Вячеслав Рыбаков - Человек напротив

• Название: Человек напротив
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Жанр: Романтическая фантастика

Роман является продолжением "Очага на башне", но может читаться и как практически самостоятельное произведение – хотя в нем действуют те же, что и в "Очаге", герои, постаревшие на семь-восемь лет. "Человек напротив" написан в излюбленном автором жанре социально-психологического детектива, события которого развертываются в альтернативном мире. Временная развилка здесь совсем недалеко отстоит от нашего времени – альтернативный мир порожден победой кремлевских путчистов в августе 1991 года. Само же действие романа происходит в 1996 году в сохранившей псевдосоциалистический строй, но еще более, чем в нашей реальности, территориально раздробившейся России. Ради жизни сына главный герой первого романа, ученый-идеалист, приобретший благодаря своему открытию фантастические, почти божественные возможности воздействия на мир, вынужден начать битву, масштабов которой даже он поначалу не в состоянии себе представить. Для того, чтобы победить в ней, ему приходится, в конце концов, заменить одно историю другой, выволочь из московской тюрьмы умирающего в комфортабельной камере Ельцина и усадить его в президентское кресло… и в итоге ужаснуться тому, что новый мир немногим лучше того, который пришлось разрушить. В истории нет идеальных вариантов, выбирать можно лишь из двух или более зол – но неизбежно и отвечать за все дурное, что принесет с собою это пусть наименьшее, но все– таки зло.

---

А ведь после ухода Вайсброда это казалось неплохим выходом – пусть начальником станет добросовестный исполнитель, ну хоть и с комитетом, вероятно, связанный, все равно ведь уже не те времена. Горбачевское пятилетие со счетов не спишешь, народ вдохнул шального воздуха прав человека, и теперь нас голыми руками не возьмешь… Мы, ученые, будем заниматься наукой, не отвлекаясь на административные бумажки, а Вадик пусть хлебает эту жижу, все равно от него другой пользы нет и быть не может.

Ха-ха-ха.

Интересно, сколько кусочков завтра отстрижет от меня товарищ Бероев?

Мягкие домашние брюки, свободная рубашка, застегнутая все равно на все пуговицы, светлый домашний галстук, не тугой, но и не болтающийся на пузе…

– А себе что ж? – спросил Карамышев, садясь за стол. На столе был лишь один прибор.

– Не хочется. – Вера блекло улыбнулась. – Я чаю попила часа полтора назад.

– Витамины принимала?

– Ой, Арик, забыла! Извини… Сейчас.

Она встала и пошаркала на кухню. Откуда у нее взялась эта отвратительная старушечья походка? Ведь бегала по лаборатории и впрямь как серна!

Ох, это ж сколько лет прошло… И каких лет.

– Веронька, ну нельзя так! Я же не могу все время тебе напоминать! Хоть что-то ты могла бы сама! Она уже возвращалась.

– Хорошо, Арик, постараюсь.

Какая дурацкая кличка, подумал он в миллионный раз. Арик… Шарик. Бобик.

Взялся за ложку. И взялось за ложку его выцветшее, слегка идущее волнами отражение в стоящем в углу комнаты громадном зеркале, оправленном в темное дерево. Зеркалу было лет сто, наверное; Карамышев помнил, как корчил ему рожи в детстве. На задней стороне деревянной рамы были процарапаны инициалы, Карамышев обнаружил их, когда ему было года четыре – их процарапал в детстве дедушка.

– А из-за чего вызывают, не сказали?

Он поперхнулся.

– Нет.

– Думаешь, что-то серьезное?

– Понятия не имею.

– В лаборатории никаких… нештатных ситуаций?

– Нет. Тишь да гладь.

– Но ведь и толку никакого, правда?

Он опять поперхнулся.

– Не стоит так говорить, – произнес он, прокашлявшись. – Это взгляд обывателя. То от Бога ждали чудес, потом от науки, а теперь – хоть от кого-нибудь, лишь бы чудес. Чудес не бывает, и ты-то уж должна это понимать. Диагностику мы отработали и, если бы государству было до нас, уже могли бы запускать в серию прекрасные, компактные и дешевые аппараты, которые сто очков вперед давали бы всем этим дорогущим импортным томографам и цереброскопам… А то, что волновая терапия пока не удается, – может быть, она и вообще невозможна, может быть, это утопия, придуманная Вайсбродом и Симагиным…

– Как интересно тогда было, – с мечтательной миной произнесла Вера, опять подпершись кулачком.

– Ну, знаешь… вранье всегда интереснее правды, если врать умело и увлеченно.

– Да, наверное. А все-таки странно, правда? Всего-то два человека ушли… Ну, потом Володя еще, но это уж потом, когда все скисло и так…

– Да ничего не скисло! – раздраженно возразил Карамышев.

– Не злись, ты и сам понимаешь, что скисло. Ведь как мы мечтали, помнишь?

– Да мало ли про что дурачки мечтают? – Он окончательно разъярился. – Про коммунизм, про братство народов – ах, ах, помнишь, как мечтали в окопах наши деды и прадеды?! Мы делаем дело! Просто обыкновенное и по-обыкновенному очень нужное дело! Хватит с нашего народа мечтаний – ему нужны цели!

У нее дрогнуло лицо. Он запнулся. Не надо было про братство народов; наверняка она и так все время ощущала, что с некоторых пор превратилась для него в подобие ядра, прикованного к ноге каторжанина. Но извиняться нельзя, это еще хуже. О таком не принято говорить – просто делается вид, что ничего подобного не существует.

