Павел Вежинов - Ночью на белых конях

• Название: Ночью на белых конях
• Автор: Павел Вежинов
• Издательство: Издательство «Московский рабочий»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Роман крупнейшего современного болгарского писателя Павзд Вежинова «Ночью на белых конях» (1975) болгарская критика считает лучшим романом последних лет. В 1976 году роман был удостоен Димитровской премии.

Писатель художественно убедительно трактует сложные современные проблемы — о взаимоотношениях человека и природы, о преемственности поколений, о нормах социалистической нравственности. Роман многопланов, в нем раскрываются судьбы многих людей.

---

Павел Вежинов Ночью на белых конях

Часть 1

1

Академик все еще работал. Полночь давно миновала, в открытое окно свободно вливался воздух, смешанный с едковатым запахом воды, которая лениво ползла по каменному руслу речки. Необычайно тихо было в этот час, как бывает тихо ночью в маленьких провинциальных городках, когда слышно, как шуршат крысы в мусорных ведрах и зевают во сне собаки. Лишь время от времени по бульвару с шумом проносилась запоздалая машина с красными драконьими глазами на затылке, и долго потом в ветвях деревьев оседал ее грязный бензиновый хвост. Во втором часу проехала поливальная машина, вода шумела, как в дождливые весенние ночи, и вскоре щербатая гранитная спина мостовой заблестела в свете фонарей. И снова стало спокойно и тихо.

Академик не замечал ни шума, ни запахов. Его профиль, уже с восковым налетом, но все еще тонкий и отчетливый, не выражал ни энергии, ни усталости. И все же по всей его фигуре чувствовалось какое-то изнеможение и уныние, правда, исполненное скорбного достоинства, как в позе умирающего аристократа на фресках Фракийской гробницы. Покой, неподвижность и вечность дышали в охре старой мебели, кожаных креолах, обветшавших книгах — предметах другого, далекого и давно исчезнувшего мира, который, словно призрак, воскресает лишь поздними летними ночами. Академик сидел за своим старым письменным столом на удобном мягком стуле с витыми ножками. Вот уже два десятилетия он не переставил в своем кабинете ни одной вещи, не внес сюда ничего, кроме книг, не вынес ничего, кроме рукописей. Если, конечно, не считать двух подушечек на стул, которые жена купила ему в магазине Чешского культурного центра. Сначала подушечка была одна — лиловая, потом пришлось добавить еще одну — светло-зеленую. А он не мог понять, отчего это стол незаметно делался все выше и все неудобнее становилось работать за старым «Ремингтоном». За последние два-три года академик сильно похудел, но и в мыслях не решался признаться себе, что он просто-напросто стал на несколько сантиметров ниже, как это бывает с учителями-пенсионерами, которые теряют рост за школьными кафедрами. Лицо его все больше приобретало мутный цвет плохой газетной бумаги, глаза выцветали и теряли блеск, только волосы упорствовали — серели, а не седели. Но он, академик, биолог, внесший существенный вклад в геронтологию, старался не замечать всего этого. Он, конечно, смутно ощущал какую-то перемену, но старательно гнал от себя подобные мысли, хотя давно уже примирился с возрастом.

Когда поливальная машина прошла по бульвару, академик отложил ручку и прислушался. Этот мощный и живой шум, так неожиданно возникший в теплой тишине, вдруг напомнил ему что-то красивое, далекое и в то же время скорбное, связанное с годами, плывущими медленно и бесшумно, словно тени. Тогда они жили в большом желтом доме с чугунной оградой. Дом тоже был внушительный — желтая марсельская черепица на крыше, цинковые дождевые трубы. Да, трубы, видно, от них и пришло воспоминание. Одна из них круглый год пела под самым его окном — то звонко, как цимбалы, то тихо и усыпляюще, как арфа. Чудесные были трубы — словно трубы органа, и времена года будто пели в них — своим дыханием, своими дождями. Он помнил и позеленевший от времени козырек из непрозрачного стекла над четырьмя ступенями подъезда. Под козырьком всю ночь горела яркая электрическая лампа, и дождь словно бы танцевал в ее свете, голый, с протянутыми к небу руками. Всю жизнь не покидало академика это воспоминание и никогда не покинет. Прекрасное и в то же время мучительное воспоминание, потому что связано оно было со смертью матери.

Он уже не помнил ее лица, но помнил ее смерть и дождь, яростно барабанивший по навесу. Помнил и свой отчаянный плач, потрясший всех родственников. Помнил круглые черные зонты, жесткие манишки, закопченное кадило, которое, звякая, раскачивалось возле гроба, пламя свечей, расплывающееся от неудержимых слез. Мать умерла во время третьих родов — из-за этого отвратительного и жалкого комочка розового мяса, этой никому не нужной девочки, которая так неожиданно явилась на свет. А вскоре, в боях на реке Черна[1], погиб и его брат. Страшная весть сразила всех. Отец окончательно замкнулся, на мальчика он почти не глядел. Казалось, теперь в этом мире его интересовали лишь больные, хотя и с ними он держался сухо и почти надменно. Мальчик ненавидел, больных, которые вечно толпились в приемной и в крохотной прихожей, ненавидел за унылые лица, погасшие взгляды, безнадежно опущенные плечи. Среди них он и рос — невеселый, одинокий, молчаливый. Никакой радости не было в его жизни, кроме книг да пения дождевых труб. Но в дождливые дни он больше никогда не глядел на стеклянный козырек.

