Валерия Новодворская - Мой Карфаген обязан быть разрушен

• Название: Мой Карфаген обязан быть разрушен
• Автор: Валерия Новодворская
• Жанр: История

Проблема России – в том, что ее граждане не хотят быть свободными. Они не ценят свободу, не думают о ней – и вообще она в России не котируется. Все это можно было бы свалить на «тысячелетнее рабство», как постоянно и делается – одни указывают на коммунизм, Гулаг и колхозы, другие – на царя и крепостное право, третьи – на монголо-татар – словом, кому что больше нравится. «Не сами, по родителям». Только вот беда: отмазка не канает. Традиция рабства тут ни при чем. Отсутствием интереса – а точнее, любви к свободе – ныне активное поколение обладает само по себе. В самом деле, нынешних россиян никто особенно не притеснял! Взрослели они кто в вегетарианское хрущевско-брежневское время, кто в перестройку, ничего страшнее потешных андроповских рейдов по кинотеатрам не застали, все наблюдали кризис беспомощности позднесоветской и постсоветской власти до состояния почти полной анархии. И на месте «привычного угнетения» обнаруживается – отсутствие у самого обычного, рядового гражданина России иной мотивации, кроме материальной, и страх перед всем и каждым. Все решает действие гражданина, одного гражданина. Монголы и русичи в земле. Крепостники и крепостные в земле. Большевики и белые в земле. Лихие энкеведешники и вохровцы тоже в земле. Все это было, этого больше нет. Здесь и сейчас живем только мы с вами. Действовать должен ныне живущий, но каждый из тех, кто мог действовать, и все они вместе – бездействуют. А это значит, что во всем виноват ты, читающий мои строки. Не общество в целом, а ты. Не столетия крепостного рабства, а ты. Не коммунистический режим – а ты лично. Это в твоей груди – сердце спрута. Сердце жадины. Сердце приспособленца. Сердце труса. Это ты во всем виноват. В России нет демократии потому, что ты ценишь свою жалкую шкуру выше чести. Странно, что ты до сих пор не понял, что спасти шкуру ценой чести нельзя. Выбирающий между жизнью и честью честь получает и жизнь и честь; выбирающий жизнь вместо чести лишается сперва чести, а потом и жизни. Это непреложный закон мира. Это научный факт. Впрочем, зачем я говорю это тебе? Еще столетия назад Бен Франклин сказал: «Меняющие свободу на безопасность не заслуживают ни безопасности, ни свободы». Конечно, в России свято верят каждому, кто называет себя ученым, но поможет ли это? Если Франклину не верят, поверят ли Вельзелю? Страх иррационален. Сердце труса отключает разум. Чтобы стать свободным, надо этого захотеть. Не денег, не власти, не благ мира, которые она якобы принесет с собой – а самой свободы. Не торговаться со своей свободой – «а что я получу взамен» – а просто влюбиться в нее, и она ответит взаимностью.

---

Но тогда, в XVI веке, никого и не собирались из клетки вы пускать. Тогда, в XVI веке, Курбский бежит в Литву и, между прочим, поперек его пути становится мой предок Михаил Новодворский. Он был воеводой в Дерпте. По сравнению с Курбским он был незнатным человеком. Он был простым служилым дворянином. Он не был князем. Дворянство котировалось ниже, у него не было такого состояния. Хотя независимость состояния Курбского тоже была проблематична. Ведь это автократия, это не абсолютизм. При желании царь мог отобрать вотчины. Но он просто не успел. Курбский ушел в Литву. Вотчины царю достались, а Курбский не достался.

