В. Ропшин - Конь бледный

• Название: Конь бледный
• Автор: В. Ропшин
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Какой-то Ропшин написал книжечку, назвал её „Конь бледный“, да ещё и напечатан этот „Конь“ давным давно, в 1909 году. Да стоит ли читать?“ – может сказать человек, взяв в руки эту книгу.

Но если он узнает, что под псевдонимом Ропшин скрывается знаменитый Савинков, террорист Савинков, – появится интерес. Человек начнёт читать… и не пожалеет об этом.

Борис Викторович Савинков (1879-1925) был одним из руководителей партии эсеров, в частности, её Боевой организации (БО), жертвой которой пали столь высокопоставленные особы, как Плеве и великий князь Сергей Александрович. Он организовал, при своём непосредственном участии и ряд других террористических актов (1903-05). В 1917-18 гг. активно боролся против большевиков. Вначале – в качестве комиссара 7-й армии и помощника военного министра при Временном правительстве. Здесь он проявил те же качества, благодаря которым выдвинулся в руководители Боевой организации: решимость, несломимую волю и умение холодно учитывать всё, что могло бы приблизить его к поставленной цели. Он называл эту цель «спасением родины». Другие – его личным стремлением к власти. В борьбе между А. Ф. Керенским и генералом Л. Г. Корниловым он играл роль посредника и, таким образом, занимал в тот момент одну из ключевых политических позиций.

---

– О Христе? О Богочеловеке Христе?… Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь, у себя во дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, всего два пути. Один, – всё позволено. Понимаешь ли: всё. И тогда – Смердяков. Если, конечно, сметь, если на всё решиться. Ведь если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит нет ничего… И другой путь, – путь Христов… Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно. Ведь можно?

Я говорю:

– Убить всегда можно.

– Нет, не всегда. Нет, – убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крёстную муку принять, нужно из любви, для любви на всё решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, – опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьёшь, а молиться не станешь… И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжёл мне мой крест.

– Не смейся, – говорит он через минуту, – зачем и над чем смеёшься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?

Я молчу.

– Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её, пожелают умереть, но смерть убежит от них». Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать её? А ты будешь искать, всё мы будем искать. Как прольёшь кровь? Как нарушишь закон? А проливаем и нарушаем. У тебя нет закона, кровь для тебя – вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдёшь: смерть убежит от тебя. Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своём, будет со мною. Я пристально смотрю на него. Я говорю: Так не убий. Уйди из террора.

Он бледнеет:

– Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжёл, – возьми его. Если грех велик, – прими его. А Господь пожалеет тебя и простит.

– И простит, – повторяет он шёпотом.

– Ваня, всё это вздор. Не думай об этом.

Он молчит. На улице я забываю его слова.

19 марта.

Эрна всхлипывает. Она говорит сквозь слёзы:

– Ты меня совсем разлюбил.

Она сидит в моём кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у неё такие большие руки. Я внимательно смотрю на них и говорю:

– Эрна, не плачь.

Она подымает глаза. Нос у неё покраснел и нижняя губа некрасиво отвисла, Я отворачиваюсь к окну. Она встаёт и робко трогает меня за рукав:

– Не сердись. Я не буду.

Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щёки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У неё тихие слёзы. Я беру её к себе на колени.

– Послушай Эрна, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?

– Нет.

– Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?

Она вздрогнула и не отвечает.

– Говори же.

– Да. Ты сказал.

– Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?

– О, да.

– А теперь не плачь. Я ни с кем. Я с тобою.

Я целую её. Счастливая, она говорит:

– Милый мой, как я люблю тебя.

А я глаз не могу оторвать от её больших рук.

21 марта.

Я не знаю ни слова по-английски. В гостинице, в ресторане, на улице я говорю на ломаном русском языке. Выходят недоразумения.

Вчера я был в театре. Рядом со мной купец, толстый, красный, с потным лицом. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:

– Вы какой нации?

Я молчу.

– Я спрашиваю: какой вы нации?

Я, не глядя на него, отвечаю:

– Подданный Его Величества Великобританского короля.

Он переспрашивает:

– Кого?

Я поднимаю голову и говорю:

– Я англичанин.

