Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

• Название: Вышел месяц из тумана
• Автор: Марина Вишневецкая
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7027-0696-X

Ее прозу называют жесткой, напряженной, яростной. Она умеет сделать внятным болезненный ритм сегодняшней жизни, вытянуть из гущи обыденности ключевые психологические проблемы. Ее излюбленные ситуации – ситуации крайностей – если любовь, то злосчастная мучительная, неизбывная («Архитектор запятая не мой»); если героем в молодости была совершена ошибка, то непоправимая, повлиявшая на всю его жизнь («Вышел месяц из тумана»). Это определяет и стиль автора, вызывающий самые разные толкования – от упреков в «словесной эквилибристике» до восторгов «гибкой, колдовской фразой».

---

– Объясняю! Был ряд причин!– Семен ерошит волосы.– Был! Ряд!

– Недоучка с дипломом! Жалкий Сальери, всю жизнь прозавидовавший светлому гению Моцарта!– Тамара подносит листок к огню, он горит на весу у нее в руке.

– Это же наверняка твои истории! Твои!– кричит Аня.– Для чего ты приписал их Севке?

– Приписал,– кивает Семен.– Сам себе удивляюсь.

– Проекция!– Аня, кажется, этому рада.– Конечно, проекция. Перенос! Наш автор увлечен психоанализом! Я тебе говорила? Мы для него – ходячие диагнозы! Тамара Владимировна что-то тут лепетала об Эдиповом комплексе некоего Галика. Что, по-моему, тоже вымысел. Но на диагноз чрезвычайно похоже!

– Что ты знаешь? Сидишь наверху и думаешь!..– больше слов у Тамары нет, одна необходимость задирать голову вверх уже доводит ее до шипения: – Начала бы с себя! У тебя-то какой здесь диагноз? Мания преследования чужого мужа?!

– Дамы, барышни…– Семен суетится, раскладывая веревочную лестницу.– Вон какая здоровенная. И не добросишь до вас!

– Мой диагноз?– Анюша преисполнена решимости.– Я думаю, что это – типичный случай комплекса Электры! Гена, согласись, это – красивая идея: три главы заблуждений, болезненных извращений и наконец четвертая глава как их разбор, как излечение, как долгожданное освобождение!

Тамара – и та держит почтительную паузу. Я-то, конечно, мог бы спросить: ну а я тут при чем? Но воцарившаяся тишина к тому не располагает. Тем не менее уточняю:

– Комплекс Электры? Анюша… Значит, весь твой рассказ был о матери?!

– Наоборот!– рассердилась.– О матери я не говорю ни полслова! Об отце, о брате, даже немного о бабушке – но только не о ней!.. Я убила ее неназыванием. Мне и сейчас о ней нечего сказать. Я бы рада! Потому что это приблизит конец, я уверена в этом. Но что мне сказать? Жалкое, безвольное и самодовольное создание, целыми днями жующее булочки и конфеты. Отец запирал от нее сладости – это и было единственным страданием в ее жизни. Когда он заставлял меня до десяти раз перестилать постель – из блажи, из фанаберии – или когда срывал с формы только что пришитый воротничок, она лишь кивала: «Надо, Нюточка, надо!» И за то получала конфетку! Она так и стоит у меня перед глазами – хомяк хомяком: за каждой щекой по леденцу!.. Лет до десяти я еще хваталась за подол, я искала в ней сострадания. А потом поняла, что этого вещества в ней в принципе нет! Отец и нахлопать мог, но он же умел и жалеть. А эта маленькая фабрика по круглосуточной переработке углеводов!..

– Нюх! Я лестницу буду кидать! Ты поймаешь?– Семен примеряется с совершенно, по-моему, бесполезным броском.

– Мне кажется, что она и не тужилась, что я сама на свет выгребала! Ей всю жизнь были отвратительны любые усилия, кроме жевательных. При этом отец всегда говорил: «У нашей мамочки есть только один изъян – я!» Конечно! В ней нет ни корысти, ни зависти, ни ненависти – на это же надо душевно потратиться. А ей лень. Она – полость, дыра, шкафчик для сладостей. Ты бы видел, Геша, как она ест! Если она так же чувственна в постели, тогда, конечно, папино обожание еще можно понять. Но я-то подозреваю, что вся ее чувственность исчерпывается актом соития с вермишелью под соусом. Она ведь у нас еще и неприхотлива! Губки вытянуты в восторженное «у-у-у», масленые глазки скошены к носу, а руки, иногда и без помощи вилки, не позволяют этому волнующему действу прерваться ни на секунду!– кивает, а теперь вот мотает головой: – Это надо снимать и показывать в секс-шопах за большие деньги!

Снизу – чьи-то хлопки. У костра рукоплещет Тамара:

– Я не вам, Анна Филипповна, не вам. Я – автору! Не у вас – хоть у него ума хватило не вставлять это позорище в канонический текст!

Аня словно не слышит. Наверно, и в самом деле не слышит. Пожимает плечами:

– Что еще? У нее ровный нрав, если, конечно, буфет со сладостями не заперт. Она готова часами выслушивать чужие беды, если, конечно, перед ней стоит сахарница, в которую можно макать клубнику… Она беззаветно предана отцу, потому что он – источник всех ей доступных радостей.

– Нюха! И вы, Геша, что ли?– он ерошит опять свои волосы, чем-то снова обуреваем.– Вы бы лучше попрыгали там, чем ля-ля разводить! Тут корыто и даст осадку! Или даже посадку! А? Нюха!

