Валентин Пикуль - Слово и дело

• Название: Слово и дело
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза

Шедевр B.C. Пикуля. Масштабный, умный, увлекательный роман об одном из загадочнейших периодов российской истории — эпохе правления императрицы Анны Иоанновны. Перед читателем буквально оживает удивительный мир дворцовых переворотов и придворных интриг, всевластия печально известной Тайной канцелярии — и яростного противостояния русского дворянства и всемогущего фаворита императрицы — Бирона...

---

Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь, табакеркой в руках поигрывая, когда сказали ей, что Остерман внизу топчется.

— Андрея Иваныча допускать до моей особы всегда! Уже прослышано было, что Бирен ничего черного не любит. Вице-канцлер решил угодить императрице: был он сейчас в кафтане бледно-розовом, скрипела тонкая парча, переливаясь муаром, а кривые ноги Остермана облегали чулки цвета фиолетового.

— Будем говорить душевно, открыто, — начала Анна. — Ведаешь, сколь злодеев противу меня объявилось? И власть монаршую, будто овцу погану, остричь желали… Что делать-то с ними надо? Кого сначала травить — Долгоруких или Голицыных?

Остерман такого вопроса давно ждал:

— Великая государыня, под Долгорукими яма не нами вырыта, с них и следует начинать. Но вот Голицыных покамест возвысить надобно, дабы, поднимая одно семейство, другое уронить способнее!

— Дав уме ли ты? — всплеснула Анна руками. — Дмитрий-то Голицын есть злодей мой главный. Топор по шее его плачет!

— Время топора не пришло. По коронации вам, государыня, еще милости оказать следует. И сильны Голицыны в общенародье, как люди грамотные, за то их и Петр Великий жаловал, не любя…

— А фамилия Долгоруких шатка, — поразмыслила Анна. — Кажись, спихнуть-то их нам и нетрудно станется?

— Однако, — придержал ее Остерман, — невеста государя покойного, княжна Екатерина Долгорукая, брюхата от царя ходит. Утроба пакостная носит в себе претендента на престол российской…

— Блументросту скажу! — зарычала Анна Иоанновна. — Пусть вытравит из нее семя Петрово, семя охальное.. Блудница она!

— Но, — закончил Остерман тихо, — покуда Долгорукая плода не произведет, трогать ее фамилию неудобно… Выждем!

Анна Иоанновна села на постель. Тяжко обдумывала.

— Волю взяли, — заговорила, — бумаги писать. Эвон, все так и кинулись на перья, проектов всех теперь на возу не увезти… С Сенатом-то, — спросила, — как быть? Просило меня шляхетство, чтобы сенаторство в двадцать одну персону иметь… Куды их столько?

— Ваше величество, Сенат непременно надобен.

— А верховных министров — куды деть?

— В Сенат! — отвечал Остерман…

— Ой, не мудри, Андрей Иваныч! Выскажись, как на духу.

Остерман чуточку улыбнулся — с лаской:

— Сенату быть, но лучше бы.., не быть! Коллегиальное правление, матушка, тем и невыгодно, что при нем всегда противные и разные мнения бывают. А для власти самодержавной необходимо лишь одно мнение — ваше! Единоличная сатрапия всего удобнее, лишь доверенные персоны должны замыслы монарха своего ведать.

— То дельно говоришь, Андрей Иваныч! А… Сенат?

— Сенат можно создать, как и просило шляхетство. Но дел важных сенаторам не давать, дабы несогласий заранее избегнуть.

— А кто же тогда Россией управлять будет? От чтения бумажного я временами в меланхолию впадаю жестокую, справлюсь ли?

И тогда Остерман, побледнев, разом облокотился на стол:

— Кабинет вашего императорского величества, — сказал он.

Анна с постели соскочила, разрыла пуховые подушки кулаками.

— Думаешь ли? — спросила. — Кабинет сей опять Верховным советом обернется! Опять кондиции каки-либо изобретут в пагубу мне!

— Никогда этого не случится, ежели доверите Кабинет персоне, уже не раз доказавшей вашему величеству свою нижайшую преданность…

Остерман только пальцем на себя не показал, но было ясно, чего он домогается, и царица его желания разгадала…

— И ладно, коли так, — приободрилась Анна. — Дела сами к рукам твоим липнут, Андрей Иваныч… Ты уж не дай мне пропасть. А есть ли у тебя человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой?

— Ваше величество, — снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, — коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А тайно содеянное — тайно и осудится! Велите лишь — и все исполнится по воле вашей…

— Постой, — спохватилась Анна. — А может, в Кабинет моего величества Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас!

