Александр Проханов - Идущие в ночи

• Название: Идущие в ночи
• Автор: Александр Проханов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

«Идущие в ночи» – роман о второй чеченской войне. Проханов видел эту войну не по телевизору, поэтому книга получилась честной и страшной. Это настоящий «мужской» роман, возможно, лучший со времен «Момента истины» Богомолова.

---

Пушков пораженно смотрел на проплывавшую женщину, на ее тонкие пальцы с золотым колечком, на маленькие розовые уши, в которых мерцали крапинки рубинов. Подумал, что это истекает по водам душа города, покидает его навсегда. Город остается пустым, бездушным, обреченным на уничтожение.

– Красивая… – сказал Коровко. – На такой бы женился…

Пушков оглянулся на его близкое усталое лицо, обветренное, в грубых тяжелых складках. В прищуренных зеленоватых глазах, следящих за уплывавшей утопленницей, было смутное, необъяснимое выражение.

Они въехали в пригород, в район нефтеперегонных заводов. «Бэтээр» пробирался среди стальных конструкций, металлических башен, реакторов. Огромные сферы были похожи на воздушные, готовые взлететь шары. Над ними туманились коконы, напоминавшие аэростаты. Цилиндры нефтехранилищ заслоняли небо. Повсюду были трубы, вентили, стальные мембраны. И все было взорвано, прострелено, смято и изувечено взрывами. Повсюду был снег, ветер. Казалось, они находятся в чреве огромного корабля, который натолкнулся на айсберг, был расплющен страшным ударом, вмерз в лед. И если заглянуть в эту стальную конструкцию, похожую на корабельную рубку, увидишь мертвого обледенелого капитана.

Пушков остановил «бэтээр», осматривал занесенные снегом проходы, по которым ночью, под жестокими морозными звездами, среди ледяного железа, пойдут отряды Басаева. Здесь ничто им не будет препятствовать. Ни снайперы, ни мины, ни падающие снаряды. Молча, кутаясь от стужи, запахиваясь в башлыки и накидки, пройдут среди ледяного металла, глядя на жуткие яркие звезды.

Рядом находилась цилиндрическая емкость, напоминавшая громадную консервную банку. Серебристая бортовина была проломлена, вся в черных жирных потеках. Вершину банки вскрыли, в объемную гулкую полость залетал ветер, издавал ноющие глубокие стоны. Казалось, здесь испускает дух опрокинутый на спину стальной великан. Умирает – огромного размера, закованный в ржавые доспехи рыцарь. И если заглянуть под забрало, увидишь распухшее лицо, седые усы, сипящие синие губы.

– Гляди-ка… – серьезно заметил Коровко, прислушиваясь к заунывному уханью. – Железяка, а и та выкликает: «Аллах акбар!»… Разрешите гранату кинуть, товарищ полковник…

Они тронулись, выбираясь из путаницы труб, из жирного сплетения железных кишок, отекавших холодной слизью. Услышали немолкнущий свистящий гул, словно где-то рядом работал огромный примус. В лицо пахнуло горячим ветром, металлическим кислым духом. Из-под земли, взломанная попаданием снаряда, торчала труба газопровода. Из нее вырывался факел. Пламя мягко ревело, бело-голубое внизу, красное на своей вершине. Моталось по ветру, как полотнище. От него расходилось стеклянное дрожание воздуха, горячее туманное сияние. Недалеко от факела стояло корявое деревце граната, густо осыпанное розовыми живыми цветами. Среди снегов, металлических обледенелых конструкций, в сфере теплого влажного воздуха, согретого газовым пламенем, оно расцвело, не дожидаясь весны. Нежно, прозрачно, от вершины и до земли, просвечивали розовые цветы. Пушков замер, созерцая это больное чудо, испытав одновременно восхищение и тоску при виде обманутого дерева. Война вносила аномалию в природу, сдвигала полюса, меняла местами времена года, и он сам, нацеленный на разрушение, был частью этой аномалии.

– Кабы не морозы, и зимой бы цветы расцветали… – печально глядя на деревце, произнес прапорщик. Провел по застежке бушлата, словно хотел скинуть с себя теплую куртку и набросить на деревце. – Сестре из медсанбата букет наломать… Она мне чирей на ноге залечила…

Их белый «бэтээр» мчался по городу, по той его части, что находилась в руках федеральных войск. В улицах стояла сизая гарь. Иногда в скелетах домов начинало мерцать, словно среди взорванных плит и согнутой арматуры притаился невидимый сварщик, пытался скрепить распадавшийся на части дом. И тогда сидящие на броне солдаты разом пригибались, ожидая пулеметную очередь.

Полковнику казалось, что они движутся в недрах огромного скелета, среди каменных ребер, позвонков, черепных швов. В пустые глазницы, сквозь впадины и овалы тазовых костей видят другие, лежащие рядом скелеты. Грозный напоминал лежбище громадных умерщвленных животных, кладбище первобытных ящеров, для которых изменились земные условия и наступила быстрая смерть.

