Джон Гарднер - Грендель

• Название: Грендель
• Автор: Джон Гарднер
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1995

Будучи профессиональным исследователем средневековой английской литературы, Гарднер с особенным интересом относился к шедевру англо-саксонской поэзии VIII века, поэме «Беовульф». Роман «Грендель» создан на литературном материале этой поэмы. Автор использует часть сюжета «Беовульфа», излагая события с точки зрения чудовища Гренделя. Хотя внешне Грендель имеет некоторое сходство с человеком, он — не человек. С людьми его роднит внутренний мир личности, речь и стремление с самореализации. В этом смысле его можно рассматривать как некий мифический образ, в котором олицетворяются и материализуются нравственные и духовные проблемы, существенные для каждой человеческой личности.

---

Я придумал жуткий сон, приснившийся Хродгару. Говорит Хродгар:

Снова приснилось: ошеломленный, Стою неподвижно в мокрой чащобе. Дрожь меня бьет. Я услышал древесное эхо.

Между тенями стволов, под завесой дождя Скрылась подстилка из мха. Напряженно ловлю Древесное эхо. Секундой подольше

Его удержать бы… Я вспомню, Я вспомню…

Двуствольное черное дерево или, вернее,

Два дерева, ставших одним, неясные подняли ветви.

В затаенном причудливом танце долгого роста Оба ствола сплелись и проникли друг в друга. Там, где срослись они, длинный закрученный шрам.

Воздух рассечен сверкающей аркой.

Тяжкий взлет топора. Удар

Стали о дерево. Ах-нула сердцевина!

Все это будет мне сниться опять .

9

Декабрь; приближается самая темная ночь в году, и сновидению надо пройти ее от начала до конца.

Деревья мертвы.

Дни — точно стрелы, торчащие в груди мертвеца.

Снег слепит меня: холодное, бледное пламя конца света.

•Стихотворение Томаса Кинселлы «Полины» (пер. И. Леви-довой).

Ручьи замерзли; у оленей видны ребра.

Я натыкаюсь на мертвых волков: то лапа, то тощий хвост торчит из сугроба.

Деревья мертвы, и только глубочайшая вера способна прорваться сквозь время и надеяться, что они оживут. На фоне снега они — как черные порезы на белой-белой руке.

В селении дети, размахивая руками, съезжают на спинах со снежных гор, и когда они поднимаются на холм, мне чудится, что это какие-то загадочно-зловещие крылатые существа. Я подхожу к ним поближе, пробираясь к чертогу по спящим улочкам, и хотя знаю, что это всего лишь дети, я останавливаюсь и внимательно смотрю на них, теребя губу.

Я не притворяюсь, что понимаю такого рода чувства. Я запоминаю их, отмечаю их одно за другим в мертвой тишине ночи.

Что-то надвигается, странное, как весна.

Мне страшно.

Я стою на вершине холма, и мне мерещатся глухие шаги в небе над головой.

Я вижу, как один из Хродгаровых стрельцов преследует оленя. Охотник, укутанный с головы до «ог в меха, идет через освещенный луной и снежным блеском лес, двигаясь беззвучно, как сова; за плечом у него огромный лук, глаза устремлены на темные следы. Он взбирается на густо поросший лесом холм, на вершине которого, будто поджидая человека, стоит олень. Его широко расставленные рога неподвижны, как ветви над ним или как звезды над кронами. Они подобны крыльям, озаренным внеземным светом. И олень и охотник замирают на месте. Время внутри них; оно перетекает из одного сосуда в другой, словно песок в песочных часах, и не может вырваться наружу так же, как песок из нижнего сосуда не может подняться в верхний, если не перевернуть упрямую природу вверх ногами. Они смотрят друг на друга, неподвижные, как цифры на часах. И вдруг — невероятно — в бледном, странном свете рука человека движется — клик, клик, клик, клик — по направлению к луку, сжимает его, снимает с плеча и выносит вперед (клик, клик), потом перекладывает лук в медленно поднимающуюся левую руку, а правая возвращается за спину и (клик) через плечо вытаскивает стрелу, натягивает лук. Тотчас время для оленя сжимается; тряхнув головой, он судорожно дергается, его передние ноги подгибаются, и он падает замертво. Он лежит тихо, как снег, кружащий вокруг до самых пределов смолкшего мира.

Этот образ, точно опухоль, давит мой мозг. Я чувствую в нем некую загадку.

Неподалеку от дворца Хродгара стоят изображения богов Скильдингов; гротескные фигурки, вырезанные из дерева или вытесанные из камня, установлены по кругу, их глаза, обращенные внутрь, глубокомысленно смотрят в никуда. К ним с факелами в руках приближаются жрецы, подобострастно склонив взлохмаченные седые головы, «Великий дух, — завывает главный жрец, — незримый Разрушитель, защити народ Скильда и убей его врага, ужасного скитальца по краю мира!» Я улыбаюсь, сложив руки на груди, и жду, но никто не появляется, чтобы убить меня. Они поют — на древнем языке, таком же путаном и странном, как их бороды, на языке, который ближе моему, чем их собственному. Они шагают по кругу от одного божка к другому — наверное, никак не могут решить, который из них Великий Разрушитель. «Это ты?» — вопрошают их смиренные старческие лица, когда факел освещает очередное чудовищное изваяние. «Нет, не я», — шепчет четырехглазая голова. «Не я», — шепчет злобный старикашка с зубами, как кинжалы. «Не я», — говорят бог-волк, бог-бык, бог-конь и радостно улыбающийся бог с поросячьим рыльцем. Жрецы закалывают и сжигают теленка, не дав его телу окоченеть. Старик-крестьянин, приятель принца Хродульфа, гневно шепчет: «В старые времена они убивали девственниц. Религия ослабела».

