Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев (Книга 1)

• Название: Емельян Пугачев (Книга 1)
• Автор: Вячеслав Шишков
• Жанр: Историческая проза

Жизнь, полную побед и поражений, хмельной вольной любви и отчаянной удали прожил Емельян Пугачев, прежде чем топор палача взлетел над его головой. Россия XVIII века... Необузданные нравы, дикие страсти, казачья и мужичья вольница, рвущаяся из степей, охваченных мятежом, к Москве и Питеру. Заговоры, хитросплетения интриг при дворе «матушки-государыни» Екатерины II, столь же сластолюбивой, сколь и жестокой. А рядом с ней прославленные государственные мужи... Все это воскрешает знаменитая эпопея Вячеслава Шишкова – мощное, многокрасочное повествование об одной из самых драматических эпох русской истории.

---

– Так, Тимоха… Только, чур-чура, великая тайна это…

– Дурак ты какой… Башка-то у меня одна ведь.

После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок.

На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь.

Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку.

– Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском?

– Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь?

– А когда войско на плавни соберется, тогда уж…

– Не знаю, батюшка, – подумав, сказал Михайло, – ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся.

– А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем.

– А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас.

– Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану.

– А с кем же на Русь-то пойдете?

– Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои… Ведь не ради себя, ради черни замордованной положил я до сроку объявиться. Ведь пришел я к вам на отеческую и вашу славу, други мои. А уж сам я царствовать не стану, чего-то не нравится мне царствовать, а возведу на царство Павла Петровича, сына моего. Ну, а начальство во всяком месте сменю, губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников, да душегубов всех вон! И по всей Руси казацкое устройство заведу. Чтобы солдат и духу не было.

Так изложил Пугачев программу своих действий.

Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.

– Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… – сказал он.

– Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.

Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.

За ужином Пугачев восседал на почетном месте. Он в набойчатой чистой рубахе и пестром халате – дар старика Василья Коновалова. Михайло Кожевников вытряхнул из торбы несколько оловянных чарок. А одну, серебряную, с орлом, купленную им в Питере, он подал Пугачеву.

– Ишь ты, государственная, – улыбаясь, сказал тот. – Благодарствую.

Иван Харчев, глотая слюни, вытащил затычку из дубового бочонка и налил всем хмельнику.

Пугачев взял чарку с орлом, поднял ее и громко провозгласил:

– Здравствуй я, надежа-государь Петр Федорыч Третий!

Все поднялись с места и во весь голос закричали:

– Быть здоров тебе, отец наш! На многие лета здравствовать… – и выпили.

Этот первый заздравный тост и публичное признание казаками Пугачева царем своим прошли торжественно и чинно. Собравшиеся, особливо сам Пугачев, ясно почувствовали, на какой опасный подвиг они обрекают себя, в какую мучительную неизвестность бросают свою жизнь. У всякого в этот момент не раз перевернулось сердце и застыла в жилах кровь; но дело сделано, возврата нет! Борода Пугачева тряслась, он смахнул пот с лица.

Резко прокаркал пролетавший ворон. Казаки проводили его тревожными взорами.

– Присядьте, господа казаки, – кивнул Пугачев; он хотел бы показать фасон, но ни вилок, ни ножей не было, он взял кусок селедки рукою и, снова вспомнив трудные господские слова, сказал:

– Я приобвык на фуршетах есть, чтобы саблея да вестивал, а вот довелось же…

– Уж не прогневайся, батюшка, – и Харчев налил по второй.

– А теперь давай выпьем в честь всемилостивой государыни, – невпопад проговорил Василий Коновалов.

– Негоже за нее пить, – строго остановил его Пугачев. – Катька в беду меня ввела. – Он поднял вторую чару, возгласив:

– Здравствуй, наследник мой, Павел Петрович!

Все закричали в честь наследника «ура», выпили. Прежде чем выпить чару, Пугачев всякий раз крестился. Становилось шумно.

– Эх, хороша беседа, да подносят редко, – шутил веселый Чика.

Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:

– Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного…

Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:

– Господи помилуй… Да ведь он – царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий…

2

Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.

– Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, – вполголоса сказал Чика.

Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.

– Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, – заговорил, покашливая, длинный Шигаев, – значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.

– Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, – заметил Чика. – И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится…

– Я полагаю, братцы, признать его, – сказал Тимоха Мясников. – А ты как, Денис Иваныч?

– Я в полном согласье, – ответил Караваев.

– А ты, Горшков?

– Да чего про меня толковать, я не спячусь. А спячусь – убейте, – басистым голосом проговорил безбородый, как скопец, Максим Горшков.

В тесной бане каганец погашен, лишь в каменке раскаленные угли золотились, красноватые отблески мягко ошаривали напряженные лица казаков.

Умный Шигаев, мазнув пальцами по надвое расчесанной бороде и покашляв, неторопливую, дельную речь повел:

– Ну, други, не единожды советования промежду нас были, и, видать по всему, домыслили мы принять на себя почин к объявлению войску Яицкому, что рекомый Пугачев есть истинный и природный царь Петр Федорыч. Стало, отныне мы берем объявившегося государя под свое защищение и ставим над собою властелином.

Все притихли, едва переводили дыхание. Складные, значительные слова товарища глубоко западали в душу, пьянили кровь.

– А кто из нас сему воспротивится, того смертию казнить, – гулко добавил Максим Горшков.

– Это верно, – подтвердили все, – чтоб страх среди нас был за дело наше общее.

– Слушай дальше, казаки, – помедля, сказал Максим Шигаев. – У нас, на Яике, жизнь ныне учинилась трудная, и удовольствия никакого мы от Петербурга не получили. Так ли, братья казаки? И злоба неутолимая на толикую несправедливость завсегда крылась в нас и доныне кроется. А вот таперь время приспело, и случай удобный в руки нам пал. Стало, приняв государя, мы чаем, что будет он восстановителем изничтоженных прав наших, вольностей наших и обрядов дедовских, а бари всяких господишек, кои всем деле больше всего умничают, он скорнем истребит силою народною… Да он, батюшка, и сам такожде мыслит, он, батюшка, с очей на очи сказывал мне сие. Опричь того, я чаю, что сила наша умножится и приумножится от черни, коя тоже вся вконец разорена.

Совет закончился обоюдною клятвою и целованием креста, который был захвачен с собою предусмотрительным Караваевым. Все пятеро облобызались друг с другом, говоря: «Бог нам в помощь… Дай-то господи… Либо головы положим, либо здоровы будем и во счастии. И ты будь здрав, государь Петр Федорыч!»

Взволнованные казаки роняли слезы, но тьма скрывала эти их слезы от них самих.

3

Петербургским ставленником, комендантом Симоновым, были пущены в народ соглядатаи. Они толкались по кабакам и базарам, прикидывались простачками или пьяными, пытались завести разговоры по душам, но казаки сразу узнавали их.

– Молчком, братцы… Высмотрень идет, сыщик комендантский.

Иной казак-запивоха и взболтнет что-нибудь в питейном и выкрикнет с угрозой:

– Погодь, погодь, скоро добрая учнется раскачка! Весь Яик на дыбы подымется…