Ричард Олдингтон - Смерть героя

• Название: Смерть героя
• Автор: Ричард Олдингтон
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

Ричард Олдингтон – крупный английский писатель (1892-1962). В своем первом и лучшем романе «Смерть героя» (1929) Олдингтон подвергает резкой критике английское общество начала века, осуждает безумие и преступность войны.

---

Да, все это было образцом отеческой доброты и рассудительности. Джорджа охватил порыв совершенно искренней любви и благодарности: для него невыносима одна мысль о том, что отец умрет, – заявил он прежде всего, – и уж совсем отвратительно думать о какой-то выгоде, которую эта смерть принесет ему, сыну.

– Но что бы там ни было, – прибавил он, – а я твердо решил стать художником. Если ты можешь мне помочь, как говоришь, это будет просто великолепно.

Больше на эту тему ничего сказано не было, но в последующие недели Джордж с небывалым рвением рисовал и писал красками, дважды ездил в Лондон – ходил по картинным галереям, запасался кистями, красками, холстами и не сомневался, что делает успехи. Но что за странная слабость заставила Джорджа Огеста жестоко подшутить над сыном, зачем было будить надежды, которым – он не мог этого не знать – суждено было так скоро рассыпаться в прах? Вот мысль, неотступно мучившая Джорджа в то утро, когда пришло отцовское письмо, и он, притихший и напуганный, молча бродил по дому. Он так никогда и не решил эту загадку, но случай этот отнюдь не укрепил его веру в людей и в самого себя.

Другие события только усиливали его неверие и разочарование. Джордж Огест и Изабелла уж постарались, чтобы самая большая тяжесть случившегося легла на плечи сына. Изабелла первым делом предложила Джорджу наняться посыльным в бакалейную лавку за три шиллинга в неделю. Джордж, справедливо возмущенный, отказался, после чего мать назвала его паразитом и неблагодарным транжирой. Вероятно, затея с бакалейной лавкой была просто истерической блажью, но она больно ранила мальчика, и он еще долго терзался и мучился. А потом пошло: Джордж, сделай то, Джордж, сделай это… Не кто-нибудь, а Джордж должен был объясняться с нахальными лавочниками и кредиторами, упрашивать, чтобы снова поверили в долг или дали отсрочку. Не кто-нибудь, а Джордж добился, чтобы служащий отцовской конторы, присвоивший девяносто фунтов золотом, вернул эти деньги. Не кого-нибудь, а Джорджа послали уговаривать отца, чтобы он вернулся домой и расхлебывал кашу, которую сам же заварил. Джорджа заставили собирать деньги с квартирантов, которые смотрели на него подозрительно и нипочем не желали раскошеливаться. Джордж советовался с юристами и пытался разобраться в создавшемся положении. Родители даже не отказались взять несколько фунтов, лежавших на счету сына в Почтовом банке, – деньги, которые дарили ему ко дню рождения. Что и говорить, это был тяжелый удар для юнца, которому еще и семнадцати не исполнилось, – ведь у него всегда была своя жизнь, свой потаенный, возвышенный мир, и ему всегда давали понять, что в материальном отношении его будущее обеспечено. Не удивительно, что он почувствовал себя глубоко несчастным, даже немного озлобился, и недоверие к миру и к людям уже не оставляло его, а присущая ему скромность перешла в болезненную застенчивость.