– Англичанин? Так-с, так-с, так-с… Самой мерзкой нации. Так-с. Которые на японских миноносцах ходили, у Цусимы Андреевский флаг топили, Порт-Артур брали… А теперь, извольте, – к нам, в Россию пожаловали. Нет, не дозволяю я этого.

Собираются любопытные. Я говорю:

– Прошу вас молчать.

Он продолжает:

– В участок его. Может, он опять японский шпион или жулик какой… Англичанин… Знаем мы их, англичан этих… И чего полиция смотрит?

Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю:

– Второй раз: прошу вас молчать.

– Молчать? Нет, брат, пойдём в участок. Там разберут. Недозволенно, чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог!

Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю очень тихо:

– В последний раз: молчать.

Он пожимает плечами и молча садится. Я выхожу из театра.

24 марта.

Генриху 22 года. Он бывший студент. Ещё недавно он ораторствовал на сходках, носил пенсне и длинные волосы. Теперь, как Ваня, он огрубел, похудел и оброс небритой щетиной. Лошадь у него тощая, сбруя рваная, сани подержанные, – настоящий московский Ванька. Он везёт нас: меня и Эрну. За заставой обернулся и говорит:

– Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец, поп ругаться: куда везёшь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю. Извозчик, говорит, должен Москву, как мешок с овсом знать, а ты, говорит, экзамен, небось, за целковый сдал. Насилу я его умолил: простите, говорю, батюшка, Христа ради… А экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк за полтинник вместо меня явился.

Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:

– Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из благородных. Выехал я на Долгоруковскую, а там трамвай электрический у остановки стоит. Ну, я не глядя: Господи благослови, – через рельсы. Как барин-то вскочит и давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же? Задавить нас желаешь? Куда, говорит, прёшь… сукин сын? А я и говорю: не извольте, говорю, ваше сиятельство себя беспокоить, так что трамвай у остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила: Жан, говорит, не волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме того и извозчик, говорит, человек. Ей-Богу, вот так и сказала: извозчик, мол, человек. А он ей по-русски: сам знаю, что человек, да ведь какая скотина… А она: фи, говорит, что ты право, стыдись… Тут он, слышу, за плечо меня тронул: прости, говорит, голубчик, и на чай двугривенный подаёт… Не иначе: кадеты… Н-но, милая, выручай!..

Генрих стегает свою лошадёнку. Эрна незаметно жмётся ко мне.

– Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, – привыкли?

Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:

– Ничего. Конечно, привыкла.

Направо Петровский парк, чёрный переплёт обнажённых ветвей. Налево – белая скатерть поля. Сзади – Москва. Сияют на солнце церкви. Генрих примолк. Тишина. Только сани скрипят. На Тверской я сую ему в руки полтинник. Он снимает заиндевелый картуз и долго смотрит нам вслед. Эрна мне шепчет:

– Можно сегодня прийти к тебе, милый?

28 марта.

Генерал-губернатор ждёт покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в Нескучное. За ним переехали и мы. Ваня, Фёдор и Генрих следят теперь в Замоскворечье: у Калужских ворот и на большой Полянке. Я брожу по Пятницкой и Ордынке.

Мы уже много знаем о нём. Он высокого роста, с бледным лицом и подстриженными усами. Выезжает в Кремль два раза в неделю, от 3-х до 5-ти. Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре. У него три запряжки. Пара серых коней и две вороных пары. Кучер не старый, лет сорока, с рыжей, веером бородою. Карета новая с белыми фонарями. Иногда в ней ездит его семья: жена и дети. Но тогда кучер другой. Старик с медалями на груди. Охрану мы знаем тоже: два сыщика, оба евреи. Ездят всегда на гнедом рысаке, в открытых санях. Ошибиться нельзя и я думаю, что мы скоро назначим день. Ваня бросит первую бомбу.

29 марта.

Из Петербурга приехал Андрей Петрович. Он член комитета. За ним много лет каторги и Сибири, – тяжкая жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седая бородка клином. Мы сидим в «Эрмитаже». Он застенчиво говорит:

– Вы знаете, Жорж, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?

– Человек, – подзываю я полового, – поставь машину из «Корневильских колоколов».

Андрей Петрович опускает глаза.

– Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы её признаём и идём на выборы в Думу, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?

– Что думаю? Ничего.

– Вы подумайте. Может быть придётся вас распустить, то есть организацию распустить.