Вячеслав ШИШКОВ - Емельян Пугачев (Книга 2)

• Название: Емельян Пугачев (Книга 2)
• Автор: Вячеслав ШИШКОВ
• Жанр: Историческая проза

Историческая эпопея выдающегося русского советского писателя В.Я.Шишкова (1873-1945) рассказывает о Крестьянской войне 1773-1775 гг. в России. В центре повествования – сложный и противоречивый образ предводителя войны, донского казака Е.И.Пугачева.

---

Впоследствии, в секретной комиссии, он дал любопытные показания. Вот его подлинные слова:

«…помышлял было от него отстать. Но сего исполнить – не знаю, по какой причине – не в состоянии был, ибо не знаю, как будто что удерживало меня и наводило страх отстать от него. Словом сказать, привязан я был к нему так, как бы невидимою силою или, просто сказать, волшебством. Но отчего сие со мною последовало, я не знаю».

В этих своих показаниях Падуров, без сомнения, несколько кривил душой. Он великолепно знал, что «волшебство», привязавшее его к Емельяну Пугачёву, есть высокое чувство его преклонения перед личностью вождя, принявшего на свои плечи непомерный груз быть защитником угнетенных. Да здравствует вовеки Емельян Иваныч.

Встало весеннее солнце. Это было 23 марта. В слободе столпотворение.

Сроду не бывало здесь такой суеты, такого шума. Взад-вперед рыскают казаки, тянут за собой в поводу лошадей, седлают их. По дворам, огородам, переулкам, улицам запрягают подводы, валят, кто на сани, кто на телеги, всяк свое добро. Перебранка: не туда положил, не свое кладешь, сволочь!

Возле Военной коллегии густая – не пробиться – толпа крестьян: что случилось, куда им деваться, где надежа-государь? Еще никто не знал толком о поражении под Татищевой. В Военной коллегии Максим Горшков со штатом писарей, среди которых «чиновная ярыжка», строчат последние бумаги. Поп Иван печальной тенью проходит вдоль шумной улицы.

Красавица Стеша, в тугой шубейке с белым воротником и в шелковой, нежно-голубого цвета, с фасоном повязанной шали, сидит на своем возу, глаз не спускает с заветных окошек государева «дворца». «Где ты, свет мой, покажись…» – шепчут её губы, и вся она – томная, сияющая красотой своей, свежая, статная, в неизбывной тоске и горести. «Прощай, батюшка, прощай!»

А там, возле склада, выкачены с вином бочки, упивается народ. Там драка, свалка, шум. Около своей квартиры, где в сарае хранилась под караулом армейская казна, Шигаев раздает людям медяки. Без счету, без весу, пригоршнями сыплет он деньги в шапки подходящему волной народу: крестьянам, башкирцам, казакам.

– Чего ты спозаранку расселась, быдто барыня? – сказал сердито своей жене подъехавший Творогов. – Иди пока в избу, а то, мотри, замерзнешь в козловых-то сапогах, форсунья!..

– А ты куда, Иван Лександрыч? – хмурясь от солнца, спросила Стеша.

– Надо посты проверить, а то живо Голицыну в хайло угодим.

– Ой, скорей вертайся да уж не то поедем, что ли!

Творогов усмехнулся в бороду, стегнул коня и ускакал.

Стеша видит: Ненила с Ермилкой да с Фофановым вытаскивают из подызбицы государева жилища всякое имущество, накладывают на телеги. Стеша соскочила с возу и стремглав по крыльцу во «дворец». Пугачёв, нагнувшись над столом, свертывал в трубку знамя. Стеша стремительно заперла дверь в кухню, закрючила входную дверь, сбросила шубейку с шалью и кинулась на грудь Пугачёву. Прерывистые вздохи, всхлипы, последнее навек – прощай.

– Родненький ты мой! И пошто ты на Устинье оженился-то!

Поцелуи длились и переставали, переставали и, возникнув, как блеск огня, снова обжигали душу.

И вот – разлука!

Стеша обвила его шею и, заглядывая ему в орлиные глаза, шептала сквозь всхлипы:

– Тепереча до гробовой доски, свет мой! Ты в одну сторонушку, а я, горькая-разгорькая, в другую. Живи, царствуй, да не дюже атаманам-то верь своим…

– Связать меня хотел дьявол Гришка Бородин, паскудник!.. Заговор супротив помазанника вел…

– Берегись, батюшка, свет мой!.. А в случае – к нам беги… У сердца своего тебя укрою. Мужа кину, с тобой, зернышко мое, в Узени уйдем, либо на Иргиз, в леса… – говоря так, она заливалась неудержимыми слезами и уже не видела из-за слез лица светлого царя, только ощущала его своими руками, своей грудью…

Пугачёв снял с руки алмазное кольцо, надел его на палец Стеши, сказал:

– Береги. Такого колечка у самой государыни Устиньи нетути…

По лестнице из кухни заскрипели шаги. И последние слова Стеши были:

– Вот бы, вот бы царево детище мне от тебя родить, государева сынка.

– Родишь, кундюбочка моя! Как свят бог родишь! – прощаясь с ней, шепчет Пугачёв.

5

Толпа у бочек с вином все еще бушевала. Многие перепились, свалились.