Такое невеселое существование тянулось около года. Позора удалось избежать, но ясно было, что благополучие Уинтерборнов миновало безвозвратно, и Джордж Огест утратил всякое мужество. С этого времени он и стал искать прибежища в боге. Потерпев крах, он вернулся к своим детским верованиям, но слишком сильна была его тайная (он и самому себе в ней не признался бы) враждебность ко всему, что исходило от дражайшей матушки, и потому в конце концов он избрал разновидность христианского учения, наиболее чуждую той, какую исповедовала она. А Джорджа одолевали невеселые мысли, надежда и восторженность снова и снова сменялись глубоким унынием. Семья переселилась поближе к Лондону, и он пытался продать хоть что-нибудь из своих рисунков, но безуспешно. В его работах было слишком много задора и молодости, но с чисто коммерческой точки зрения цена им была грош. И все время он с тревогой сознавал, что должен «выпутаться» и родители ждут, чтобы он что-то предпринял. Друзья и доброжелатели в письмах предлагали ему самую тошнотворную и унизительную работу, какую только могли придумать. Даже Присцилла – это был тяжкий удар! – полагала, что «Джорджу надо найти какую-нибудь службу немедленно, тогда через несколько лет он сможет зарабатывать два фунта в неделю». Потом Джордж познакомился с одним журналистом, человеком совершенно необразованным, но на редкость добрым и отзывчивым. Этот человек – звали его Томас – работал помощником редактора какой-то газетки на Флит-стрит130 и великодушно предложил Джорджу поставлять для его газеты мелкую хронику; Джордж с радостью ухватился за это предложение. Он написал первую заметку – она была принята – и, разумеется, вернулся домой очень поздно, гордый и счастливый, предвкушая, как наутро удивит и обрадует родителей доброй вестью, точно пай-мальчик из книжки. Но удивляться пришлось ему. В дверях его встретила разъяренная Изабелла и, не дожидаясь объяснений, накинулась на него: как он смеет являться домой в такой час? Ясное дело, «связался с какой-нибудь мерзкой женщиной!» Джорджу стало до того противно, что он и не пытался отвечать, а ушел к себе и лег. Наутро поднялся отчаянный скандал, причем Изабелла разыгрывала страждущую мать с разбитым сердцем, а Джордж Огест уверенно выступал в роли pere noble131 из мелодрамы, какие ставят в театре «Сари»132. Джордж был поражен, но презрение к этой сцене помогло ему сдержаться. Джордж Огест в заключение своей обвинительной речи заявил:

– Если ты будешь продолжать в том же духе, ты разобьешь сердце своей матери!

Это прозвучало так нелепо, – бедняга Джордж Огест! – что Джордж не мог удержаться от смеха. Джордж Огест поднял руку величественным жестом отцовского проклятия.

– Вон из моего дома! И не возвращайся, пока не поймешь, что должен просить прощенья.

– Ты это серьезно?

– Более чем серьезно.

– Ладно.

Джордж поднялся к себе, уложил в небольшой чемодан все, что было у него из одежды, спросил, нельзя ли взять томик Китса, и через полчаса покинул отчий дом с одиннадцатью пенсами в кармане, напевая:

Двадцать лет я жил на свете133 —
Не вернутся годы эти.

Вот так-то.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Andante Cantabile

1

Текущий счет в банке и приходно-расходная книга – документы весьма красноречивые, и странно, что биографы не уделяют им никакого внимания. Мало что так важно знать о герое, как размер его заработка или иного дохода, их crescendo или diminuendo.134 Сложные душевные настроения – это роскошь, доступная лишь богатству и праздности. Тем, кто вынужден трудиться ради хлеба насущного, приходится принимать Видимость за Сущность, у них не остается времени на метафизические страсти и страдания. Когда-то я собирался начать этот раздел моего романа с факсимиле банковского счета Джорджа Уинтерборна и записи его личных доходов и расходов. Но это был бы уже веризм135. Достаточно сказать, что заработок Джорджа был невелик, но менялся crescendo, прочие же доходы равнялись нулю. Как почти все пылкие натуры, неспособные работать в установленные часы за такую-то плату в неделю, он понемногу втянулся в журналистику – занятие, которое кратко, но очень точно можно определить, как унизительнейший вид унизительнейшего порока – умственную проституцию. Сходство этого вида с другим, менее достойным порицания, бросается в глаза. Только самые модные кокотки обеих разновидностей этого ремесла могут похвастать приличным заработком. Родство в положении тех и других становится еще разительней, если вспомнить, что, занимаясь этим ремеслом физически, вы прикидываетесь модисткой, либо массажисткой, либо дочерью духовного лица, либо знатной дамой, либо, наконец, журналисткой, оказавшейся в стесненных обстоятельствах и готовой отблагодарить за помощь; а занимаясь тем же ремеслом умственно, вы выдаете себя за поэта, или ученого знатока в какой-нибудь области, или опять-таки за знатную даму, или за герцога. В обоих случаях от вас требуется чрезвычайная изворотливость, и в обоих случаях неуместны и даже гибельны честность, скромность и независимый характер.