— Шумлив больно, — поморщился Остерман.

— Тогда его в генерал-прокуроры вывесть, пущай над Сенатом глаз свой острит… Око-то у него зрячее!

— Воля ваша, — ответил Остерман. — Но самобытных людей не жалую и вам советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели полк солдат в ранжире одинаков, а един солдат выше всех на голову… Зачем благообразие нарушать?

Остерман ушел, замолкли за стеной фрейлины, пением утомленные. Анна Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе.

Заплакали тут девки ранга фрейлинского:

— Да мы более кантов не знаем… Всю тетрадку вам спели!

Тогда Анна Иоанновна распорядилась:

— Теи песни, в которых про чувствия нежные поется, разучить вам новые. Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где Юшкова? Раздать пряжу девкам: пусть поют и прядут, чтобы хлеб мой недаром трескали…

***

Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат — это маховое колесо империи — со скрипом провернулось…

Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов, грамотей и атласов составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий. Водрузил он на столе “Зерцало”, и в Грановитой палате воссели (не выбранные, а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники его. Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на них из-под зеленого козырка зорко посматривал Остерман: “Ну-ну! Кто кого?..” Еще и дел не начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да затыки, шпынянье и ругань.

Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты:

— Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое изволила ея величество указать нам о благочестивом содержании православный веры и прочая, что касается до церкви святой, и станем мы за то благодарить ея императорское величество…

Старик Дмитрий Михайлович Голицын глаза ладонью закрыл, будто молясь безгласно, а про себя думал: “Вот оно, началось… Усердствуя в делах церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!” Тут канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать по часам время “для мысли”. Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется песок под стеклом, и думал: “Страну экономически подъять надобно, а дела церковные единым росчерком повершить можно… Неужто мне, мужу зрелому, баловством этим заниматься?” И неожиданно встал.

— Пойду, — сказал. — Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще прозвучали слова Остермана:

— Не желаешь ты, князь, государыне услужить нашей… Уехал. Остальные сидели и думали. О делах молитвенных. О возобновлении крестных ходов по губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь и прочее. Прошло полчаса…

— Песок весь! — доложил Кирилов. — Кончай мыслить! Явилась однажды в Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а она прослушала. И велела тот реестр к себе “наверх” отнести, и тогда рассмотрит. За что сенаторы с мест своих вставали и благодарили покорнейше. И вдруг Анна Иоанновна воззрилась на Василия Лукича Долгорукого зраком престрашным. Попался, дракон старый! Шагнула вперед, руку вытянула и Лукича за нос схватила (а нос у него большой был!).

— А ну встань, Лукич, — велела Анна, и Лукич встал. Носа сенатора из руки не выпуская, ея величество высочайше изволила вокруг палаты всей обойти. Потом под портретом древним Ивана Грозного остановилась.

— Небось знаешь, — спросила, — чья парсуна висит тут?

— Ведаю, — заробел Лукич, дрожа. — То парсуна древняя царя всея Руси — Ивана Василича Грозного…

— Ах, Грозного? — усмехнулась Анна. — Ну, так я грознее самого Грозного буду… Хотя я и баба, — продолжала она, — но не ты меня, а я тебя за нос вожу. Вас семеро дураков верховных на мою шею собралось. Но я вас всех провела, как и тебя сейчас.., за нос! Уйди, Лукич, теперь. Сиди дома тишайше и моего приказа о службе жди… Я тебе новый пост уготовлю — высоко сядешь!

Были перемены и при дворе. Бенигна Бирен заступила место статс-дамы; сестра ее, девица Фекла Тротта фон Трейден, во фрейлины определилась. Пальцы сестер вдруг засверкали нестерпимо — Анна щедро одарила их бриллиантами. Рейнгольд Левенвольде был обер-гофмаршалом, а Густав Левенвольде, более умный, стал обер-шталмейстером (лошадями и конюшнями двора ведал). Но самое главное место при дворе — место обер-камергера, которое ранее занимал Иван Долгорукий, — оставалось пусто, и шептались люди придворные: “Для кого оно бережется?” Не было езде занято и место генерал-прокурора. “Кто сядет? — волновались вельможи. — Неужто опять горлопан Пашка Ягужинский?.. Ой, беда, беда!"

А по Москве, тряся бородой и звеня веригами, вшивый и грязный, прыгал босыми пятками по сугробам Тимофей Архипыч:

— Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич… Православные, почто хлеб-то жрете? — спрашивал он, во дворец пробираясь. — Рази вам, русским людям, хлеб надобен? Вы же, яко волки, один другого сожираете и тем всегда сыты бываете…