Ненужная, несуразная в эту пору песня распластала крылья над опечаленной Бердской слободой. Шум, гвалт, дикие крики.

– Чего это они, безумцы? Рейнсдорпу сигналы, что ли, подают? – сказал Пугачёв и велел выбить из бочек днища, а людям готовиться немедля к походу.

И вот полилось вино по улицам Берды, воздух замутился пьяным духом. К Емельяну Иванычу пришел Хлопуша:

– Батюшка, дозвольте проводить жену да сына в Сакмару? – попросил он, кланяясь в пояс.

– Ну, дак иди, только не задерживайся больно-то…

– Живчиком, царь-государь, живчиком!

– Деньги-то есть ли у тебя?

– Есть, батюшка.

– На еще, сгодятся. – И Пугачёв подал ему два червонца. Он привязался к Хлопуше-Соколову, он любил его.

Емельяну Иванычу опасно было дожидаться, пока соберется вся армия, он решил взять с собой лишь десять пушек и две тысячи отборного войска вместе с яицкими казаками.

Перед маршем он еще раз обратился к атаманам:

– А как же с крестьянством быть? Ведь их в пять тысяч не уложишь…

– Да ведь мы усоветовались, батюшка, чтобы излишек крестьянства по жилам распустить, – сказал Шигаев, – чтобы всяк в свою сторону правился.

– Не гоже так-то, Максим Григорьич. Ой, не гоже что-то! – возразил Пугачёв. – Для крестьянства так-то горазд обидно покажется.

Он велел собрать крестьян и появился на коне среди огромной их толпы.

– Детушки, верное мое крестьянство! – приветливо и громко возгласил он. – Вам, поди, ведомо, что царицыны генералишки одолели нас под крепостью Татищевой. А бились мы, особливо крестьянство, да и казачество, допрямо скажу, бились храбро. А ныне мы рассудили, что приспело время нам отсюдов уходить. А то припрутся генералишки да Рейнсдорп из укрытия выйдет… Ну, так мы опасаемся, как бы нам не очутиться вместях с народом промеж двух костров.

– Так, батюшка, государь великий, правильны твои речи! – закричали из толпы. – Конешно, уходить отсель нужно… А вот мы-то как?

– Нудить вас, детушки, за собой идти мне, государю, не гоже… А пошто так? Да пото, что в дороге сражение с генеральскими войсками доведется иметь. И вас, безоружных, солдаты порубят да постреляют насмерть. И вот вам мой императорский совет: кто похощет, езжай в обрат в свои домы, а ежели встренутся где в лесах солдатские отряды, бей их, а ихние обозы – грабь! А кои у вас доброконные, и ежели у них есть хотенье от моей армии не отлучаться, езжай за нами следом. Ну только, в таком разе, за жизни ваши ответы на свою душу не беру. И вдругорядь говорю вам: в пути армии моей многая опасность предлежит.

– Надежа-государь! – раздались голоса. – А коли мы проведаем, что ты, свет наш, где да нибудь обосновался, живой рукой оглобли повернем к тебе!

– Спасибо, детушки! Благодарствую! Да и по жительствам подымайте народ, чтобы ко мне скоплялся. А то куда я без народа? Сила моя в вас!

Пугачёв помедлил, затем снял шапку, поклонился народу, гулко сказал:

– Ну, а покамест прощай, верное мое крестьянство! Прости мне все прегрешенья пред тобой!..

– Что ты, батюшка, что ты! – взорвалась криками толпа. – Нас прости бога для, государь великой!..

Пугачёв заметил, что многие крестьяне утирали кулаками слезы. Да и у него самого дрожало в груди.

Не мешкая, окруженный ближними, он впереди своей армии выехал из Берды в Переволоцкую крепость.

В сторону Оренбурга посмотрел он с яростью.

***

Взбаламученные крестьяне по отъезде Пугачёва не расходились: вопрос о своей судьбе им предстояло решать немедля. Положение их было действительно отчаянное: дороги рухнули, из Берды нет хода ни на санях, ни на телегах.

Начались горячие споры, советы, пререкания. На душе у людей сплошное горе, переходящий в гневный, но бессильный ропот на судьбу, на бога, на то, что вот они со многих отдаленных местностей собрались защищать «батюшку», ожидали скорой победы над врагом, а замест того под Татищевой беда стряслась! И удар этот упал на их головы совершенно неожиданно, как небесный гром зимой. Крестьяне соболезнующе говорили:

– Уж ежели нам, мужикам, тяжелехонько, так батюшке-то каково?

– Прямо с лица он изошел! Видали, братцы? Обыденком щеки-то ввалились.

– Нам горе, а ему вдвое!..

И снова споры, рассуждения. Конники склонялись к тому, чтобы, побросав сани и телеги, спешить верхом за «батюшкой», либо податься в свою сторону. Безлошадникам же выбраться было тяжеленько: поди-ка пошагай сотни верст по рухнувшим дорогам. Эхма-а-а!..

И вот среди шумной, озлобленной толпы появился в накинутой на плечи замызганной овчинной шубе, в чиновничьей шляпенке с бляхой тертый калач «чиновная ярыжка». Прислушался, принюхался и стал крестьян застращивать, стал давать всякие советы.