Это верно. В песнопениях старых жрецов нет убежденности, есть только показной эффект. Никто в королевстве не верит, что боги живые. Слабые выполняют ритуал: снимают шапки, снова надевают, поднимают руки, опускают руки, стенают, подвывают, молитвенно складывают ладони — но ни один из них не питает напрасных надежд. Сильные — старый Хродгар, Унферт — пренебрегают идолами. Воля к власти таится среди сталактитов сердца. (Кап-капф.)

Однажды, много лет назад, я без всяких на то причин разрушил их святилище: переломал, как щепки, деревянных божков и поопрокидывал каменных истуканов. Когда утром пришли люди и увидели, что я натворил, никто особенно не огорчился, кроме жрецов. Надутые и велеречивые, как и всегда во время молений, они, жрецы, стенали и рвали на себе волосы, и через несколько дней их крики вселили в людей беспокойство. На всякий случай — а вдруг в этом что-то есть, что бы там ни говорили всякие умники, — люди с помощью рычагов и веревок водрузили на место каменных богов и начали вырезать из дерева новых вместо тех, которых я порушил. Это была, судя по их лицам, нудная работа, но — так или иначе — необходимая. Когда боги снова были расставлены по кругу! я надумал было разрушить их еще раз. Однако выглядели они так безобидно и скучно, что я решил: черт с ними.

Я съел нескольких жрецов. От них у меня изжога, как от утиных яиц.

Полночь, Я сижу в центре круга богов и размышляю о них, пытаясь уловить некую смутную мысль, которая все время ускользает от меня. Они ждут, безжизненные, как торчащие кости, заметаемые тихо падающим снегом. Хродгар тоже ждет, лежа на спине с открытыми глазами. Вальтеов лежит на спине возле него, ее глаза открыты, рука легко касается его руки. Хродульф неровно дышит. Ему снятся дурные сны. Унферт настороженно дремлет, охраняя чертог; и Сказитель в своем большом доме беспокойно ворочается. У него лихорадка. Он бормочет бессвязные фразы, обращаясь к кому-то, кого нет рядом. На всех божках шапки из снега, а на носах у них снежные нашлепки. Внизу, в селении, погасли все огни. Звезды в небесах скрыты облаками.

Но кое-кому не спится. Ощущая смутную тревогу, я слышу, как кто-то идет по снегу ко мне, приближаясь, как стрела в замедлившейся вселенной;у меня по телу пробегает дрожь. Потом я вижу его и смеюсь своим напрасным страхам. Это старый жрец-паралитик ковыляет, опираясь на ясеневый посох. Он думает, что этот посох обладает магической силой.

Кто там? — пищит он, подходя к кругу богов. На нем черная накидка; белая, как снег вокруг, борода свисает почти до самых колен. — Кто там? — повторяет он и, постукивая посохом перед собой, протискивается между двумя божками. — Есть здесь кто-нибудь? — канючит он.

Это я, — говорю я. — Разрушитель.

Старик содрогается, как от удара. Он весь трясется, едва удерживается на ногах.

— Господи! — всхлипывает он и падает на колени. — О всемилостивый боже! — На его лице появляется сомнение, но он гонит его прочь. — Мне послышалось, что здесь кто-то есть, — говорит он. — Я думал, это… — Вновь его одолевает сомнение, на этот раз смешанное с испугом. Он щурится, склоняет голову набок, стараясь преодолеть свою Слепоту силой воли.

— Меня зовут Орк, — робко говорит он. — Я старейший и мудрейший из всех жрецов.

Я улыбаюсь и молчу. Пожалуй, я разукрашу этих идолов горячей кровью старика.

Мне ведомы все тайны, — говорит жрец. — Единственный среди живущих ныне, я познал их все.

Мы довольны тобой, Орк, — говорю я серьезно-торжественным тоном. Тут на меня находит блажь (временами я не могу удержаться). — Скажи нам, что тебе известно о Царе Богов.

Царе Богов? — говорит он.

Царе Богов. — Я не хихикаю.

Он закатывает слепые глаза, прикидывая что к чему и вороша в голове подходящие доктрины.

— Выскажи нам свое понимание Его несказанной красоты и ужаса, — говорю я и жду.

Снег тихо засыпает фигурки богов. Коленопреклоненный старик-жрец придавил одним коленом бороду и никак не может поднять голову. Он весь дрожит, будто паралич — еще одна стихия вне его, вроде ветра.

— Царь Богов есть последнее ограничение, — лепечет он, — а его существование — последняя иррациональность. — Нервная дрожь пробегает по его щеке; уголок рта дергается. — Ибо нельзя указать основание иного ограничения, которое налагается его собственной природой. Царь Богов не конкретен, но Он есть основание конкретной действительности. Нет оснований для объяснений природы Бога, потому что эта природа есть основание самой рациональности.