Пушков наблюдал картины разрушения, и каждый умерщвленный дом имел свою собственную причину смерти. Высотные белесые короба, без крыш, с обугленными проемами окон, были выжжены изнутри дотла, расстреляны из танков, залиты плазменными струями огнеметов. От других осталась плотная, сложенная из плоских плит горка, напоминавшая кучку мусора, которую собирались ссыпать в совок. В них попала мина с вакуумным зарядом, аэрозоль сжег атмосферу, в зияющую пустоту были втянуты стены и перекрытия, сложились, как карточный домик, превратившись в аккуратную горку обломков. Третьи были расшвыряны до фундаментов фугасными снарядами «ураганов», напоминали сгнившие зубы с черными дуплами, из которых тянуло едва уловимым смрадом. Посреди улиц зияли воронки, окученные по окружности курчавой рыхлой землей, – место падения тяжелых бомб. Чернели глубокие кратеры, наполненные сернистым дымом, – следы попадания дальнобойных ракет «точка», достигающих подземелий, коллекторов, углубленных командных пунктов.

Начальник разведки продвигался по городу, не веря, что когда-то здесь сверкали фонтаны, шумели цветники и скверы, нарядные мужчины и женщины сидели в ресторанах и барах и теплыми бархатными вечерами в красивых домах уютно желтели окна.

Прапорщик Коровко угадал его мысли:

– Вряд ли его восстановят… Лучше музей устроить… Показывать, как не надо жить… Туристов приглашать, иностранцев… Я бы остался экскурсоводом работать… А то война кончится, куда мне податься!.. Дома ни жены, ни детей…

И услышав эти печальные слова, полковник Пушков вдруг остро, больно подумал, что здесь, среди развалин и постукивающих пулеметов, сернистых испарений и рокочущих артналетов, воюет его сын Валерий. Где-то рядом, близко, за красными кирпичными зубцами, за сломанным, с выбитыми глазницами светофором, за оборванными проводами, в которых запутался сгоревший троллейбус. Это он, Пушков, настаивал перед командующим на усилении атак, на продолжении штурма, чтобы побудить чеченцев покинуть позиции и пойти на прорыв. И так сильно, остро и сладостно было его желание увидеть сына, что он наклонился в люк к командиру машины и крикнул в стальное нутро, где, похожий на футбольный мяч, круглился танковый шлем:

– Свяжись с «Фиалкой»!.. Сообщи, что едем к нему на «капэ»!.. Пусть скажет своим чудакам, чтобы не стреляли в упор!..

Уселся поудобнее на белой броне, ухватился за пулемет. Смотрел, как над головой проплывает цветная, продырявленная пулями вывеска.

Они сидели с сыном в разгромленной комнате, среди перевернутой мебели, на высокой горе матрасов. Разбитое окно было занавешено брезентовым пологом. Сорванная с петель дверь была изрублена на дрова. На полу валялись цветные черепки тарелок и чашек, серебристые осколки зеркала. Два их автомата стояли рядом, прислоненные к стене. Снаружи доносился рокот танка, крики солдат, негромкая, удаленная стрельба пулемета. Полковник наслаждался этим замкнутым, отделенным от мира пространством, в котором он был вместе с сыном, дышал одним с ним воздухом, осторожно касался его руки, слышал близко звук родного голоса, видел рядом его молодое, сохранившее свежесть лицо, на котором усталость серыми тенями, тусклыми, едва заметными вмятинами, беглыми штрихами рисовала другое, будущее, мужское лицо.

Сын говорил торопливо, словно боялся, что к ним придут и прервут их нечаянную встречу, или упадет с окна брезентовый занавес и в комнату ворвется жестокое слепящее солнце, или отец вдруг уйдет и некому будет поведать о постигшем его несчастье:

– Как мне жить теперь!.. Двух лучших солдат в плен отдал!.. По моей вине!.. Их теперь на крюке поджаривают!.. Кожу по кусочкам сдирают!.. Не с меня, а с них!.. Не сберег!.. Клык мне жизнь спас, оттолкнул от гранаты, собой накрыл!.. Звонарь один у матери, в церковном хоре пел, не от мира сего!.. Как мне теперь взводу в лицо смотреть!.. Как мне их в бой посылать!.. Пусть уж лучше меня пуля достанет, своя или чужая!..

Он жаловался, тосковал и винился, тайно ожидая от отца прощения, отпущения греха. Хотел, чтобы отец объяснил случившееся не проявлением его командирской беспомощности, а действием злых, подстерегавших повсюду сил, притаившихся в каждом кусте и пригорке, на каждом повороте дороги, в каждом угрюмом взгляде из-под стариковской косматой папахи или из-под женского цветного платка. Отец угадал его умоляющее желание.

– Возьми себя в руки, сынок. Тебе еще воевать. Люди чувствуют, ты цел или расплющен. Тебе их завтра вести в атаку, и они должны твердо знать, что ты не ошибешься, не дрогнешь. Войны без потерь не бывает. Могут меня убить, могут тебя зацепить. Война – это дурь, дело случая. Неделю назад по дороге ехал, чувствую, целят в меня, мушкой по переносице водят, а выстрела не было. Может, снайперу веточка глаз затмила. Через десять минут офицер штаба вез донесение, и его срезало насмерть с брони. Самых лучших, самых умелых, самых удачливых все равно постигает несчастье. Ты за войну не в ответе. Ты в ответе за совесть свою и за честь. А уж там кого пуля выберет…