И был лишь один-единственный светлый луч, который навсегда остался в его памяти.

Однажды под вечер перед их домом остановилась черная лакированная карета. Никогда в жизни мальчик не видел ни такой кареты, ни таких прекрасных лошадей — крупных, гнедых, с белыми гривами и белыми копытами. Из кареты вышел человек, будто прямо из сказки — в ливрее с золотыми галунами, в расшитой треуголке, в белых чулках, обтягивавших могучие икры. Волосы у него тоже были белые, как чулки, щеки — необычайно румяные, а глаза голубые, как у девушки. Он медленно и важно поднялся по ступеням крыльца и, не снимая белых перчаток, позвонил. Обычно дверь открывал последний из дожидавшихся своей очереди больных, но тут мальчик сам торопливо выбежал в переднюю, потрясенно рассматривая необычного гостя. Это, видимо, понравилось человеку в расшитой шляпе.

— Отец дома? — спросил он.

Говорил он надменно и не очень внятно, словно бы и не болгарин.

— Дома, — ответил мальчик. — У него больные.

Человек в расшитой шляпе смотрел поверх его головы. Вид столпившихся в прихожей серых, безрадостных людей, казалось, вызывал у него отвращение.

— Передай ему этот конверт… И побыстрее…

Конверт был белый, продолговатый, с золотыми краями и вытисненной в углу золотой короной. Мальчик тут же понес его к отцу. Перед дверью в нерешительности остановился, потом тихонько постучал. Он никогда не входил в кабинет, если там были больные, но слова человека в шляпе звучали приказом. Нажав массивную бронзовую ручку, он вошел.

И как вкопанный остановился на пороге, потрясенный самым странным и невероятным зрелищем из всех, виденных им в жизни. Посреди кабинета на высоком вертящемся стуле сидела голая до пояса молодая девушка в черной юбке, которая крупными складками падала до самого, рола. Волосы у нее были русые, ясные голубые глаза испуганно глядели на него. Мальчику показалось, что на свете просто не может быть ничего прекраснее и ослепительнее. Белая кожа светилась, словно перламутровая, и, наверное, во всем мире не было ничего совершеннее нежного овала ее грудей. Отец вынул из ушей фонендоскоп и сердито взглянул на него.

— Входи же!.. И закрой дверь.

Мальчик вошел и подал отцу конверт. Он больше не смел взглянуть на девушку, но чувствовал, как идущее от нее сияние озаряет легкий сумрак комнаты. Отец вынул из конверта напечатанный золотыми буквами пригласительный билет, прочел его и нахмурился. Потом медленно разорвал его вместе с конвертом, выбросил клочки в корзину. И с облегчением перевел дух.

— Вот так, а теперь иди, — мягко сказал он.

Лишь уходя, мальчик заметил, что в кабинете находится еще один человек — тучная, затянутая в корсет дама с увядшим и озабоченным лицом. Украдкой он еще раз взглянул на девушку. Она сидела, накинув на плечи блузку, и придерживала ее под подбородком худенькими, но такими же изящными руками. Оглушенный, он добрался до своей комнаты и почти в беспамятстве упал на кровать. Лишь к вечеру удалось вытащить его оттуда. Мать тогда была еще жива: словно угадав что-то своим женским сердцем, она нежно погладила его по щеке. Делала она это не часто — задумчивая, погруженная в себя женщина с красивыми, всегда чуть отрешенными глазами. Все в его детских воспоминаниях выглядело немного печальным и поблекшим, как старинные, выцветшие офорты. Все, кроме этого воспоминания о девушке, которое стояло перед его глазами ясное, словно рождение Боттичеллиевой Венеры с ее желтыми змеящимися косами.

Воспоминание это никогда не забывалось, никогда ни на миг не покидало его души. Он берег его, как скупец, и, стремясь сохранить эту картину во всей ее свежести и чистоте, старался не вызывать ее в памяти слишком часто. Даже став гимназистом, а потом студентом, он вел себя с девушками застенчиво и робко, как с переодетыми царевнами. Мужчины были мужчинами, людьми из плоти и крови — добрые, сердечные или, наоборот, враждебные, алчные и злые, они во многом отличались от него самого, но все-таки это были мужчины. А про женщин он уже знал, что каждая из них скрывает под одеждой — все равно бедной или роскошной — неслыханное совершенство и красоту. Так он думал и верил в это. И когда много лет спустя руки его впервые обняли голое женское тело, он вдруг почувствовал себя ограбленным и разочарованным. Это было не то, совсем, совсем не то. Правда, тело было живым и горячим, оно прерывисто дышало и выскальзывало из его дрожащих рук, но как неизмеримо далеко было оно от совершенства. Прежде всего оно оказалось не таким гладким, как ему представлялось: его пальцы ощущали неровности, родинки, волоски. Так в его собственных руках умерла иллюзия, которую он потом всю жизнь ничем не мог заменить. Только раз ему показалось, что он нашел то, что искал, но и этот обман длился не более нескольких месяцев.