Васко Пратолини - Семейная хроника

• Название: Семейная хроника
• Автор: Васко Пратолини
• Издательство: издательство «Правда»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990

Эта книга не плод творческого вымысла. Это разговор писателя с его покойным братом. Создавая книгу, автор искал лишь утешения. Его мучает сознание, что он едва начал проникать в духовный мир брата, когда было уже слишком поздно. Эти страницы, следовательно, являются тщетной попыткой искупления.

---

Однажды ночью мне приснилось, что он склонился к твоей колыбели и душил, убивал тебя со своим икающим смехом. А я стоял в углу за занавеской и не мог даже крикнуть.

Я шарил в пустоте рукой и натыкался на чью-то руку, которая сплеталась с моей. Рядом со мной оказывалась мама, которая тоже безмолвно присутствовала при этом убийстве. Сон этот повторялся время от времени примерно лет до пятнадцати. Иногда мама выпускала мою руку и подходила к колыбели; тогда он сразу исчезал.

4

Навещали мы тебя по четвергам. В четверг после полудня бабушка кончала свою поденную работу, а меня отпускали из школы. Часто на обратном пути нас немного провожала жена твоего покровителя, которая теперь ведала всем гардеробом на вилле и по четвергам была свободна. За несколько месяцев перед тем, в один из четвергов, она, гуляя, зашла к крестьянам, которые тебя нянчили. Эта семья поставляла на виллу молоко; они поспешили развлечь синьору, показав ей тебя и рассказав твою историю. Синьора растрогалась; она сказала, что в отсутствие барона они могут гулять с тобой в саду виллы и что ей будет приятно снова повидать тебя. Крестьяне не упустили такого случая, — «для твоего блага», как они говорили. Однажды, когда девушка из этой семьи принесла тебя подышать свежим воздухом и прогуливалась меж клумб и кустов самшита, барон неожиданно возвратился домой. Тщетно дворецкий подавал девушке знаки спрятаться, та — быть может, «для твоего блага», а быть может, из любопытства — не пожелала укрыться среди кустов или за оранжереей. Она пошла навстречу старому синьору. Вероятно, она поклонилась, легонько присела и показала младенца. Барону, должно быть, понравилась эта необычная встреча. Он задал вопросы, какие в подобных случаях задают короли, искренне или чванливо — не все ли равно. Он выказал сочувствие несчастному ребенку, у которого умерла мать, а отец, раненный на войне, лежал в больнице. Обратившись к дворецкому, он снисходительно изрек, что ребенку надо помочь. Ты был белокурым малышом с голубыми глазами, ты смеялся беззубым ротиком и махал ручонками.

Отныне судьба твоя была решена. Бабушка говорила, что это мама в раю заботится о тебе. Так думал и папа. И все соседи. Только дедушке все это было не по душе. Но дедушка вскоре умер; ты его совсем не знал.

5

Я часто вспоминал о тебе — с тем неприятным чувством, с каким шестилетний мальчик вспоминает о скверном поступке, мучимый сознанием непоправимой вины. Иногда я с трудом удерживал слезы, мне хотелось вырвать тебя из памяти, забыть о тебе. Сейчас мне трудно объяснить, что это было за чувство. Но все было так, как я рассказываю, и я солгал бы, пытаясь объяснить что-нибудь.

Я болезненно ощущал отсутствие мамы и связывал с тобой одно-единственное представление: мама умерла по твоей вине. Ведь все кругом повторяли, что мама умерла по твоей вине, и никому в голову не приходило, в каком смысле мог я понять эти слова.

Я открыл существование мамы только после ее смерти. Каждый человек помнит себя с какого-то определенного дня. Для одних первое воспоминание связано с игрушкой, для других -с запахом пищи, комнатой, со словом, чьим-то лицом или лицами. Первым моим реальным воспоминанием была мама на ее смертном ложе.

Мама умерла накануне ночью. Вечером следующего дня мы с бабушкой ненадолго остались одни в доме. Бабушка взяла меня за руку и повела в комнату покойной. Вокруг кровати горело шесть свечей; в комнате пахло воском и цветами; наши высокие дрожащие тени вырастали по стенам. На ночном столике, перед статуэткой младенца Христа под стеклянным колпачком, мерцали три угасающие лампадки. Кровать была вся заставлена венками, кроме задней стенки, куда и подвела меня бабушка. Тогда я увидел маму — увидел в первый раз. Она была в черном костюме и белой вышитой блузке, застегнутой у ворота голубой брошкой. Букет цветов закрывал ей половину юбки; в сложенных руках она держала четки. Воздух был тяжелый; стоял жаркий июль тысяча девятьсот восемнадцатого года; в комнате с закрытыми ставнями было душно от запаха цветов и горящих свечей. Эти свечи, наверное, были расставлены так, чтобы осветить мамино лицо. Оно было неподвижное, суровое, малость омраченное страданием, как у человека, которому привиделся дурной сон. Черные волосы, стянутые лентой, едва приоткрывали уши. Она была бледна какой-то белой, чуть влажной бледностью. Под головой у нее лежала зеленая подушечка с кушетки из нашей гостиной.