Как ни странно, Анюша послушно встает. Сладко разбрасывает руки:

– Ох!– опирается о мои плечи… Подпрыгивает осторожно, потом чуть решительней. Неподвижность посудины раззадоривает ее. Она уже не держится за меня.– Что ты расселся? Вставай! Давай вместе!

Я поднимаюсь. Какой-то толчок. Легкий – возможно, что померещилось. Все же корыто, а не батут! Руками страхую. Ловлю ее… Подпрыгиваю с ней вместе, осторожно, скорей – чтоб ее удержать. Все, по-моему, без изменений. Но ей нравится. Засиделась и повизгивает от удовольствия. Выталкиваю ее повыше.

– А-а-а!– вопль восторга.

– Спокойно, я вспомнил!– это голос Семена. Он куда-то идет от костра.

– Анюша, довольно!– я удерживаю ее. Вот ведь разыгралась. Приобняв, норовлю усадить: – Ты, по-моему, собиралась поставить диагноз и нашему автору.

– Фух,– уселась, обмахивает себя ладонями.– Сейчас отдышусь и поставлю. А ты что думал? Рильке, между прочим, сам отказался от психоанализа, хотя какими-то навязчивостями и маялся, потому что боялся, что перестанет писать! Без диагноза не бывает писателя! Только дай отдышаться.

– Осторожней, Анюша!– говорю как можно серьезней.– Он прочтет твой диагноз да и – перестанет писать! И останемся мы с тобой в этом вот подвешенном состоянии!

Напугал. Округлила глазища, решает, как быть.

Странный сильный толчок!

Боже мой! Семен на какой-то длиннющей рогатине… и Тамара ему помогает… держат на весу веревочную лестницу. Рогатина снова вонзается в наше корыто. Но снизу. Не сбоку. И лестницы не ухватить! Мы с Аней уже на коленях…

Толчок. Они умудрились сдвинуть нас с места!

Дрейфуем. Не быстро.

Быстрее!

– Если встретите Галика… Его полное имя Галактион… Вы скажите, что я тоже здесь! Что я здесь!– Тамара кричит это вслед и бежит… Пробежав метров пять останавливается: – Что нам надо поговорить!

– Как говорил один мой любовник,– Анюша складывает ладони рупором,– надо срочно расставить все точки под вопросительными знаками!

– Сука ты!..– вопль Тамары уже едва слышен. Разрумянилась и усаживается теперь на «носу»:

– Это Всевочка так говорит!– и уже с любопытством разглядывает меня.

Все в порядке, родная. Ревную как никогда и никто. Потому и сидим мы с тобой в одном корыте. Глуповато, конечно. Да ведь поэзия должна быть глуповата!

Анину главу я бы стал писать длинными и невероятно логичными, что называется, мужскими фразами. Все же подробности, синеглазо осмотренные и втянутые в себя с той же чувственностью, с которой Елена Михайловна поглощает макароны под соусом, писались бы в скобках – самое важное, самое Нюшино, самое удивительное, как незабудки в высоком бурьяне, почти потерялось бы. Это почти (а звучит-то – как повелительное наклонение глагола почитать!) и свело бы с ума всех читателей… почитателей – как незабудки, волнующие совершенно иным, особым образом, если различишь их в разросшихся травах. Хотя и тавтологично, зато…

– Эй, соузник!

Если Анютина глава сделана иначе – жаль (повелительное наклонение глагола жалить). Я, кажется, вымотан, и порядком! Слова начинают аукаться во мне без спроса, либо когда засыпаю, либо…

– Подельник! Сокамерник, мать твою!– голос… все в ней сейчас чуть грубее обычного.

И Сидит – ступни сложены, точно ладони, колени развалены. И подол сарафана мог бы лежать аккуратней.

– Ты заметил? Он столкнул нас с места, когда я попыталась поставить ему диагноз!– уперлась локтями в колени.– Правда, я хотела еще и с твоим Блоком разобраться!

– Так! Вот это уже интересно!

– А заодно и с тобой!

– Еще интереснее!

– Ты как-то уж очень спокойно описываешь эту ситуацию – после венчания, когда бедная Люба ломает руки, а он все не спит с ней и не спит. Неделю за неделей. Месяц, за месяцем! Со своей обожаемой, несказанной, посланной свыше!

– Потому и не спит.

– Нет! Неправда! Он крови боялся. Он боялся насилия. Его прежние женщины ведь девицами не были! А тут надо было и власть, и, извините, силу употребить! Дай доскажу,– ей заранее скучны мои возражения.– И революции он тоже боялся до обморока. Но этот страх, живущий в подсознании, наружу, в сознание, пробивался прямо противоположным и – ложным желанием… крушения, гибели, крови. А корень все тот же – патологический страх насилия. В любом, даже в самом естественном виде. И ты, Геночка, поскольку ты этого не понял, даже не заподозрил, даже услышав в разжеванном виде сейчас, не воспринял, не принял – ты тютя, такая же, как и он! Летаешь в корыте, как он в облаках! Со своим автоматическим конформизмом наперевес!..

– С чем?

– Ты же почти уже отождествил себя с нашеньким! Это и называется: автоматический конформизм; человек принимает навязываемые ему суждения за свои собственные ради того, чтобы поддержать в себе чувство безопасности. Над тобой издеваются! Над подругой, которую ты себе, между прочим, в жены пророчишь, издеваются! А ты? Ты делаешь вид, что всю жизнь только и мечтал полетать с ней в корыте!