Михаил Новодворский был очень своеобразным человеком Он знал, что князь замыслил по тогдашним стандартам (да и, наверное, по современным тоже) государственную измену. Потому что он же не сам ушел, он увел войско, и он поставил войско в литовское окружение, так, чтобы литовцы могли его разбить. То есть по нашим нынешним представлениям он был Власовым. Что-то вроде этого. Проще было донести. Но Новодворский не пошел доносить. Он отправился уговаривать князя, чтобы тот одумался. Князь даже разговаривать с ним не стал. Тогда Михаил Новодворский достал шпагу и вызвал его на дуэль. А поскольку он был более слабым фехтовальщиком, чем Курбский (и он это знал), то Курбский его убил и ушел в Литву. Так он разрешил эту коллизию. Доносить не пошел, но лично воспротивился. Вспомнил ли потом об этом Курбский, неизвестно. Но в Литве ему не было сладко. Он там не прижился. Он не нашел там себе места, хотя это была свободная страна. Ему были пожалованы земли, уж эти-то земли никто не мог отобрать. Он не был там счастлив, потому что он все время думал о том, что происходит на Руси. Уж какое там счастье, если дома Содом и Гоморра. И эта переписка, все четыре письма, доказывает, что счастлив он не был. Наверное, большее счастье выпало на долю Филиппу Колычеву, который никуда не поехал, а в Казанском соборе, среди массового скопления народа, просто оскорбил Иоанна. Обличил его публично. Чуть ли не отлучил его от Церкви. Произнес немыслимые тогда слова. Он ведь тоже был просвещенным человеком, таким же, как Курбский. Курбский по своим убеждениям был законченным западником, он знал латынь, он и говорил больше на латыни и по-польски. Он знал французский язык. А Филипп Колычев у себя на Соловках устроил некоторое государство в государстве. Он там создавал библиотеки, парники, книгохранилище. Он дыни стал выращивать на Соловках. Он вдобавок был мичуринцем. Он реформу монастыря провел. Там стали выбирать экономов, выбирать иерархов. Он тоже был республиканцем. Но он выбрал путь Сопротивления. Поджечь что-нибудь скорее – и погибнуть. Понятно было, что произойдет. Но он действительно на следующий день попадает в заключение. Так просто казнить Митрополита было нельзя. Уже тогда были некоторые ограничения. Народ был безумно набожен, до остервенения. И на глазах у всех казнить святителя Церкви, бывшего к тому же главного иерарха, – это было бы плохо для самого Иоанна. Он на это не пошел. Поэтому Колычева казнят позже, когда Малюта Скуратов отправится брать Новгород по второму разу, хотя там брать уже было нечего. По дороге он заедет и убьет Филиппа Колычева, причем сделает это так, как будто он угорел, то есть его задушат. Такой бюллетень для народа издадут, что он угорел, печку перетопили. Сначала Малюта выяснил, не одумался ли Митрополит, нельзя ли вернуть его на Москву, попросил его благословения. Филипп ему отказал. Он сказал, что для доброго дела он готов дать благословение, а для злого – нет. Поскольку царь московский и все его клевреты никогда не ходят по добрым делам, то никакого благословения он не получит, а проклятье – пожалуйста. После этого ответа понятно, что было.

Филипп Колычев, по крайней мере, погиб быстро. Он не увидел того, что было с Русью. А смотреть на это действительно было прискорбно и очень тяжело. Легче было сразу умереть.

Этот протест не имел абсолютно никакого резонанса. Другие иерархи Церкви не стали подписывать письма в защиту Митрополита Филиппа. Не возникло никакого Движения, как после ареста Даниэля и Синявского. Никто не попытался за него заступиться. Народ московский восстания не устроил. На манифестацию не пошел. Глухо и просто. Удушили – и круги по воде даже расходиться не стали. Как в омут. Отныне все протесты на Руси будут падать в омут, и эти волны будут смыкаться. Волны этатизма. Но глоток свободы, личный глоток свободы он получил. Он, кстати, не хотел быть Митрополитом, он много раз отказывался. Он понимал, что за личность Иоанн. Он только с тем условием согласился, чтобы тот оставил за ним право печалования, то есть право заступничества, право помилования, как за комиссией Анатолия Приставкина. Это право было очень быстро у него отобрано.

Конечно, поступок Курбского более спорный, чем поступок Филиппа Колычева, и он вдохновил Олега Чухонцева на совершенно замечательное стихотворение, которое так и называется: «Повествование о Курбском».