Увидев маму, я сначала не испугался. Я позвал: «Мама», — и ждал, что она ответит мне. Бабушка рыдала за моей спиной, положив мне руки на плечи; одна слеза упала мне на шею, я тряхнул головой, и мне показалось, что мама пошевелилась. Я ухватился за спинку кровати и громко повторил: «Мама!» Бабушка всхлипнула и погладила меня по голове, при этом нечаянно дернув меня за волосы. И вдруг маме на лоб села муха, стала умываться лапками, потом взлетела, покружилась вокруг маминого лица и снова села в уголке левого глаза. Бабушка махнула рукой из-за спинки кровати, чтобы согнать муху, но напрасно. Тогда я пробрался между венков к изголовью и помахал рукой перед маминым лицом. Но муха все не двигалась, и я приблизил к ней палец. Муха улетела. Я дотронулся до мамы. Непроизвольно я поднял веко и увидел глаз; он был серый с зеленоватым отблеском. Я смотрел на него, придерживая веко двумя пальцами. Бабушка окликнула меня. Мамин глаз остался приоткрытым, остекленевший, безжизненный. Бабушка закрыла его.

Однажды на Вилле Росса я с удовольствием заметил, что глаза у тебя голубые. Я попросил разрешения пойти в уборную при кухне и там стал рассматривать себя в зеркало. Мои глаза были разного цвета. Левый глаз был совсем такой, как у мамы.

6

Итак, я узнал, что на свете существует мама, в тот день, когда увидел ее на смертном ложе, с зеленой подушечкой под головой. Но какой же была живая мама? Какой был у нее голос? Как она улыбалась? И могла ли мама улыбаться? Могла она выходить на балкон, вешать белье и петь? Могла взять в руки кошелку, пойти на рынок и торговаться с продавцами? Могла ли она сидеть в гостиной на кушетке, вязать на зиму чулки, шерстяные штанишки и варежки, читать газету? Могла гулять по воскресеньям, пить кофе со сливками, ходить в кино и веселиться? Могла ли плакать мама? Какие были у нее слезы?

Мне говорили: «Мама была красивая», — и показывали фотографию. На фотографии мама была серьезная, далее нахмуренная, и я ее не узнавал.

Этажом ниже жил Арриго, я ходил к нему играть. У него была мама; она пела, стирала белье, готовила обед и, уходя погулять, брызгала духами на свою блузку. Она была в каждой комнате, даже когда уходила, даже когда в ее отсутствие мы поднимали шум или залезали без спросу в буфет.

— Ух, если мама узнает, — говорил Арриго.

И его мама действительно узнавала, кричала и шлепала его, но совсем по-другому, не так, как моя бабушка; и меня злило, когда Арриго ревел и жаловался, что ему больно. Я слышал, как другие мои товарищи кричали с улицы или взбегая на лестницу: «Мама». У них был не такой голос, как у меня, ответ матери из комнаты словно помогал им быстрее взлететь вверх по ступенькам. Их матери были молодые женщины, блондинки и брюнетки, все они пели, их голоса через окна доносились до нашего балкона. У нас в квартире царило такое же безмолвие, как на вилле, но нам слышны были голоса матерей, сапожника в воротах, стук швейной машинки на верхнем этаже.

— Какую песню пела мама? — спрашивал я у бабушки.

— Мама пела редко, — отвечала она; и мне казалось, что моя мама была не такая, как другие.

На самом верхнем этаже поселилась девочка по имени Луиза; у них была терраса на крыше. Луиза иногда приглашала нас к себе. Однажды она отозвала меня в сторонку и спросила:

— Когда ты покажешь мне твоего братишку? Арриго, подслушавший наш разговор, ответил за

меня:

— Этого нельзя. Его взяли синьоры. Его мама умерла от родов.

Я разозлился, и мы подрались. Арриго в кровь разбил мне нос. На следующий день у меня поднялась температура: я заболел корью. Чтобы мне было поудобнее, меня положили на мамину кровать. Потом рассказывали, что в жару я говорил о тебе и о маме.

7

Жена твоего покровителя провожала нас до ворот Сан-Леонардо, на которых изваяны святой Георгий и дракон. Выше на горе виднеется форт, откуда в полдень дают пушечный выстрел. По пути нам встречались разные люди, в зависимости от времени года. Крестьянин, сидя верхом на каменной ограде, обрезал оливковые деревья и снимал шляпу, кланяясь синьоре; молодой испольщик, развозивший молоко городским покупателям, возвращался домой в одноконной тележке; звон бубенчиков и дребезжание бидонов оглашали окрестности, копыта лошадки стучали еще громче. Священник закрывал молитвенник, придерживая пальцем закладку, чтобы ответить на наши почтительные приветствия. Встречались нам и влюбленные парочки, нисколько не смущавшиеся нашим присутствием; летом почти у каждой девушки был цветок в волосах или букетик маргариток в руке. Мощеная дорога была шириной всего в несколько метров, каменная ограда и изгороди вилл — чуть выше человеческого роста. Мы видели, как парочки срывали охапки глициний, мимоз, олеандров, свешивавшихся через садовые решетки. Иногда парни набирали большие букеты, наверно, чтобы продать в городе. Синьора грозила им палкой, звонила у калиток, чтобы предупредить садовников, но парни успевали удрать, унося цветы и осыпая насмешками возмутительницу спокойствия.