Во всем этом Джордж убедился очень быстро и стал действовать соответственно. Но он плохо умел притворяться, и ему никак не удавалось скрыть, что у него есть и кое-какой талант и убеждения, от которых он не намерен отказываться. Именно поэтому он долгое время не мог получить никакой работы, кроме как в журналах и альманахах «с вывихом», – таких в Лондоне перед войной было штуки три, и издавали их чудаки, полагавшие, будто сотрудникам дозволяется писать то, что они думают. Надо ли говорить, что издания эти давным-давно испустили дух, и ныне в лондонской журналистике безраздельно царит лучезарнейшее благолепие. Это не имеет значения, – как и все на свете, впрочем, – не то я готов был бы об этом пожалеть.

В ту пору странствий и обучения уму-разуму Джордж столкнулся со множеством личностей, которые он разделил на три категории: просто кретинов, жалких кретинов и вывихнутых. Жалкими кретинами были те редакторы и журналисты, которые искренне верили в фабрикуемые ими благоглупости, – добродетельные, но неудачливые подмастерья, честные чистильщики сапог, за неимением иного заработка пошедшие на службу прессе. Просто кретины были не так глупы, но прикидывались, будто ничего не смыслят, и притом так долго барахтались в грязи, что сами перемазались с головы до пят. К вывихнутым относились более или менее честные чудаки или, во всяком случае, люди настолько самолюбивые и упрямые, что они казались честными. После недолгого и неумелого сопротивления Джордж и сам оказался среди вывихнутых. Тут были трое, которых, удобства ради, я назову Шобб, Бобб и Тобб. Мистер, вернее, герр Шобб издавал литературное обозрение – один из тех излюбленных англичанами «передовых» журналов, которые изо всех сил устремляются вперед и движутся совсем как раки. Герр Шобб был поистине великий человек. Товарищ Бобб издавал социалистический еженедельник на средства психопата, помешавшегося на евгенике, и вегетарианца-теософа. Поскольку экономическая теория Маркса, улучшение рода человеческого, растительная пища и теософия не заполняли целиком столбцы еженедельника, этот орган пролетариев умственного и физического труда регулярно печатал статьи по вопросам литературы и искусства. А поскольку ни один из руководителей журнала ничего в этих вопросах не смыслил, они изредка, по чистой случайности, предоставляли писать на эти темы людям понимающим и влюбленным в свое дело. Товарищ Бобб был поистине великий человек. Что до мистера Уолдо Тобба, который был обязан своим происхождением (почему «обязан»?) американскому Среднему Западу, то сей пылкий британский патриот и убежденный тори стоял за Монархизм в Искусстве, Твердую власть в Политике и Классицизм в Религии. К несчастью, отпрыски его рода не имели оснований претендовать на звание пэра; иначе он уж конечно истратил бы все скромное наследие предков, лишь бы заделаться лордом Тоббом. Поскольку он был непоколебимый приверженец англиканской разновидности католицизма, на графский титул, полученный от папы римского, рассчитывать не приходилось; а консервативное английское правительство не щедро награждает даже самых достойных своих приверженцев из числа интеллигенции, его скупость на этот счет уже вошла в поговорку. Итак, мистеру Уолдо Тоббу оставалось лишь намекать на своих высокоаристократических британских предков, украсить гербом (вероятно, подлинным) свое столовое серебро, почтовую бумагу, принадлежности туалета и экслибрисы и знаться с одними только «благородными» людьми. Каким образом Джордж с ним вообще познакомился – загадочно и непонятно; еще загадочнее – как он начал печататься в журнале, который однажды сообщил, что среди подписчиков имеется четыре герцога, три маркиза и одиннадцать графов. Объяснить это можно разве только тем, что американизированный консерватизм мистера Тобба оказался чуть более живым и гибким, нежели консерватизм отечественный, или, может быть, мистер Тобб до того круто склонялся вправо, что, сам того не ведая, подчас ударялся во взгляды крайне левые. Но как бы то ни было, мистер Уолдо Тобб также был поистине великий человек.