Еще Полоцк дымился от крови и смрада,

Еще дым коромыслом стоял в слободе,

Еще царь домогался злодейств и разврата,

А изменник царев, как на Страшном Суде,

Уже смелую трость навострил на тирана:

«Аз воздам», – и пришпорил язвительный слог,

И на угольях, дабы озлить Иоанна,

Как на адском огне, пламя мести зажег.

О, так вспыхнула речь, так обрушилось слово,

Что за словом открылся горящий пролет,

Где одни головешки чернеют багрово,

Да последняя голь на избитье встает.

Вот он, волчий простор! Месть людей да людишек,

Но безлюдье гнетет, как в нагайских степях.

Тот испанский сапог натянул, аж не дышит,

Этот русский надел, ан и тот на гвоздях.

Все остро, нет спасенья от пагуб и пыток,

Все острее тоска, и бесславье, и тьма,

А острее всего этот малый избыток

Оскорбленной души и больного ума.

Но да будет тирану ответное мщенье,

И да будет отступнику равный ответ,

Чем же, как не презреньем, воздать за мученья,

За мучительства, коим названия нет.

Ибо кратно воздается за помыслы наши,

В царстве том я испил чашу слез и стыда,

А тебе, потонувшему в сквернах, из чаши

Пить да пить, да не выпить ее никогда.

О тебе говорю, потонувшему в сквернах,

Слышишь звон по церквам? Он сильней да сильней,

За невинно замученных и убиенных

Быть позором Руси до скончания дней.

Князь глядит, а в лице у него ни кровинки,

И такая зола, что уж легче бы лечь

Головой на неравном его поединке,

Чем живым на бесчестие душу обречь.

Только вздрогнув, взмахнула дурная ворона

Опаленным крылом, и указывал взмах:

Уповать на чужбину, читать Цицерона,

Чтить опальных друзей и развеяться в прах.

А когда отойти, то оттуда услышать,

А когда не услышать, то вспомнить на слух,

Как надсадно кричит над литовскою крышей

Деревянный резной ярославский петух.

То, что в Польше издает Курбский, можно считать первой частью «Архипелага ГУЛАГ». Царствование Иоанна Грозного – это в какой-то степени предвосхищение Архипелага. Только имена другие, количество жертв другое, но методы те же – и стилистика та же.

Зачем Иоанн Грозный брал Новгород, который был ему вполне покорен? Ему донесли, что там измена? Какие действия предпринимает царь? Он что, наряжает следствие, кого-то допрашивает? Нет! Туда являются войска. Он просто берет свой собственный город и начинает расправу. Без различия гибнут бояре, купцы, простые горожане. В течение недели Волхов течет кровью. Фактически половина горожан будет утоплена, замучена, сожжена прямо на берегу Волхова при царе. Тактика выжженной земли. Геноцид. Первый геноцид на Руси – это Иван Васильевич Четвертый.

То же самое произойдет с Тверью. Там не осталось ни одного старинного собора. Вы спрашиваете, почему? А потому, что в XVI веке Тверь была взята собственным царем. Зачем ему это было нужно?

Он хорошо понимал, что такое автократия. Он хорошо понимал, что такое этатизм. Человека не должно было быть. Должно было остаться одно государство. И он добился своего. Когда во время одной из московских казней понадобились зрители, зрителей не нашлось, ни одного человека. Царь страшно возмутился, почему никто не хочет на такие интересные вещи смотреть. И он послал гонцов. Оказалось, что московиты забились в погреба, в сараи. Они решили, что царь хочет извести все население Москвы. Вот чего они от него ожидали. И царю пришлось чуть ли не давать им поручную запись, посылать гонцов, обещать, клясться, что он им зла не желает, что он просто хочет, чтобы они посмотрели на то, как он казнит своих изменников, что их на этот раз казнить не будут. Вот какие отношения возникают между человеком и государством в это царствование. И так будет до самого конца, потому что такие вещи не проходят бесследно.

Государство внушает панический страх. И неповиновение этому государству невозможно.