Нету.

– Ну, ладно, ладно, – сказала она и опять улыбнулась – совсем уже блекло. – Конечно. Я и сама знаю. Что же, я не коллега тебе? Просто приболела вот…

Да. Приболела. Это я приболел из-за тебя. На всю жизнь. И Олежек – на всю жизнь. И нельзя об этом даже слова сказать вслух. Потому что для воспитанных людей национальных проблем не существует; национальные проблемы – это удел быдла, безумие быдла, блевотное нутро быдла… А у нас проблемы исключительно духовные и немножко бытовые – грипп, Олежкины отметки…

К сожалению, Бероев и его коллеги не столь воспитанны. Были вопросы с их стороны уже, были и комментарии… были и определенного свойства сомнения. Пока удавалось снимать и сглаживать. Иногда кажется, что – все; что удалось наконец окончательно снять и сгладить, что больше это не повторится – но проходит полгода, или восемь месяцев, и опять какая-то подвижка в их большой, отвратительно большой и попросту отвратительной политике, и опять: вы уверены, что ваша супруга не поддерживает ни малейших связей с оставшимися за рубежом родственниками? Вы действительно уверены? Может быть, все-таки лучше было бы ей уволиться? В конце концов, это же просто разумная предосторожность; к вам, Аристарх Львович, у нас ПОКА претензий нет, вы работайте себе, Аристарх Львович, как работали, и совет вам да любовь с вашей супругой, брак – дело святое… но ей самой со всех точек зрения лучше было бы стать просто домохозяйкой… Нет, она очень ценный работник, что вы – незаметный, но незаменимый; а что касается возможных родственников в Грузии, то я уверен, что у Веры с ними нет никаких контактов, даже если там и действительно остались какие-то родственники; она же родилась здесь, она наша-наша-наша-наша!.. ни звонков, ни писем, ни вообще никаких поползновений я не наблюдал ни разу за весь период нашего брака… Период брака… Какие слова!

Уж не знаю, беседовали ли они и с тобой, женушка, на эти темы; подозреваю, что беседовали. Но ты же не расскажешь, и я не расскажу, мы воспитанные…

Пришел с гулянья Олежек, и Вера немощно заторопилась на кухню – разогревать обед второму мужчине в семье. А Карамышев взялся за газету и, дохлебывая безвкусный суп – или он вообще-то был обычным, как всегда, в меру съедобным, и только сегодня ощущался таким безвкусным, потому что страх продолжал угловатой ледяной глыбой скользко перекатываться внутри, и кроме ощущения этого беспокойного, непоседливого льда не осталось больше никаких ощущений вовсе, – стал просматривать колонки международных новостей, ища что-нибудь про Грузию. Ничего, как на грех, не было; ни строчки. Но разве это, в конце концов, показатель? Кто знает, что там могло на самом деле произойти? Или здесь? Или где?

А вообще-то новости были одна другой страшней и отвратительней. Неужели страна так и не выправится? Неужели все-таки закусают ее, затравят по мелочам? Вот и пожалеешь, что не сбылось то, чего они с Симагиным когда-то, по наивности и мальчишеству, больше всего боялись – что из биоспектралистики, из этих не состоявшихся латентных точек выскочит-таки какое-нибудь сверхоружие на радость маразматическим московским маршалам, и тогда творцам его останется только саботировать или вешаться. Конечно, пока мы были сильны и, теряя голову от этой силы, теряя ощущение того, что она все-таки не беспредельна, забывая о том, что следовало бы и на дела домашние побольше обращать внимания, лезли и в Афган, и в Анголу, и в Мозамбик со своим уставом, – можно было изображать интеллигентское негодование. Этакого сахаровского толка. Отдать телепатию или нуль-транспортировку Ахромееву да Варенникову! Боже мой, что будет с правами человека! А теперь, когда от силы не найдется даже воспоминаний связных, когда страна – да и сколько той страны осталось! – на ладан дышит, когда со всех сторон кто только не гложет ее с радостным упоением – налетай, братва! дорвались! три века мечтали, да кишка была тонка, а вот нынче настал наконец праздник!.. и всем-то мы должны, перед всеми-то виноваты, всем обязаны компенсировать, прощать, входить в положение, уступать, только б не подумали, что мы все еще империя, только бы доказать в тысячный раз, что мы хорошие, добрые, честные, никого не хотим завоевывать сызнова, и все равно все уверены, что хотим, и правильно уверены… отдал бы. Отдал бы? Отдал бы!

Да только вот отдать нечего.

А ведь если бы что-то такое начало наклевываться, я бы в три секунды вылетел из лаборатории. И ребрами все ступени всех институтских лестниц пересчитал. Из-за Веры. Или пришлось бы прогнать ее, попросту прогнать. Мне бы это, возможно, из уважения к таланту даже предложили сначала, дали бы пять минут на размышление: или великое открытие, спасительное для родной страны, секретная слава, подземный почет – или окончательная бессмысленность бытия, окончательный духовный тупик, полное прозябание плюс вечно недомогающая ненаглядная с ее блеклой улыбкой, мировой скорбью во взоре и безвкусным супом?

И зачем бы мне было пять минут? Я не колебался бы ни секунды.

А ведь я был без ума от нее…

И тут Карамышев похолодел. Отражение в зеркале замерло с нелепо разинутым ртом и ложкой, зависшей на полпути.