще красовалось кольцо моей любимой женщины. «Justice!»

«Конечно, каждый год происходит что-нибудь в этом роде».

«Да-да, конечно». — Я еще не совсем проснулся.

«Но Тото — вот уж в самом деле не ожидал».

Бальтазар позвонил мне около одиннадцати утра и рассказал все по порядку. Сонный, похмельный, я слушал его, и история эта казалась мне даже не просто невероятной, но совершенно непредставимой. «Кому-то придется дать показания, я потому и звоню. Нимрод постарается, чтобы полиция не слишком усердствовала. Нужен свидетель, один, кто-нибудь из гостей, — Жюстин предложила тебя, если ты, конечно, не возражаешь. Ты не возражаешь? Ну и прекрасно. Да, конечно. Нет, меня Червони поднял с постели без четверти четыре. На них с женой эта история так подействовала… Я помчался к ним, чтобы… ну, чтобы сделать все необходимое. Они, наверное, до сих пор еще не пришли в себя. Булавка оказалась из шляпы — да, твоего друга Помбаля… дипломатическая неприкосновенность, естественно. И все-таки он был очень уж пьян… Конечно, он ни на что такое совершенно не способен, но ты же знаешь полицию. Он уже встал?» Будить его в столь ранний час я бы не рискнул, о чем и сказал Бальтазару. «Ну, как бы то ни было, — сказал Бальтазар, — эта смерть разворошила не одно осиное гнездо, и Французское консульство в этом списке отнюдь не на последнем месте».

«Слушай, да ведь на нем же было кольцо Жюстин», — сказал я и запнулся и лишь секунду спустя сам понял смысл этой фразы; все дурные предчувствия последних месяцев обрели вдруг плоть и кровь и, вставши за моей спиной, принялись толкать меня под локоть. Меня бросило в жар, потом в холод, и, чтобы не упасть, я привалился спиной к стене. Ровный, жизнерадостный тон Бальтазара вдруг показался мне неуместным и непристойным. Долгая пауза. «Да, о колечке я тоже знаю, — сказал он наконец и добавил с тихим смешком: — Но вряд ли в нем все дело. Тото, ко всему прочему, был любовником Амара, а Амар человек ревнивый. Да и любая другая причина…»

«Бальтазар», — сказал я севшим голосом.

«Я позвоню, если еще что-нибудь узнаю. Procus-verbal в семь у Нимрода в конторе. Там и увидимся, ладно?»

«Пусть так».

Я положил трубку и пулей, нет, каленым ядром влетел в Помбалеву спальню. Занавески были задернуты, постель — в жутчайшем беспорядке, — он явно только что был здесь. Ботинки и разного рода детали от его вчерашнего костюма — по всей комнате, в местах и положениях самых живописных; по крайней мере, до дому он вчера добрался. Парик, как выяснилось, он и вовсе обронил за дверью, на лестничной площадке, — позже, ближе к полудню, на лестнице раздались его тяжелые шаги, и он вошел с париком в руке.

«Со мной все кончено, — сказал он коротко, с порога. — Кончено, топ ami ». Несчастье буквально распирало его изнутри, и он двинулся через всю комнату прямиком к своему креслу для подагры, словно в предчувствии немедленного приступа сей лично в нем заинтересованной болезни. «Кончено», — повторил он, опускаясь в кресло и надувая щеки. Я, все еще в пижаме, озадаченный и ошалелый, ждал дальнейших разъяснений. Помбаль тяжко вздохнул.